О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!…
Тютчев

1
Инифинитивное письмо

Любое наблюдение, касающееся стихотворной речи, восходит к ее онтологическому признаку, к специфике стиха как формы речи. Эту связь можно проследить и на характерном для поэтических текстов употреблении инфинитивов, которому А.К. Жолковский обоснованно придал статус особого инфинитивного письма.¹

Под инфинитивным письмом (ИП) А.К. Жолковский понимает «тексты, содержащие достаточно автономные инфинитивы, т.е., либо

(а) абсолютные инфинитивы, образующие самостоятельные предложения (Грешить бесстыдно, непробудно), не подчиненные управляющим словам (типа чтобы; можно; хочу; желание) или связкам (в отличие от Печальная доля – так сложно, // Так трудно и празднично жить) и не привязанные к конкретным лицам и модальностям (в отличие от Быть в аду нам…; Эх, поговорить бы иначе…; Мне бы жить и жить…; Не поправить дня усильями светилен…); либо

(б) однородные инфинитивные серии, зависящие от одного слова и благодаря своей протяженности развивающие самостоятельную инерцию; ср. почти целые строфы в «Евгении Онегине», начиная с первой, описывающей характер и времяпрепровождение героя (Какое низкое коварство // Полуживого забавлять, // Ему подушки поправлять…); две из четырех строф державинского «Снигиря» (Кто перед ратью будет, пылая, // Ездить на кляче, есть сухари…); и почти все «Я пришел к тебе с приветом…» Фета с его четырьмя анафорическими Рассказать». (Жолковский, 2000, 187)

Приведу (вслед за Жолковским) один из примеров инфинитивного письма (ИП) – стихотворение Саши Черного:

Жить на вершине голой, писать простые сонеты… И брать от людей из дома Хлеб, вино и котлеты.

Сжечь корабли и впереди и сзади, Лечь на кровать, не глядя ни на что, Уснуть без снов и, любопытства ради, Проснуться лет через сто.

Само по себе наличие инфинитивов, даже в заметно большом количестве, не привело бы к возникновению термина инфинитивное письмо (как наличие большого количества местоимений вряд ли может послужить основанием для выделения текстов в отдельную категорию местоименного письма), если бы в текстах, имеющих инфинитивные конструкции, не обнаружилось определенное содержание – примечательный (и не замеченный грамматистами) семантический ореол. Семантический ореол ИП А.К.Жолковский определяет как «медитацию о виртуальном инобытии». Инфинитивное письмо, пишет Жолковский, «оказывается носителем особого размытого модально – «медитативного» – наклонения… Это наклонение, продукт многообразной стихотворной разработки, для практической речи нехарактерной, можно считать вкладом поэзии в обогащение естественного языка».²

В самом деле, в описанном значении инфинитивных конструкций присутствует момент трудно определимого, но от этого не менее ощутимого явления Поэзии.³ Поэтичность – расплывчатое понятие. Вопросом Что такое поэзия? озаглавлена статья Анненского, начинающаяся со слов: «Этого я не знаю». Однако интуитивно поэт и его читатель противопоставляют поэзию прозе – не столько словесному творчеству, сколько прозе жизни. Фет говорил, что жизнь без поэзии – кормление гончих на зловонной псарне. Поэзия предполагает особое состояние души, не всецело поглощенной повседневными занятиями, дистанцированной от реальной действительности: «Вот я иду, а рядом ты летишь И крыльями взволнованными машешь» – говорит Бродский, обращаясь к своей душе. Поэтическое восприятие переносит обыденные обстоятельства в иную плоскость, находит в будничном и приземленном течении жизни нечто потустороннее по отношению к практической реальности. Можно сказать, что поэзия – это и есть виртуальное инобытие субъекта.

У виртуальной реальности поэтического восприятия есть свои символы – звезды, облака, например.

