Недавно в одной из радиопередач мне довелось услышать интервью с владельцем стрипклуба. “Всё можно купить, - объявил он, - любовь, нежность, красоту, удовольствие”.

В таких заявлениях нет ни нарочитого цинизма, ни откровенной глупости. Просто человек совершенно искренне убежден, что и чувства наши, и движения души, как вещи, могут копироваться и тиражироваться, а следовательно, продаваться. Ну что ж… Есть ведь, в конце концов, дальтоники, не различающие цветов. Почему бы не существовать людям, не способным отделить подлинное от его имитаций. К сожалению, в последнее время таких становится всё больше и больше. Правда, в отличие от дальтоников, подобное “отклонение” является не столько следствием индивидуальной предрасположенности, сколько вытекает из состояния нашего общества, состояния его культуры.

Признаться, именно об этом я думал, слушая на одной из культурологических конференций рассуждения некого многоуважаемого профессора (начальника отдела наук о человеке и обществе не менее уважаемого института). Развивая идеи о неизбежности победы процесса глобализации, докладчик убеждал аудиторию, что во все времена художественная деятельность, культурное строительство управлялись теми, кто производил распределение средств. Короче говоря, искусство обслуживало власть и экономическую элиту. Смысл выступления сводился к тому, что нужно подобрать более квалифицированных “распределителей”, поэтому деятельность фондов, поддерживающих современные артпроекты, должна базироваться на многоуровневой экспертной оценке, “ибо, то, над чем проливается денежный дождь, растет и процветает, остальное же засыхает на корню”.

Я не стану полемизировать с вышеизложенной точкой зрения ⁽¹⁾. Замечу только, что в ее основе лежит подспудное представление о некой потребительской стоимости производимого тем или иным автором “духовного продукта”, который специалисты-оценщики затем выставляют на общественный аукцион. Мысль о том, что для создания гениальной картины или великого стихотворения на самом деле не требуется никакого финансирования, способна привести в смущение адепта цивилизации, глобализирующей по сути дела только одно: куплю-продажу.

Любая система, выстроенная на определенном принципе, крайне болезненно реагирует на неподконтрольные, как бы герметичные для нее области. Таковыми для сегодняшней цивилизации эквивалентного обмена и удовлетворения потребностей становятся все подлинные, то есть не тиражируемые, уникальные явления: любовь, например, или талант. Нет, нет, современный человек охотно пользуется этими “брендами”, но весьма специфически. Вот и получаются рассуждения в духе вышеприведенных.

Меж тем, полезно вдумываться в смысл расхожих фраз и банальностей. Это иногда кое-что объясняет. Шедевр, действительно не имеет цены, поскольку не обладает потребительской стоимостью (последняя, как известно, определяется средней продолжительностью общественно необходимого рабочего времени, требующегося на производство данного продукта; так вот – совершенно невозможно указать, сколько этого времени нужно затратить, чтобы создать “Мону Лизу” или “Гамлета”). Всё подлинное – уникально, не сопоставимо, выведено за границу всякой эквивалентности, следовательно, не может обмениваться, оно выключено из массово-потребительских отношений.

Поэтому нынешняя цивилизация в ее западном варианте вольно или невольно стремится нивелировать различие между оригиналом и подделкой. Наполняя мир дубликатами, товаропроизводительное общество, во-первых, размывает представление о подлинности и, во-вторых, бесконечно населяет пространство, окружающее человека, вещами, образами, символами, артефактами, делая его избыточным. Оба эти процесса работают на разрушение нормальной культурной среды со всеми вытекающими отсюда последствиями. Попробуем разобраться почему.

Вообще говоря, мы живем в принципиально избыточном мире. Природа необыкновенно многообразна, хаотична, но при этом равновесна. Любой вид живых существ занимает в ней определенную нишу, тем самым вступая в контакт с ограниченным кругом других существ и явлений. Известно, что попавший в чужую экосистему зверь, как правило, погибает или приспосабливается, но – ценой биологической перестройки. Ни одно животное не способно выдержать натиск природной данности во всей ее тотальности и полноте.

