(Маленькая рецензия Для Собственного Пользования)

 

 

С детства, из академического издания “Алисы в Стране чудес” (“Лит. Памятники”, 1977), бывшего (да и остающегося) одной из моих любимейших книг, я знал, что у Льюиса Кэрролла есть большой и, кажется неудачный роман под названием “Сильви и Бруно”. Все-все-все блестящие авторы, высказывавшиеся по поводу этой книги, были единодушны в том, что она и слащава, и сентиментальна, и наивна, и свыше всякой меры затянута (вариант: растянута), и, в общем и целом, зна-а-а-ачительно уступает тем двум сказкам, которые и принесли Доджсону-Кэрроллу заслуженную славу и посмертное бессмертие. Блестящие авторы (а в их числе были такие достойные люди, как Честертон, Уолтер Де Ла Мар и Мартин Гарднер) не собирались оспаривать славу Кэрролла. Они с невинным выражением на лице замечали, что книжку про Алису в Стране чудес и про нее же в Зазеркалье, вот, издают, а “Сильви и Бруно”, вот, не издают и, кажется, почти не помнят и, кажется, вполне заслуженно.

Тем не менее, томское издательство “Водолей” решило всех нас осчастливить, выпустив этот роман (под названием “Сильвия и Бруно”, что, без сомнения, правильно, т.к. Sylvie по-русски будет все-таки Сильвия) в переводе Андрея Голова. Само по себе намерение как нельзя более похвально. Если книга существует, она должна существовать и на русском языке – Льюис Кэрролл фигура и крупная, и очень интересная, так что здесь пока все правильно. Смущает другое. Издание (воспроизводящее, кстати, стиль “Лит. Памятников”) снабжено послесловием Евгения Витковского с пожеланием роману более счастливой судьбы в XXI веке. Так сказать, новых переводов и счастья в личной жизни. А также: попробуй - полюбишь! И вот тут уже что-то смущает, особенно, если прочитать послесловие не до основного текста, как по природной своей испорченности сделал я, а как положено. С чего бы нам, собственно, полюбить эту книгу?

Попытаемся же разобраться, в чем тут дело, и насколько обоснованны заявления г-на Витковского о том, что “Дафниса и Хлою” тоже ведь не читали, и как долго! - да и “Алиса” дождалась признания далеко не сразу.

“Человек взрослый и терпеливый, - пишет Некод Зингер, опубликовавший в иерусалимском журнале “Солнечное Сплетение” (№ 10-11 за 2000 год, сетевая версия www.plexus.org.il) две главы романа в собственном переводе, - способен получить особое удовольствие от ряда замечательных сцен, пронизанных духом настоящего нонсенса, так и не достигшего искомой гармонии со слезами умиления перед чистотой и невинностью. Роман целиком построен на этих двух полярных страстях викторианской культуры. Сегодня нам ближе нонсенс. Время сахарина, вероятно, уже не за горами, и тогда, когда оно наступит, критика нападет на Кэрролла с противоположного фронта, справедливо обвиняя этого друга детей в чудовищной жестокости”. Связь нонсенса и садизма (через черный юмор?) – тема чрезвычайно интересная и заслуживающая особого исследования. Можно также сказать, что нонсенс (Кэрролл, Лир) оптимистичен (мир бессмыслен и потому смешон), а абсурд (Кафка, Ионеско) – пессимистичен (мир бессмыслен и в силу этого ужасен). Но я не об этом.

Убей меня Бог, я не нашел в романе ни “замечательных сцен”, ни особого комизма – вообще ничего, что могло бы уравновесить чудовищные количества сахарина. Более всего мне запомнились сюсюканья Сильвии над дохлым зайцем: но если люди любят зайцев, зачем же… зачем тогда… ах, нехорошие охотники! ах, зайчик, твоя жизнь была поистине прекрасна! и т.д., и т.п. (как будто Кэрролл забыл, что в “Алисе в стране чудес” чуть-чуть не слетают головы вполне человекообразных персонажей – и это проходит “на ура” у малолетних читателей). Несмотря на дружное и памятное с детства осуждение критиков (а может быть, и благодаря ему – ведь в те времена – шел 1977-й год - многое объявляли заслуженно забытым и, как впоследствии выяснилось, ошибочно), я ждал чего-то большего, хотя бы кусков, фрагментов, эпизодов, но - достойных Льюиса Кэрролла. И все оказалось напрасным.