Морские волны вылепил создатель
И смуглые над ними облака.
Обоим нам смотреть на них приятней,
Чем на людей – весь день не надоест.
А в жизни, как в конюшне, голубятне,
Глаза все тот же спертый воздух ест –

сказано современным поэтом (вероятно, не без оглядки на Фетовскую мысль, учитывая еще и морфологическое сходство слов конюшня, голубятня и псарня).

Душа поэта постоянно стремится к виртуальному инобытию, на свою историческую родину, свою Итаку. Перемещение происходит невольно и беспрепятственно: для въезда в эту область не требуется ни визы, ни прописки; поэт просто не замечает, что он находится и «тут» и «там» одновременно. Когда Пруст, описывая Сен-Лазар, «похожий на иные небосводы… под которым может произойти только что-нибудь страшное и торжественное, вроде отхода поезда или воздвижения креста»⁴, – через запятую как однородные перечисляет такие разные явления, то ясно, что реальный и виртуальный мир в его сознании неразделимы. Замечательно, что Пастернаку (еще не читавшему Пруста) приходит в голову сходное сближение: «И в мае, когда поездов расписанье Камышинской веткой читаешь в пути, Оно грандиозней Святого писанья, хотя его сызнова всё перечти».

Разнородные явления и предметы, принадлежащие разным областям, в стихах с легкостью сочетаются, становясь в один ряд:

Друзья мои, держитесь за перила,
За этот куст, за живопись, за строчку,
За лучшее, что с нами в жизни было,
За сбивчивость беды и проволочку…

Перила, куст, живопись, строчка и сбивчивость беды воспринимаются как единообразные объекты, они образуют смысловое единство. Между тем, различие областей, из которых они приведены, существует не только оттого, что часть из них представляет собой конкретные предметы, а часть является абстрактными понятиями, хотя можно сказать и так: в этом их существенное отличие. Однако речь идет о непосредственном восприятии. Сошлюсь еще раз на Пруста, заметившего, что «…произведение искусства, на которое мы смотрим во время обеда, не вызывает у нас упоительного восторга, чего мы вправе требовать от него только в зале музея» – оттого, что в обстановке чьей-то гостиной среди безделушек и во время трапезы утрачиваются отличительные особенности, символизирующие «те духовные пространства, куда художник уединяется, чтобы творить».⁵ Эти «пространства» читающим должны быть подключены к тексту произведения, иначе он значит не то, что должен значить (разумеется, при том условии, что они как-то отражены в тексте). Зафиксированное инфинитивной конструкцией особое наклонение – мысленное помещение субъекта в иное пространство/время, – тесно связано с тем изъятием из повседневности, которое в своем сознании совершает поэт.

Отметим в этой связи два интересных факта: 1) Не всегда инфинитивные конструкции, обладающие значением «виртуальное инобытие субъекта», обеспечивают наличие этого значения в контексте; и 2) Это же значение может быть выражено другими языковыми средствами.

1) Чрезвычайно любопытно, что в семантике стихотворения Гандлевского «Устроиться на автобазу…», которым А.К. Жолковский иллюстрирует инфинитивное письмо, – с нашей точки зрения, отсутствует тот содержательный момент, который совпадает со значением инфинитивов в инфинитивном письме и часто ими привносится.

Устроиться на автобазу
И петь про черный пистолет.
К старухе матери ни разу
Не заглянуть за десять лет.
Проездом из Газлей на Юге
С канистры кислого вина
Одной подруге из Калуги
Заделать сдуру пацана.
В рыгаловке рагу по средам,
Горох с треской по четвергам.
Божиться другу за обедом
Впаять завгару по рогам…

Метафизика инфинитивов существует отдельно от контекста, семантика которого не достигает поэтического виртуального инобытия. Это особенно очевидно при сравнении с Блоковским стихотворением «Грешить бесстыдно, непробудно…», интертекстуальная связь с которым подтверждена самим автором (как можно понять из слов Жолковского).