А как же человек? Как же человек, поселившийся не только во всех климатических поясах планеты Земля, но и пытающийся осваивать вообще непригодное для жизни космическое пространство? Он создает искусственную среду, деформируя, подстраивая под себя природную данность, и дело тут не ограничивается техническими средствами, одеждой, отапливаемыми жилищами и прочим. Это всё – следствия. Главное – в конструировании совершенно нового, отсутствующего в природе у братьев наших меньших смыслового пространства немедленно организующего жизнь человека особым образом ⁽²⁾.

Во-первых, природная избыточность, с которой теперь приходится иметь дело разумному (следовательно, контактирующему с миром не только непосредственно, физически, но и идеально – в мысли, в представлении) существу, должна быть как-то ограничена, точнее, давление ее снято.

Во-вторых, ищущему истолкования своих действий, рефлектирующему субъекту требуется некая ценностная иерархия, обосновывающая его жизненный выбор. Смысловое пространство, в отличие о физического, принципиально анизотропно. Любой вопрос об уместности того или иного действия немедленно задает шкалу ценностных предпочтений. ⁽³⁾

Эту двойную задачу по конструированию ценностной вертикали и спасению человека от природной избыточности берет на себя культура. Она становится матрицей, внутри которой только и может происходить воспроизводство человека как телесно-душевно-духовного существа (то есть пребывающего одновременно в двух не стыкующихся между собою пространствах: физическом и смысловом). Культура, во-первых, резко ограничивает избыточность явлений, с которыми приходится иметь дело человеку, подчиняя их определенной ценностной иерархии. Следуя главному, можно не обращать внимания на бесконечное разнообразие маргиналий. На горизонталь соположенных в естественной данности объектов и явлений теперь накладывается вертикаль смысловых предпочтений. Во-вторых, хаос природных событий, происходящих, так сказать, самочинно, культура заменяет космосом осознанных взаимосвязей, представлением о структуре мира, о цели и направлении движения.

Животное существует в равновесии со средой своего обитания по естественным законам. Человек первым делом нарушает природное равновесие, заменяя его установлением гармонической смысловой структуры. Здесь и проходит граница между нашим и естественным миром. Человек обитает в гармонии и неравновесности, животное – в равновесии и хаосе. Однако, так дело обстоит только до тех пор, пока культура выполняет две свои важнейшие функции: смыслового структурирования и минимизации. До тех пор, пока вторая реальность существенно отличается от первой превалированием вертикальной проекции бытия и локальностью смыслозначимого жизненного пространства. Короче говоря, культура, отсекая всё излишнее, ненужное ориентирует человека на выполнение важнейших жизненных задач, концентрируя его энергию на духовном становлении, на некой внутренней событийности, связанной с пересечением той или иной семантической границы. Собственно, тут только и появляется бытийность в отличие от автоматического “бытового” существования. Тут только и появляются такие чисто человеческие качества, как героизм, способность жертвовать и любить, представления о добре и зле, совесть, вера.

А вот теперь вернемся к тому, с чего мы начали этот разговор: к проблеме существования культуры в мире, застигнутом глобализацией. Прежде всего желательно понять, а что же, собственно, глобализируется?

На первый взгляд ответ очевиден: хозяйственная деятельность, осуществляемая на базе товарно-рыночных отношений. Этот процесс, естественно, сопровождается развитием экономических связей, тесным переплетением финансовых систем, информационных сетей, транспортных коммуникаций. В значительной степени общим делается рынок труда, рынок идей, развлечений, артрынок. Человеку предлагается все больше и больше товаров, причем, не только потребительского, но и, так сказать, “культурного” свойства. Достаточно взглянуть на полки книжных магазинов, заполненных отнюдь не только глянцевыми детективами и фантастикой, но и вполне добротной литературной продукцией, чтобы сразу понять ее избыточность. А сколько музыкальных дисков, сколько видеокассет выбрасывается ежедневно на рынок! Какое количество художников, певцов, литераторов предъявляет плоды собственной творческой активности потребителю! Наша цивилизация не может существовать без умножения сущностей, точнее, квазисущностей, закамуфлированных рекламой дубликатов все того же эквивалентно обмениваемого ТОВАРА.