Никакого открытия не получилось, только чувство глубокого… нет, не удовлетворения, а недоумения. Рассказчик (или его сознание) постоянно претерпевает некие “скачки” в пространстве и времени, постоянно перемещаясь из сказочного мира в реальный и обратно. Внимание читателя, тем не менее, на этом никак не фокусируется – точно так же, мимоходом, упоминается недоступность феи Сильвии и братца ее Бруно взору всех желающих. (Так античные боги являлись лишь избранным; но этот мотив тоже повисает в воздухе). “Научно-фантастические” рассуждения профессоров и путешественников скучны, никак их (в отличие от Белого Рыцаря) не характеризуют, никак не связаны с действием, и без того вялотекущим, словно шизофрения, а из 2003 года кажутся, еще и донельзя банальными, хотя именно эти штучки в первую очередь и вспоминали критики, высказывавшиеся на страницах академической “Алисы”. Горизонтальный тоннель (прорытый по хорде Земли), где поезда движутся под действием силы тяжести? Мы узнали об этом из Перельмана – и он ссылается не на нашего сказочника (т.е. следует предположить, что идея довольно-таки банальная). Кошелек Фортуната, у которого нет внутренней стороны, а только наружная? Математический фокус, не слишком изящно вплетенный в ткань романа. Антигравитационная вата, которой набивают посылки, чтобы они меньше весили? Смешнее всего тариф, по которому отправителю доплачивают за отрицательный вес. Ну, так это ненадолго. Часы, движущие время в обратную сторону могли бы предвосхитить Герберта Уэллса, но и они использованы на редкость бездарно: всего лишь для доказательства банального тезиса “чему быть, того не миновать”. Рассказчику не удается спасти попавшего в аварию велосипедиста, что могло бы послужить темой философского (возможно, нетривиального!) рассуждения о предопределенности всех событий и эквифинальности причинно-следственных цепочек, но этого, естественно, не происходит. Правда, забавна сцена с увеличением блохи (в конце второй части). Да и рассуждением о крошечных планетах вполне мог воспользоваться Сент-Экзюпери для “Маленького принца”. Вот оно:

“Один мой весьма ученый друг уверяет, будто он побывал на планете настолько маленькой, что вы могли бы обойти ее пешком за двадцать минут! Там перед самым его прилетом состоялось грандиозное сражение, окончившееся весьма странно: разбитая армия бросилась наутек и всего через несколько минут столкнулась лицом к лицу с победителями, возвращавшимися домой. Победители страшно перепугались, что они оказались между двух вражеских армий! Само собой, они тотчас сдались в плен…” (с. 420-421).

И чуть ниже: “На этой планете (т.е. на Земле, но и эта теме не разработана – В.Д.), как мне сказали, народ состоит из множества подданных и одного короля. А на крошечной планетке, о которой я говорю, народ – это несколько Королей и всего один подданный!.. Короли принимают законы, противоречащие друг другу, но подданного невозможно наказать за их неисполнение, потому что любой его поступок можно подвести под какой-нибудь закон” (с. 423).

Чувствуете, насколько у Экзюпери изящнее?

Возникает вопрос о том, насколько правомерно вчитывать наши собственные ожидания в тексты, подобные “Сильвии и Бруно”, как это сделал Делез, или “Алисе в стране чудес”, что общепринято. С одной стороны, еще Фома Аквинский учил нас, что не так важны намерения автора, как наша способность к интерпретации его текста (именно это он проделал с Аристотелем). Но при этом не уподобляемся ли мы, с нашим поиском нужных здесь и сейчас сюжетов (ежели мы, конечно, серьезны), приверженцам нумеро-, пирамидо- и прочих -логий, вчитывающих в артефакты чуждых культур нужные им числовые зависимости? Все же Алиса, сама того не желая, попадает в архетипические ситуации, которыми мы можем воспользоваться на свое усмотрение. Дистанция же между читателем и романной ситуацией идет “мифологизации” последней только на пользу. И напротив – желание достичь как можно большего сходства между героем и представителями референтной группы (добронравными английскими детишками) и погубило, в числе прочего, “Сильвию и Бруно”.

Однако же и в качестве “моралите” роман не выдерживает никакой критики.