Все, что описано Гандлевским, принадлежит здешнему бытию и быту: устроиться на автобазу, петь песню Высоцкого, заделать пацана, божиться за обедом, впаять завгару по рогам и т.д. В стихотворении нет ничего соразмерного с блоковскими: грешить бесстыдно, непробудно; пройти сторонкой в божий храм; преклониться долу и т.д. Когда человек говорит: грешить бесстыдно, непробудно, он смотрит со стороны, даже если речь идет о самом себе. Присутствующая в этих словах оценка отражает дистанцированность автора от лирического героя и в случае их предполагаемого тождества. Сознание, таким образом, раздвоено, частично помещено в какую-то иную плоскость: «вот я иду, а рядом ты летишь». Поэт как бы незримо вводит свою снабженную крыльями душу, уносящую в виртуальное инобытие и оттуда взирающую на земную жизнь. У Блока, замечает Жолковский, «вслед за по-декадентски двусмысленным «своим» грешить появляются явно «чужие» предикаты вроде «обмерить» и переслюнить купоны… в тяжелом завалиться сне, идентифицирующие типового «русского обывателя» (Жолковский, 2002, 41). Благодаря этому, создается «сопряжение двух далековатых идей: «реального своего» и «мыслимого другого», создается свойственная поэзии тропичность, «мерцающее стирание граней между реальным и виртуальным, (перво)личным и неопределенно-личным, субъектом и окружением… конструктивный принцип ИП, его основной тропологический ход, его поэтический raison d’etre».⁶

В упомянутой статье «Что такое поэзия» Анненский говорит о том, как пытается выразить и одновременно прячет поэт в самых разных предметах и явлениях – от капели (в сонете Бодлера и повести Достоевского) до перечня кораблей у Гомера – «отзвук души… на ту печаль бытия, которая открывает в капели другую, созвучную себе мистическую печаль» (Анненский 1979, 204). Ситуативную печаль поэт связывает с метафизической, в этом заключается его профессиональный труд, и этим, можно сказать, поэт отличается от версификатора. Инфинитивы же Гандлевского принадлежат скорее ко второму типу, выделяемому А.К. Жолковским: «зависимые серии» типа ему подушки поправлять, печально подносить лекарства – в них перечисляются действия, принадлежащие известной ситуации «здесь» (хотя и не «сейчас»). Нет разрыва между «своим» и «чужим». Однако (все сложнее, чем кажется) нельзя не заметить, что за счет контекста, который этот поэт сам себе создал и другими стихами, и прозой, можно почувствовать лирическое начало, целиком убранное в подтекст, – особую «гандлевскую» лирическую горечь, что выступает под «чужим словом», просматривается в «подводной части айсберга».

Но значения инфинитивов, по всей видимости, не достаточно, чтобы выразить поэтическое «виртуальное инобытие субъекта».

2) Поэтический смысл, о котором идет речь, не обязательно должен быть выражен в прямых обозначениях речи, когда поэт прямо говорит об отчуждении от реальной действительности. («Я в хоровод теней, топтавших нежный луг, С певучим именем смешался…») Наоборот: «мечтательное наклонение», прослеженное в некоторых инфинитивах, характеризуется недосказанностью, неопределенностью. Например, сослагательное наклонение само по себе – в отличие от инфинитива – им не обладает как раз потому, что прямо говорит о желательности, тогда как инфинитив об этом умалчивает. Инфинитив обозначает не столько действие, сколько его возможность; в этой форме выражена потенция, именно она снабжена поэтическим ореолом (по свидетельству Анненского, поэт старается и выразить и одновременно спрятать сокровенное чувство). А.К. Жолковский, по-разному определяя трудноопределимый семантический ореол инфинитивного письма, в одном месте говорит: «медитация об альтернативном жизненном пути». Но альтернативный жизненный путь предполагает возможность осуществления, тогда как виртуальное инобытие в принципе неосуществимо. Оно не может заменить реальный жизненный путь – оно лишь сопутствует ему.

