(о новой книге стихов Татьяны Вольтской)

В некотором смысле эта книга – образец женской поэзии, причем, говоря так, я вовсе не имею в виду уничижительного оттенка, отрицательной оценки. “Цикада” Татьяны Вольтской стрекочет все об одном – о любви, как и положено со времени Сапфо служительнице Муз и Афродиты. И должен сказать, несмотря на такую монотемность книги, несмотря на то, что многие стихи как бы дублируют друг друга, рассказывая все об одном – о неразделенной, или, во всяком случае, полуразделенной страсти, о тоске непримиримого женского сердца, несмотря на достаточно узкий арсенал используемых образов и поэтических средств, читаешь эти строки со все возрастающим волнением, доверием, сочувствием.

А почему? А потому, что за большинством стихотворений сборника (неважно, удачны они или нет) скрывается подлинное, не придуманное чувство, переживание, детерминирующее всю жизнь, ставшее настоящей экзистенциальной проблемой, странным противоречием, свойственным любой любви в самой ее глубине. Противоречием, которое можно было бы описать столь же алогичной формулой: иметь, но не обладать, то есть любить, отождествлять себя с любимым, достигать мгновений разделения, но никогда так до конца и не получить права называть этого человека своим.

Ради этого права приносятся любые жертвы, душу настраивают, как инструмент, проверяют чувство на “чистоту звука”, откуда-то из небытия извлекают слово, в надежде, что оно, наконец, станет плотью. Но, увы, все напрасно. Потому что духовное с материальным сосуществуют как бы в параллельных измерениях и полновластны лишь в своей “епархии”:

Слово бессильно - ни вылечить, ни убить,
Ни связать развязавшуюся нить
Не способно – ибо не в здешних оно широтах
Обитает, - ни узника выпустить, ни простить
Грешника, ни помочь при родах.
Ибо слово всего лишь тень
Бога, и можно хоть целый день
Вызывать ее – ни в лугах, ни между
Гулких туч, ни там, где отцветшая спит сирень,
Не мелькнет сияющий край одежды.
И песчинки не сдвинуть – не то что гор.
Я спиною насмешливый чую взор –
Из иных широт, где сирень иная, -
Словно кто-то смотрит через забор,
Как тебя, чародействуя до сих пор,
Неумело и тщетно я заклинаю.

Неумелы и тщетны все попытки вместить бесконечное чувство в узкие рамки бытовой реальности. Потому и реализовано оно может быть лишь в запредельном потом или в стихах, только в них:

Губы ли наши светятся, встретившись в темноте,
Стиснутые белеют пальцы, - все это те
Семена грядущего, что, умирая тут,
В тощем суглинке времени, - где-нибудь прорастут,
Где-нибудь нас с тобою примут под сень свою –
Тернием ли в геенне, розами ли в раю.

Татьяна Вольтская, безусловно, может быть отнесена к генерации русских поэтов конца ХХ – начала ХХI века, чье творчество развивается под непосредственным воздействием лирики Иосифа Бродского и Александра Кушнера, сложно переплавляя поэтические системы того и другого. Впору говорить о феномене новой петербургской школы, резко отличающейся от московских экспериментаторов своей подчеркнутой незаинтересованностью постмодернистскими играми. Поэты этой волны (Денис Датешидзе, Елена Елагина, Ирина Знаменская, Алексей Машевский, Алексей Пурин, Давид Раскин, Василий Русаков, Александр Танков, Александр Фролов и др.) не боятся внешней традиционности стиха, обращения к “вечным темам”, не стыдятся своей генетической связи с предшествующей русской поэзией. Их волнует подлинность чувства-мысли-слова, без которой самая изощренная версификационная техника остается только эквилибристикой, развлекающей читателя, но не насыщающей исконной человеческой потребности в смысловом наполнении жизни. Хочется надеяться, что лучшие стихотворения книги Татьяны Вольтской как раз такой потребности отвечают.

Кирилл Галькевич