Как где-то сказал Ходасевич, философия романа – это его сюжет. Да и с точки зрения банальной логики это именно так. Мир таков, каким я его изображаю, а потому с героями в этом мире закономерно происходит то-то и то-то. В “Сильвии и Бруно”, напротив, ни сюжета, ни даже действия практически нет, одни разговоры – с чаем или без. А все без исключения события происходят по принципу Deus in machina, столь любимому детьми, рассказывающими истории (в формулировке “как вдруг…”). От Льюиса Кэрролла мы вправе ждать большей писательской и человеческой искушенности. Напрасный труд. Рассказчик подметает своей белой бородой все новые и новые парковые дорожки и перроны аккуратных пригородных станций. Врач Артур чудом выздоравливает после официального сообщения о смерти. Вице-губернатор, узурпировавший трон Чужестрании, внезапно раскаивается и получает прощение. Сильвия с братцем появляются и опять делаются невидимыми без всякой системы, причем Сильвия иногда неотличима от “земной” красавицы леди Мьюриэл, зато Бруно чаще поет ангельским голоском – в том числе такое:

Что за сила велит быстрой пташке вернуться
В свое гнездышко к малым птенцам,
усталую мать заставляет проснуться
И поправить постель малышам?
Что за чудо: щебечет малыш на руках
Голоском легкой ласточки вновь?

(и дальше дуэтом, Сильвии приготовиться!)

Это тайна, о ней можно только шептать,
Ибо имя той тайне любовь!

Приведем следующий за этим абзац (трепещи, читатель!):
“При первых же звуках ее голоса мое сердце пронзила щемящая боль. (Такую пронзительную боль я испытывал прежде лишь один раз, и порождена она была не слухом, а зрением, и возникла в тот самый миг, когда я увидел совершенную красоту. Было это на одной из художественных выставок в Лондоне, где в толпе посетителей я лицом к лицу столкнулся с маленькой девочкой почти неземной красоты). В следующий миг слезы так и брызнули у меня из глаз; мне хотелось выплакать всю душу, изнемогавшую от блаженства. А еще через миг меня охватило чувство благоговейного трепета, почти ужаса. Наверное, нечто подобное испытывал Моисей, услышав с неба слова: “Сними обувь твою с ног твоих, ибо земля, на которой ты стоишь, - свята”. Фигурки детей стали почти призрачными и светящимися, словно метеоры, а их голоса слились в поистине небесной гармонии мелодии:

Верю: это Любовь,
Знаю, это Любовь,
Это может быть только Любовь!” (c. 516).

Нет, каков, однако, наш моралист! Вот так проговориться о своих запретных увлечениях, то ли хладнокровно, то ли простодушно смешав слащавую сказочку и полумемуарный отрывок с подозрением на педофилию – на это не каждый решится. Зато теперь можно давать голову (и не только ее) на отсечение, что Кэрролл не делал со своими девочками ничего плохого (если не считать, что фотографировал их голыми), иначе не смог бы написать все это занудство с чистой совестью. Иначе бы он знал, что жизнь намного сложнее официального катехизиса. Но Кэрролл-романист с таким наслаждением поет прописную мораль (кушай кашку! делай уроки! – о, эти уроки Бруно! И вспомните все издевательства над школой в “Алисе”!!!), будто бы и не подозревает, какими комплексами и трудностями в социализации она оборачивается для детей, не сообразивших вовремя, что надо быть не “хорошими”, а…

Почему же Кэрролл умудрился написать столь провальную вещь? Это ведь не просто “фиаско”, как у Эдгара По с “Эврикой” (в которую наши современники “вчитывают” предсказание теории относительности и еще кое-какие натурфилософские штучки), а абсолютный, блестящий, совершенный и редкостный провал. Прийти от “Алисы в Стране чудес” к “Сильвии и Бруно” – это все равно, что начать литературную карьеру хармсовскими “Случаями”, а закончить плоским и несправедливым догматическим трактатом вроде толстовского “Что такое искусство” (тоже, кстати, гимн сусальным “добрым чувствам” и девушкам с мертвой птичкой в руке, хотя боевой офицер Толстой должен бы знать, что к чему). Между прочим, если внимательно прочитать “Алису в Стране чудес” и “Алису в Зазеркалье”, выяснится, что начала и концы обеих сказок написаны все-таки излишне слащаво, да и вяло – в сравнении с основным текстом, которому только и уделяют внимание. А еще говорят, что Кэрролл воспроизвел в “Алисах” мир наркотических глюков, и гриб, на котором позирует вальяжная гусеница, постепенно скармливающая Алисе свой пьедестал, есть не что иное, как Psilocybe! Нет, Кэрролл явно был совершенно невинен в этой области – он не употреблял хлоралгидрат, как эстетствующий Россетти, и даже не выпивал каждый день по пять бутылок вина, как душка-социалист Моррис!