Совершенно очевидно, что нынешняя вторая реальность в своей избыточности и тотальности уже мало чем отличается от первой, с неизбежностью загоняя человека в состояние стресса. ⁽⁴⁾ Мы все, не замечая этого, сейчас в некотором смысле ненормальны. Поскольку не может быть нормальных реакций при постоянном перенапряжении, от которого, впрочем, многие спасаются, замыкаясь в пределах непосредственно данного: в автоматизм работы, бытовых обязанностей, в переживание каких-то конкретных сиюминутных радостей или неприятностей, не думая о будущем, не пытаясь искать смысла в совершаемом. Происходит своеобразная анимализация (от слова animal – животное) жизни, когда главное – это найти свою социальную (экологическую) нишу и слиться с ней.

Другой активно идущий процесс – разрушение иерархических ценностных структур локальных национальных культур. Если избыточность, насаждаемая товарной цивилизацией – неизбежна, то тут, казалось бы, не вполне понятно, зачем глобализирующемуся рынку нивелировать образ жизни людей и размывать культурные границы. - Очень даже зачем.

Интересно, что на поверхности процесс идет под лозунгом синкретизма, нового культурного синтеза, базирующегося на общечеловеческих ценностях и призванного объединить все лучшее, созданное отдельными национальными культурами. На самом деле, подобный синтез вряд ли возможен. Пожалуй, только постмодернистская “модель конца истории” Фукиямы рисует перспективу слияния человечества в одно либерально-демократическое целое ⁽⁵⁾. Ни теория культурно-исторических типов Данилевского-Шпенглера, ни ее модификации в концепциях Боаса, Кребера, Тойнби, ни тем более прогностические построения С. Хантингтона, говорящего о грядущем конфликте цивилизаций, не предполагают никакого всепланетного синтеза культур. У различных цивилизаций, так сказать, разные “группы крови”, разные “иммунные системы” - и попытка выведения гибрида, как правило, оканчивается ничем.

Иногда в качестве положительного примера культурного синтеза приводят эпоху эллинизма. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что финал Античной цивилизации (а именно тогда и наблюдалось широкое проникновение восточных, египетско-сирийско-персидских элементов в греко-латинскую ойкумену) скорее, напоминает знакомую нам сегодняшнюю ситуацию, когда под воздействием внешней военной и экономической силы одряхлевшие к тому моменту локальные культуры средиземноморских народов просто пошли на слом. Образовавшееся же в результате такой принудительной расчистки культурное пространство быстро стало заполняться конгломератом эклектически соединенных “осколков”, призванных создать иллюзию единства и обеспечить примитивные потребности растущего разношерстного населения. То, что эллинизм не породил полноценной смысловой структуры, не смог обеспечить обществу устойчивую ценностную иерархию, показали последующие события. Массовая, эклектическая культура поздней Античности с легкостью оказалась сметенной христианством – на Западе, огепоклонничеством, а затем и мусульманством – на Востоке.

Феномен человека – не биологического свойства. Человека определяет не объем черепной коробки, не прямохождение, не отсутствие волосяного покрова на большей части тела. Человек – продукт специфической социо-культурной среды, в которой он обретает потребность и способность существования в иноприродном пространстве смыслов. И когда эта среда деградирует (в силу тех или иных обстоятельств), деградирует человек. Именно это и произошло с римлянами “времен упадка”. Они до некоторой степени перестали быть людьми и проиграли варварам, которые, как раз людьми-то и оставались, подчиняясь четким ценностно-этическим критериям своей варварской культуры. Между прочим, это урок для нас. Никакое техническое совершенство, никакие научные и художественные достижения ничего не значат по сравнению с главным вопросом: в соревновании цивилизаций способна та или иная культурная матрица воспроизводить человека как духовное существо или нет, присущи той или иной культуре описанные выше свойства – ценностной структурности и минималистичности, или не присущи.

Сегодняшний процесс глобализации (осуществляемый уже не в масштабах античной ойкумены, а на просторах всей Земли) не ведет ни к какому цивилизационному синтезу. Он расчищает площадку для торжества принципа эквивалентного обмена, лишь эклектически соединяя осколки “освоенных” им культур. Мы уже об этом говорили: тотальный обмен, в принципе, должен быть враждебен всякой “неэквивалентности”, выделенности, несопоставимости. Следовательно, он должен быть враждебен любой традиционной культуре, всегда апеллирующей к некой подлинности, выступающей в качестве несомненного первоначала данной системы ценностей.