Поэтическое виртуальное инобытие выражается самыми разными языковыми средствами. Например, риторическими вопросами и восклицаниями. «Откуда же эта печаль, Диотима? Каким увереньем прервать забытье?» (Пастернак») Откуда? Оттуда же – понимает читатель, – из виртуального инобытия, из той мистической области, о которой говорит Анненский. Доказать это точными методами невозможно, но почувствовать необходимо, иначе прелесть этих строк пропадет, то есть их поэтический смысл окажется не воспринятым.

Типичное для поэзии одушевление неодушевленных предметов тоже несет в себе признаки виртуальной поэтической местности. В этом отношении характерны многочисленные обращения к разным объектам неживой природы, неупотребляемые в прозе: к чернильнице, письменному столу, облакам, деревьям, даже к линялой занавеске («Опустись, занавеска линялая, На больные герани мои!» Разве представима такая реплика в реальной жизненной ситуации? Даже в художественной прозе не представима).

Непосредственно виртуальное инобытие выражается в семантике, а семантические наблюдения, по справедливому замечанию Л.В. Щербы, «всегда субъективны» (Щерба 1923, 17) В стихотворении «Я вас любил, любовь еще, быть может…» мы с наибольшей силой чувствуем присутствие поэзии, я думаю, в последних двух строках – не потому, что они «трогательны» (сколько угодно сентиментальных стихов к поэзии не имеют отношения), а потому, что двойственность выраженного чувства указывает на двойное бытие сознания, на присутствие виртуального инобытия.

Однако природная неопределенность поэтического смысла («неочевидные смыслы», сказано Т.М. Николаевой) – и это чрезвычайно важно! – поддается дешифровке, или конкретизации, при подходе к тексту «как многомерному смысловому пространству… Суть в том, что подробный анализ того, «как это устроено», не ведет, как ранее надеялись, с неизбежной логикой к тому, «что же здесь сказано». Как и всякое научное открытие, открытие смысла есть некоторый «прорыв вверх» из плоскости эмпирических фактов. Поэтому, постепенно понимая, «что здесь сказано», мы уже посредством циклизированного анализа воссоздаем, «как устроено то, что здесь сказано», – пишет Т.М. Николаева. (Николаева 2000, 424-425). Именно такой начальный толчок от смысла дает исследователю возможность пройти путь «от звука к тексту» – воспользуемся этим выражением, озаглавившим монографию Т.М.  Николаевой.

2
«Как устроено то, что сказано»

Было бы странно, если бы собственно-поэтический момент, о котором идет речь, – момент, онтологически присущий поэтической речи, – не был отражен в самой форме, избранной поэзией для бытования, – в форме стиха. Более того. Возникновение особой формы речи, которую А.М. Пешковский назвал «недоконченной строкой» (Пешковский 1925, 155), обусловлено необходимостью выразить то самое необыденное состояние мысли, которое можно определить как виртуальное инобытие.

Когда речь теряет адресованность, выражаемую фразовым ударением, – а именно это и происходит под воздействием стихотворного ритма, не связанного – в отличие от ритма прозы – с логикой и грамматикой фразы, – меняется интонация: она становится подобной музыкальной мелодии в том отношении, что утрачивает исконную обращенность к слушателю. Неадресованность ритмической монотонии – специфический признак стихотворной речи. (При делении речи на стиховые отрезки возникает пауза, заканчивающая каждую стиховую строку, которая требует замены фразовой интонации на ритмическую монотонию).⁷

Неадресованность ритмической монотонии, обязательной в стихах даже и при отсутствии в них метра, влечет к важным и любопытным последствиям. Обычная речь зависит от конкретных речевых ситуаций, она прикреплена к разным обстоятельствам, которыми при всех условиях земного существования опутан человек, – как бы подвержена закону земного тяготения. И когда из интонации исчезает фразовое ударение, свойственное прозаической речи (как устной, так и письменной) – именно оно прикрепляет речь к речевой ситуации и адресует ее собеседнику, – сознание получает возможность оторваться от конкретного и частного, перемещается в виртуальное инобытие.