Не грустно ли, господа – человек старался, вкладывал, как говорится, всю душу, а получилось нечто, заведомо уступающее двум коротким сказкам, написанным на потребу одной маленькой (пускай и прелестной) девочки? Сама девочка, соотносящаяся с героиней “Алисы в Стране чудес” и “Алисы в Зазеркалье” так же, как с милновским Винни-Пухом – реальный teddy-bear, принадлежавший его сыну, давным-давно стала одним из мифов XX века, присоединившись в нашем сознании к Одиссею, Дон Кихоту и Шерлоку Холмсу, не принадлежащим более своим создателям и куда более реальным, чем изрядная часть наших знакомых. Что же происходит с писателями, если чопорный и замкнутый викторианский джентльмен, чудаковатый фотограф и обидчивый зануда, умудрился, сам того не желая, раскрыть нам глаза на необъяснимую странность нашего, человеческого, существования и при этом еще и рассмешить нас – причем так, как мало кому с тех пор удавалось?

Алиса – миф, можно снимать о ней фильмы и делать компьютерные игры, выворачивая наизнанку весь кэрроловский мир. С Сильвией и Бруно этого не произойдет никогда. Пафос воспитателя юношества убил сказку наповал – страшно представить, что могло бы случиться со Страной чудес, вмешайся тут гражданская совесть автора.

Не потому ли все произошло именно так, что Кэрролл был великолепным массовиком-затейником (особенно тогда, когда сам этого не осознавал, играя с детьми ректора Лидделла) но не был опытным писателем, литературным ремесленником? Общение с ребенком стимулирует воображение гораздо сильнее, нежели общение с взрослыми, даже если эти взрослые – Теннисон и Россетти. Но это все-таки особые условия. В своей повседневной жизни этот нетривиальный человек, преподававший в Оксфорде в разгар Оксфордского движения, умудрился (и это несмотря на бурлившую вокруг него интеллектуальную и религиозную жизнь), законсервировать все этические и эстетические представления буквально на эмбриональном уровне. В том-то и парадокс, что он их “законсервировал”, а не свел к этому уровню. Как политик Тютчев и поэт Тютчев, как помещик Фет и поэт Фет, так же и Льюис Кэрролл в обеих своих ипостасях – безусловно, одно и то же лицо. Тождественное самому себе и единое на грани шизофрении.

Было бы интересно взглянуть на человека (принадлежащего к культуре XX столетия, естественно), которому понравилась бы “Сильвия и Бруно”. Такой субъект был бы способен и детскую библию принять всерьез! По сравнению с нудным и плоским морализаторством, которое продемонстрировал Кэрролл, даже “буду делать хорошо и не буду плохо” кажется уморительным постмодернистским стёбом. Похоже, великий сказочник, написав “Алису” без всякой морали, почувствовал себя виноватым перед лицом юношества. Слава Богу, что сама Алиса (повзрослевшая? вышедшая замуж? – какой ужас!) не появляется в романе!

Почему же морализаторство всегда напрашивается на такое определение? Осмелюсь предположить, что дело в прямом назывании, а оно по самой природе своей антихудожественно и присуще графоманам – именно это А.А. Пурин назвал “прыжком с развернутым парашютом”. Графоман считает, что можно не вуалировать свои “добрые чувства” художественной формой (и правда, зачем?), а напротив, вывалить их на читателя, не скрываясь, так сказать, “в лоб”. Забавно, что Вадим Руднев, исходя из чисто лингвистических соображений, утверждает, что язык не позволяет прямо говорить о том, что для говорящего важнее всего.

Итак, сюжет романа есть его философия, а эстетика – берет на себя функции этики. И эстетически бездарная книга должна быть признана этически порочной. Здесь возражений не предвидится. Pro domo sua, то есть, mea, замечу, что предпочел бы любой, самый беспросветный мрачняк сахарину (грядущему сахарину? – см. у Зингера), столь обильно размазанному по страницам “Сильвии и Бруно”. Кэрролл же, по-видимому (буквально - исходя из того, что мы наблюдаем в книге), разделял магическую установку соцреализма: изображать не сущее, но должное, чтобы сущее стало должным. Спаси нас, Боже, и помилуй!