На вершину той или иной иерархической смысловой пирамиды всегда помещают Истину, как бы она ни определялась, в каких бы образах не представала. Деградация культуры начинается поэтому с релятивизации представлений об истине, с отказа вообще всерьез обсуждать эту категорию. На бытовом уровне данное обстоятельство фиксируется расхожей фразой: “Сколько людей, столько и мнений”.

Какие, однако, отсюда следствия? Очень простые: место безусловных символов веры, место категорического нравственного императива замещают квазисмыслы, квазимотивы поступков, всегда относительные и непрочные, взаимозаменяемые, “эквивалентные”, имеющие в силу этого одно мерило – рыночной материальной оценки (выгодно или нет). Подлинное становится неотличимым от тиражируемых копий. И тогда, отчаявшийся человек, говорит себе: все лгут, все сволочи, рассуждения о справедливости, чести, достоинстве, любви – сказочка для дураков. Все это придумывают те, кто захватили командные высоты в обществе и теперь с помощью так называемой морали рассчитывают держать под контролем остальных.

Дело даже не в том, что при такой установке трудно рассчитывать на связность общества, на социальное партнерство, от которого зависит успешность любых реформ, любых значимых экономических или культурных проектов. Я понимаю несчастную логику разуверившихся, понимаю, почему им кажется, что наш мир похож на джунгли, в которых одни твари пожирают других. Я не понимаю только одного: как, оставаясь человеком, можно согласиться жить в таком мире. Какое содержание, какое счастье ты хочешь найти в бессмысленном, безлюбом пространстве, где один всегда предаст и обманет другого, подчиняясь страху, эгоизму или похоти?

Но, видимо, если ты уже не совсем человек, подобного вопроса не возникает.

Признаком расчеловечивания становится готовность принять правила хаотического, как бы по природным, звериным принципам организованного мира – и бороться за существование. Любой ценой бороться за существование под солнцем. Вот это самое любой ценой – и обнаруживает нечеловечность происходящего. Для существа, живущего в смысловом пространстве, не может быть самоочевидной любой цены. Иначе нет места жертве, подвигу, несогласию с подлостью, нет места совести и вере.

Варлам Шаламов, прошедший чудовищную школу концлагерей, писал о том, что при определенной интенсивности насилия из человека улетучивается все человеческое, остается только слепой инстинкт самосохранения. Это справедливо, но лишь для тех, кто предпочел продолжать существовать за пределом человеческого существования. Многие же успели умереть, не переходя этой черты, не становясь животными. В том то и дело, что в гуманистическом лозунге абсолютной ценности жизни человека акцент должен быть сделан на последнем слове. А это, между прочим, означает, что за право бытия в духе приходится зачастую расплачиваться своей эмпирической бытовой жизнью. Вот еще один аспект человеческого существования – его героичность.

Заметим, что до середины XVIII века искусство (литература в частности) вообще не обращалось к теме “маленького человека”. Такое понятие не известно ни античным трагикам, ни труверам Средневековья, ни классицистам Нового времени. Герой, кто бы он ни был, не может быть маленьким, поскольку свою личную жизненную коллизию он переживает как отражение вселенской. Его борьба за счастье и справедливость – есть в конечном итоге борьба со смысловым хаосом, за очеловечивание и гармонизацию мира. В этом трагичность и величие Антигоны, Гамлета, Дон Кихота, Робинзона Крузо. Вплоть до эпохи реализма литературный персонаж никогда не выступал в качестве двойника эмпирического обывателя. Это и не было нужно, поскольку искусство занималось не удвоением действительности, а конституированием той специфической, особой сферы духа, носителем которой считался человек. Даже Башмачкин у Гоголя еще величественен и героичен в своей всеобиженности и сосредоточенности на проблеме похищенной шинели. А вот потом персонаж стал “мельчать”.

Мы уже говорили, что процесс идет в направлении стирания границ между первой и второй реальностью. Происходит это на всех уровнях: подобно природной среде, искусственная становится все более хаотичной и избыточной, причем, параллельно теряется ощущение выделенности, специфичности последней. С эпохи Просвещения распространяется руссоистский (естественный) подход к интерпретации человека, который только закрепляется позитивизмом. Поскольку теперь не искусство вносит в массы представление о предназначении и духовном пути личности, а напротив, пытается закрепить и выразить мироощущение этих самых масс, деградация этико-эстетической сферы становится неизбежной. Язык литературного произведения все более упрощается, делаясь тождественным уличному, герой из “маленького человека” превращается в олейниковского “таракана”, а затем и просто в дегенерата.