Поэзией мы называем прорыв сознания «во области заочны». Печаль в Блоковских стихах На улице дождик и слякоть, / Не знаешь, о чем горевать – это не сожаление по поводу плохой погоды, а некая метафизическая печаль. Неадресованность в интонации, создаваемая монотонией трехстопного амфибрахия, отнимает у фразы все возможные обертоны смысла, прикрепляющие ее к какой-то данной реальной ситуации. И вопрос Что же ты потупилась в смущенье?, который можно произносить поразному: насмешливо, гневно, укоризненно, ободряюще и т.д., – приобретает, благодаря 5-ст хорею, обобщенный характер, не позволяющий подмешивать ни одну из перечисленных эмоций. Звучание речи получает свободу от каких бы то ни было реальных обстоятельств, как голос пастора под сводами готического собора. Ритмическая монотония, выражающая неадресованность, как бы служит заслоном для сиюминутных, злободневных эмоций, и они замещаются теми «вечными» – скажем так, – которые свойственны человеческой психике и хранятся в придонных ее областях, бытовыми условиями не востребованные.

Неадресованность, вписанная при помощи разделения на стиховые отрезки, приподнимает речь над конкретной ситуацией, дает возможность выражения тем скрытым состояниям души (или лучше скажем – сознания), которые переносят поэта и его читателя в виртуальное инобытие. Поэт интонационно обращается к несуществующему адресату.

При этом даже самые незначительные, пустячные реалии «здешнего» бытия и быта, столь охотно привлекаемые поэзией прошлого и нынешнего века, не только не мешают перемещению, но играют роль показателей дальности расстояния, пройденного поэтической мыслью, стремительности, с которой она соединяет «далековатые» миры.

Исследуя ИП, А.К. Жолковский набрел на интересный случай – аграмматические инфинитивы Шершеневича, которым посвятил отдельную статью. И здесь наблюдения исследователя имеют прямое отношение к речевому механизму стиха, подтверждая его интонационную природу. Примеры аграмматических инфинитивов появились у Шершеневича в связи с его переводами манифеста и прозы Маринетти, ломавшего грамматику. Сама установка на ломку синтаксиса, позаимствованная Шершеневичем у Маринетти, оказалась возможной потому, что опиралась на одно из основных свойств поэтического смысла – его синкретизм.

Если мы зададимся вопросом, почему, собственно, стиховой смысл разрушается при пересказе прозой (нет никакого очарования в признании: «я вас любил; может быть, любовь в моей душе не совсем угасла, но пусть она больше не тревожит вас» и т.д.), придется признать, что стиховой смысл возникает лишь при одновременном воздействии ритма, рифмы, лексики и грамматики, то есть при синкретическом восприятии логико-грамматических и чисто стиховых элементов речи. Да и логические элементы в стихах связаны зачастую нелогической (аграмматической) связью, что заставляет исследователей говорить о контрапункте. Поэтический синтаксис сам по себе, можно сказать, без усилий новаторов стихотворной речи ломает установленный грамматикой порядок. Такие синтаксические аномалии, как Я берег покидал туманный Альбиона (я берег и туманный Альбиона) или Через ливонские я проезжал поля – возможны только в стихотворной строке. Примеров не допустимых в прозе инверсий много, не стоит на них останавливаться, обратим лишь внимание на их естественность в стихотворной речи, обусловленную необычной для прозы интонацией неадресованности – ритмической монотонией.