Игровой принцип, восторжествовавший в постмодернизме, ставит под сомнение сколько-нибудь серьезный разговор о вещах сущностных. Относительно все – и любое высказывание о любви, истине, любая эстетическая или этическая оценка тут же может быть скомпрометирована прямо противоположной. Интересно, что принятый на вооружение с XIX века принцип “как в жизни” с неизбежностью довел-таки искусство до известного еще с Библии искусительного вопроса змия – “а правда ли?” Понятно, что как только начнешь на него отвечать, так сразу и получится, что все не правда. Ведь основанием подлинности являются не внешние логические доказательства, а твоя глубокая внутренняя вера, твой субъективный, но при этом неотменимый в своей несомненности личный духовный опыт. Попытка заменить его автоматизмом обобщений, ссылкой на чужие свидетельства – это опять-таки всего лишь способ уклонения от ответственности, от человеческого героизма, требующего защищать и утверждать то, во что веришь.

Мне могут возразить, указав на то, что в массе своей люди никогда не были способны на индивидуальное духовное усилие, на героическое простраивание жизненного пути. Прекрасный, свободный, берущий на себя ответственность за судьбу мира человек – миф Возрождения, миф, который приходит на смену средневековому пониманию людской общности как паствы, стада, пасомого духовно продвинутыми, осененными благодатью пастырями. Средневековье – это общество автоматической духовности (своеобразный оксюморон), гарантирующей каждому подключение к истинным ценностям, благодаря интеграции в определенную социальную структуру, мыслящуюся продолжением небесной иерархии. И пока социальная и духовная жизнь не противополагались, культура успешно справлялась с ролью своеобразной “матрицы по воспроизводству человека”. К сожалению, так не могло продолжаться вечно.

История человечества – это история повышения рефлективности сознания, расщепляющей мировосприятие. Так в первобытности мы имеем дело с синкретическим мышлением, отождествляющим вещь и смысл, т.е. телесный и духовный пласты существования. Природное полностью слито и с социальным, и с метафизическим, этико-эстетическим (хотя пока нет даже таких категорий). Зверобоги воплощают и освящают эту удивительную, правда, совершенно зачаточную, способность к осмыслению бытового как бытийного. Все наличное существование дикаря – одновременно абсолютно утилитарно (добыча пищи, борьба за выживание племени, забота о потомстве и т.д.) и духовно, наполнено символикой (ритуалы, обряды, жертвоприношения) ⁽⁶⁾. Любое поглощение пищи – своеобразная евхаристия: вкушение плоти зверя-бога, жертвы и спасителя, погибающего и возрождающегося через сопричастность ему вкушающих. Каждое действие, каждый поступок нашего далекого предка смыслоемок, включен в мировую космогонию, в непрерывное творение и возрождение мира. В этом отношении первобытный человек – житель рая: для него природа еще не стала некой враждебной бессмысленной силой, противостоящей смысловому пространству духа. Он пока невинен и счастлив, правда, ничего не знает об этом. Духовность первобытного художника, изобразившего быков на потолке Альтамиры, так сказать телесна. Эта “телесная духовность” будет свойственна большинству первобытных народов и своеобразно отразится в Античности культом красоты земного мира, культом сияющего эроса человеческой плоти.

“Грехопадение”, заключающееся в отпадении от природы ⁽⁷⁾, собственно, начинается с библейской традиции иудаизма и наиболее отчетливо позиционируется в христианстве. Однако, как мы уже говорили, в Средневековье рефлексия еще не простирается дальше природно-человеческих оппозиций. Социальное не противопоставляется духовному. Человеческое общество, именно потому, что оно человеческое, должно подчиняться принципам справедливости и добра. Любой средневековый хронограф судит о деяниях того или иного правителя вовсе не по тому, способствовал ли он удвоению ВВП, а исключительно по тому, насколько данный король или князь придерживался в своей жизни божьих заповедей. Как уже говорилось, в силу этих обстоятельств духовное как бы растворено в социальном и человек становится человеком именно через общество в рамках “автоматической духовности”.

Ренессанс меняет эту ситуацию, углубляя рефлексию. Освобождая человеческий дух от незыблемого авторитета церкви (т.е. детерминируя личность одними лишь общественными обязательствами) мыслители Возрождения одновременно обнаруживают, что сам социум развивается по специфическим законам, вовсе не связанным с нашими нравственными представлениями. Объявленная высшей ценностью земная жизнь человека оказывается подчиненной лишь посюсторонним законам материальной выгоды, и социальной конкуренции. Мы наблюдаем своеобразное “оприроживание” общества. В том смысле, что отныне историки, политики и экономисты, говоря о развитии народов и государств, будут всячески избегать употребления человеческих морально-этических оценок и категорий, все больше ссылаясь на национальные интересы, борьбу за ресурсы, жизненное пространство и т.д (аналог борьбы за существование в животно-растительном мире). Теория общественного договора, рассматривающая государство как продукт негласного соглашения его граждан об условиях совместного взаимовыгодного проживания, окончательно порывает связь социального с сакральным. Тем самым “автоматической”, “общественной” духовности приходит конец. Может быть и к лучшему? Во всяком случае, финал этот закономерен и неизбежен.

Освальд Шпенглер был глубоко прав, когда противопоставлял понятия культуры и цивилизации. Цивилизованное общество, дифференцировавшее свои институты и сферы жизнедеятельности, “отрефлектировавшее” свое реальное экономико-политическое и социальное бытование от идеальных установок религии и искусства, на самом деле враждебно культуре, то есть враждебно смысловому существованию особей вида homo sapiens.

От телесной духовности первобытного дикаря, через принудительную, автоматическую духовность обитателя Средневековья ⁽⁸⁾ мы приходим к подлинной духовности человека, несущего индивидуальную ответственность за свою человечность, то есть за пребывание в смысловом поле и за само это поле, поскольку оно, в отличие от материального мира, не автономно, не существует так, как стол или стул – в пространственно-временной непрерывности.

“Оприроживание” социальной жизни, о котором мы говорили выше, равносильно ее “раскультуриванию”, потому что задача культуры как раз и состоит в формировании второй, иноприродной, смысловой реальности (ценностно структурированной и снимающей избыточность природного мира). Поэтому тому, кто захочет теперь, в новых условиях массовой товаропроизводительной цивилизации остаться человеком, придется в какой-то степени выпасть из общества, не растворяться в нем полностью. Этот принцип асоциальности подлинной духовности прекрасно выражен в известной фразе Христа: “Богу – богово, кесарю – кесарево”.

Мы, однако, в массе своей – социальные животные. Поэтому, если общество перестает “держать” своих членов в узде человеческой идентичности, большинство из них просто впадает в своеобразный смысловой автоматизм. Это, когда поступку подыскиваются лишь ближайшие мотивировки и многие действия не находят внятного объяснения. Это когда отсутствует какое-либо целостное представление о мире, жизнь индивида делается, хаотичной, а самооценка не связывается с реальными достижениями или провалами. Критерием выполнения работы начинает служить не объективный результат, а субъективно переживаемые усилия, которые тебе пришлось затратить, их интенсивность, твоя усталость. Так троечники, не способные внятно ответить на вопрос экзаменатора, все твердят, что они учили… честно и добросовестно учили.

Еще один признак расчеловечивания – отсутствие чувства исторического контекста. Кем-то хорошо было сказано, что человек – это животное, которое помимо мамы и папы знает еще бабушку и дедушку – то есть помимо непосредственной биологической связи, отслеживает связь опосредованную, знаковую, духовную. Ведь только в истории мы пребываем не как эмпирически возникающие и исчезающие существа, а как звено единой цепи, уходящей в прошлое и будущее. Уже тут – в памяти, в воображении перерастаем собственные временные границы. Для нормального, устойчивого ощущения бытия требуется самоидентификация. А она (для человека, во всяком случае) невозможна вне контекста, вне традиции. Сейчас же историческое чувство вытеснено стремлением раствориться в актуальном, быть обязательно современным, модным, новым. Спору нет, живая традиция всегда существует и продолжается за счет обновления. Но обновления уже чего-то реально существующего, наработанного усилиями поколений, бывших до тебя и к тебе апеллирующих - через символы и знаки общей культуры, общей истории. Сегодняшняя модерновость и актуальность ⁽⁹⁾ (посетителей ночных клубов, устроителей дорогостоящих презентаций, политтехнологов, продвинутых теле- и радиоведущих, государственных чиновников, сочинителей, в простоте не могущих выговорить и слова, наконец, тусующихся подростков) имеет не столько эстетическую или идеологическую, сколько социальную природу (а в условиях “анимализации” социума и вовсе биологическую). У нас мода играет ту же роль, которую у райских птиц – расцветка оперения, позволяющая определить особь данного вида.