В основе поэтического восприятия смысла (и соответственно, поэтического выражения) лежит ассоциативный способ мышления. Сэпир, приводя пример бессмысленного соположения слов sing praice, говорит: «Оказывается психологически невозможным услышать или увидеть эти слова вместе, не постаравшись хоть сколько-нибудь связным образом их осмыслить» (Сэпир, 1934, 49). При этом связь в сознании образуется без помощи логики и грамматики, то есть не аналитически, а ассоциативно. Этот пример объясняет природу рифмы, ее семантико-фонетический комплекс, служащий фундаментом поэтического смысла.

Наблюдая случаи аграмматических инфинитивов Шершеневича, А.К. Жолковский рассматривает их как логический эллипсис, который можно и даже следует восстановить для понимания.

…Лечь – улицы. Сесть – палисадник. Вскочить – небоскребы до звезд…

Одно из возможных толкований: «Улицы виртуально ложатся, палисадник виртуально садится, небоскребы виртуально вскакивают»; другое: «субъект [я] виртуально ложится на улицах, садится в палисаднике, вскакивает при виде небоскребов». Справедливо замечая, что «вследствие рассогласованности, связь… не ослабляется, а освежается и укрепляется»⁸, объясняя это остраняющим затруднением (в духе формалистов), исследователь оставляет в тени характер этой связи; не придавая ему значения, предпринимает попытки введения логики в этот и ему подобные тексты. Однако именно неоднозначность конструкции создает поэтический смысл, а линейно-логическая реконструкция, которую можно применить, разрушает его.

Предложенное М.И. Шапиром «радикально отличное понимание» – образное приравнивание трех инфинитивных предикатов (лечь, сесть, вскочить) трем вертикально противопоставленным объектам (улице, палисаднику, небоскребу)⁹ – ближе поэтическому восприятию тем, что опирается на ассоциативное мышление. Но вообще логическое «осмысление» идентифицирует поэзию с прозой, стихотворную речь с прозаической – обычная, надо сказать, ошибка стиховедов. К «толкованию», устанавливающему логические связи, вынужденно прибегают при прозаическом пересказе стихов, но при пересказе теряется главное – поэтический смысл, тот смысл, ради которого поэт обращается к стихотворной речи.¹⁰ Стихотворная речь построена иначе, иначе звучит и, соответственно, иное значит. В конце концов, надо не упускать из вида, что поэтический смысл, который вкладывает поэт, хотя и требует для восприятия определенных способностей, данных не каждому читателю, не является чем-то привносимым в текст, а принадлежит тексту как имманентное свойство и зависит от правильного прочтения текста.

Читатель не предается при чтении разнообразным возможностям «осмысления» аграмматизмов поэта, он легко может воспринять связь между существительными улицы, палисадник и небоскребы и глаголами лечь, сесть и вскочить, не придавая ей никакой грамматической формы, на что и полагался несомненно автор.

В стихе Шершеневича слезы кулак зажать так же излишне задаваться вопросом об «актанте» (производителе действия), потому что слова указывают на вполне понятную ситуацию, играют деиктическую роль при смысловом единстве, не нуждающемся в расшифровке. Этих трех слов, поставленных Шершеневичем в заглавие, достаточно, чтобы представить себе ситуацию. Каких подробностей не хватает исследователю? Здесь нет эллипсиса. Поэт просто не думал о тех деталях происходящего, которые вносятся в данном случае грамматической нормой. Потому и пренебрег ими (и ею), что они не важны. В данном случае предлагаемая операция (кулак, зажимающий слезы или некто, сжимающий слезы в кулак) напоминает ненужную реализацию метафоры.