Личность ищет свои корни, смысловые – вертикальные, генетические связи, пытается понять себя и мир, в который она заброшена. Это, в сущности, и есть бремя экзистенции, бремя человека. Расчеловечивающийся бежит от экзистенции, для него мучительно всякое копание в прошлом, анализ настоящего, ответственное заглядывание в будущее. ⁽¹⁰⁾ Идентификация происходит по принципу свой–чужой, так сказать, горизонтальному, бессмысленному, “животному”. Не пытаясь понять себя, не стремясь выяснить свою предназначенность, мы теперь просто выживаем, забиваясь в ту или иную социальную нору, отождествляясь со сбившимися в кучу себе подобными.

Выше я сказал о том, что сегодня не хватает ответственного заглядывания в будущее. Зато с избытком хватает фантазий и беспочвенных мечтаний. Из всех реальностей, пугающих сейчас представителей вида homo sapiens, самая страшная – реальность будущего. Именно она виртуализируется в первую очередь, подтягивая за собой прошлое и настоящее. В сущности, это не столь уж новое явление. В перспективе виртуального коммунистического завтра Советский Союз просуществовал 70 лет. Но тогда была хотя бы иллюзия теоретической обоснованности светлых ожиданий, казалось, что совершается некое осмысленное движение к предзаданной цели. Теперь же мы знаем, что проблемы накапливаются, угрозы растут ⁽¹¹⁾, а представление о том, каким способом можно их снять делается все более туманным.

Благодаря совершенствованию технологий, индивид получил в свои руки целый арсенал возможностей негативного воздействия на общество, причем, в совершенно непредставимых до сегодняшнего дня масштабах. Небольшая группа хакеров может нанести многомиллиардные убытки и парализовать работу крупных компаний, маньяк-биолог способен почти в домашних условиях получить возбудители смертельных болезней, хорошо обученный отряд террористов в состоянии захватить атомную станцию или химический завод. Чем сложнее и разобщеннее, чем “избыточней” и “бесструктурнее” становится общество, тем оно уязвимей для негативных воздействий одержимых маниями и фанатизмом единиц. А маниакальность и сумасшествие, как мы успели заметить, в наше время явление закономерное. Но даже, если исключить прямую патологию, нельзя не заметить чудовищного, все углубляющегося разрыва между уровнем технической оснащенности обывателя и его неспособностью не только понять, как устроена вся эта электронная машинерия, но и представить себе последствия ее применения (тут не поможет никакая защита от дурака). Не хватает не специальных знаний (хотя их тоже не хватает) – плачевно обстоит дело с человеческой компетентностью.

Чем большими возможностями располагает каждый член общества, тем большей ответственностью он должен быть наделен, смысловой ответственностью. Но откуда же ей взяться в “оприроживающемся” социуме?

Мы сейчас проходим тест на автономную духовность, на способность каждого быть человеком вне социальной обусловленности, даже, быть может, вопреки ей. Невыполнимость задачи, вроде бы, представляется очевидной. Но, если не справимся, вариантов дальнейшего развития событий не так уж много. Либо цивилизация погибнет (слишком уж она стала уязвимой для террористического усердия отдельных личностей и групп), либо власть принуждена будет поставить обывателя под свой тотальный контроль, снова загнав в стойло принудительной духовности. Последнее, впрочем, в ХХ веке уже пытались сделать большевики и нацисты. Не получилось.

Так что теперь, по-видимому, либо гибель, либо прорыв. Прорыв каждого к свету истины, к свету духовной, смысловой ответственности. Мне самому не верится, что подобное возможно. Но, кажется, что это и будет наш Страшный Суд.

---

⁽¹⁾   По поводу экспертов хочется лишь спросить: “А судьи кто?”.
⁽²⁾ Человек, в сущности, отличается от животного только одним: рефлексией. Питаясь, размножаясь, стремясь избегнуть опасности и получить удовольствие, мы, помимо того, что совершаем определенные действия, еще зачем-то желаем знать, в чем их смысл. Ни одному животному подобное никогда не придет в голову.
⁽³⁾ Замечу в скобках: ее может не быть в действительности, но она неизбежно возникает для меня, телесно-душевно-духовного, раздвоенного и принужденного выбирать существа. Причина иерархичности жизненных выборов человека в том, что он не может сразу, по телесной своей ограниченности, пойти и направо, и налево. Свободно шагнув в ту или иную сторону, я, тем самым неизбежно (поскольку мне требуется обоснование) присваиваю ей выделенный, более высокий ценностный статус. Животное тоже не может одновременно пойти направо и налево, но для него конечное действие полностью детерминировано всем комплексом ситуативных и психофизиологических обстоятельств. Оно не задается вопросом, почему поворот был произведен в ту или иную сторону. Животное не выбирает в нашем человеческом смысле. Оно действует инстинктивно. Парадокс человека как раз и заключается в том, что, будучи связанными в своем выборе всеми теми же самыми детерминирующими обстоятельствами, мы пытаемся подыскивать объяснение нашим поступкам так, как будто бы были вольны совершать их свободно.
⁽⁴⁾ Между прочим, довольно просто показать, что “стрессовость” мира окружающих нас товаров весьма неплохо способствует их продаваемости. Попадая в супермаркет, мы никогда не уходим без покупки, даже, если приобретенная вещь не слишком нам нужна. Акт присвоения в данном случае решает не потребительскую, а психологическую проблему. Покупая что-то, мы до некоторой степени снимаем стресс избыточности.
⁽⁵⁾ Но даже тут речь идет не о слиянии, а о вытеснении западными либеральными ценностями ценностей локальных национальных культур.
⁽⁶⁾ Это позже наше существование распадается на “дела” и “отдых”, на занятие “земным” и “высоким” (именно в таком смысле и понимается отдых древними: “отдых” - это время, сакрализованное, в отличие от профанного, потому и существуют только религиозные праздники). Для занятия “высоким” приходится даже зарезервировать особое время, ибо “земное” в своей автоматичности способно поглотить наше существование без остатка. Потому и заповедовано было: “Чти день субботний”.
⁽⁷⁾ Теперь телесное и духовное противопоставлены друг другу. Человек – плотское, как и животные, существо, следовательно подчинен природным законам, не знающим добра и зла, любви, справедливости. Но он же, человек, - существо духовное, ищущее смыслов и оправданий, наделенное свободой выбора, стремящееся к добру и милосердию. Практическая невозможность для природного существа полностью соответствовать своим духовным идеалам и раскрывается в метафоре первородного греха.
⁽⁸⁾ В реальности этот тип духовности продолжал оставаться господствующим в Европе вплоть до конца XVIII – начала XIX века. Великие революции в Англии, Франции, России были теми маяками, которые указывали наступление нового времени – времени индивидуализма.
⁽⁹⁾ Даже термин такой появился – актуальное искусство, как будто искусство это не то, что по определению всегда актуально, причем, независимо от того, когда оно создавалось.
⁽¹⁰⁾ Самая распространенная сентенция: зачем в это все погружаться – ведь так и с ума можно сойти. Небезынтересно задаться вопросом, почему это вдруг современный человек стал так мучительно бояться сойти с ума? – Да потому что он реально с него и сходит. Оставшись без твердых, социально признанных опор культуры, мы захвачены смысловым водоворотом осколков, мусора самых разных философских, религиозных, этических, эстетических доктрин. Космос смысла, противопоставляемый человекому хаосу природных событий, внезапно сам стал хаосом. Смысл обессмыслился в Вавилонском смешении языков, мнений, в мельтешении индивидуалистических идеалов и способов самовыражения.
⁽¹¹⁾ По сути дела никто не знает, что делать с экологической проблемой, с экономической нестабильностью, с углубляющимися межцивилизационными противоречиями, с нарастанием опасности эпидемий, с радикализацией фундаменталистских движений.