Поэт стремится передать нерасторжимое смысловое единство, подобное музыкальному, и читатель способен его воспринять и понять. Рассматривая «звуки, которые слышат только поэты», Т.М.Николаева обнаруживает их «двустороннюю структуру: объективный аспект и субъективный» (с.454) При анализе стихотворного текста это необходимо учесть. Субъективный аспект звуков, внятных поэту (и его не случайному читателю) дает ключ к аномальным с точки зрения логики явлениям, сплошь и рядом встречающимся в поэзии.¹¹ Например, в текстах Пастернака клубок мыслей, чувств, представлений, ощущений, воспоминаний, упоминаний и уподоблений – связан с мнимой ситуацией намеренно не логическим путем. «Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе Расшиблась весенним дождем обо всех, Но люди в брелоках высоко брюзгливы И вежливо жалят, как змеи в овсе». Говорится, как помним, о «взрослом» и «детском» (обыденном и поэтическом) восприятии мира: «У старших на это свои есть резоны. Бесспорно, бесспорно смешон твой резон, Что в грозу лиловы глаза и газоны, И пахнет сырой резедой горизонт. Что в мае, когда поездов расписанье…» В перечень «резонов» попадают самые разнородные вещи, явления, впечатления: «С матрацев глядят, не моя ли платформа, И солнце, садясь, соболезнует мне…»

Понять Пастернака – это не значит, насильственно вводя логику, избавить его от самой характерной его особенности, это значит включить имеющиеся у нас иные возможности понимания, воспользоваться иной формой познания, иной «эпистемой» Тут можно вспомнить насмешившую Мишеля Фуко («бесспорно, бесспорно смешон твой резон») китайскую энциклопедию Борхеса, в которой говорится, что «животные подразделяются на а) принадлежащих императору, б) бальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) ска-зочных, ж) бродячих собак…» и т.д. в том же роде, и процитировать поставленный по этому поводу вопрос Фуко: «На каком «столе», согласно какому пространству тождеств, черт сходства, аналогий привыкли мы распределять столько различных и сходных вещей?» (Фуко, 1994, 32). И еще: «Невозможным является не соседство вещей, но общая почва их соседствования. Где бы еще могли встретиться животные «и) буйствующие, как в безумии, к) неисчислимые, л) нарисованные очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти», как не в бестелесном голосе, осуществляющим их перечисление, как не на странице, на которой оно записывается? Где бы еще могли быть сопоставлены, как не в не имеющем места пространстве языка?» (с.29) Поэзия – это как раз то место, где сами собой сходятся гетеротопные смыслы. «Гетеротопии тревожат, видимо, потому что… они «разбивают» нарицательные имена…» (с.31) А поэт стремится именно к разрушению нарицательности, к образованию индивидуального. Повторю: поэтический смысл – это система иного порядка, он образуется синтезом (требующим от исследователя осторожного прикосновения; и в этой связи не могу не вспомнить удивительный анализ Т.М. Николаевой стихотворения Булата Окуджавы, ключом к внутренней семантике которого послужили сочинительные союзы! – тонкая лингвистическая работа, основанная на определенном подходе – см. цитированные страницы 424-425 главы «Язык манипулирует текстом»).

И еще одно соображение. «Китайская энциклопедия» Борхеса – феномен, по всей видимости, не случайный. Заинтересовавшись источниками инфинитивного письма Шершеневича, Жолковский обращается к китайскому языку, его лишенному морфологии строю (вполне вероятно повлиявшему на Шершеневича) и замечает, что «китайские параллели оказываются неожиданно продуктивными». Пересказывая наблюдения М.Ямпольского над китайским письмом – вводную главу его книги «О близком» (2001) – Жолковский говорит: «Использование синтаксических неоднозначностей, возникающих благодаря отсутствию грамматических форм и обязательному или факультативному опусканию личных местоимений… приводят к парадоксальному приравниванию подлежащих, дополнений, обстоятельств места и времени. В результате создается эффект слияния лирического «я» с окружающей природой – «близость», которой в европейской традиции мешает логико-грамматическое противопоставление субъекта, объекта и предиката».¹²

Вот в дословном переводе стихотворение Ван Вэя: Пустая гора не видеть ни-кого/ В одиночестве слышать голоса людей звучать/ Заходящее солнце проникать глубокий лес/ Долго задерживаться на зеленом мхе. Первая строка читается так, цитирует Жолковский Ямпольского: «На пустой горе я никого не встречаю», но… «благодаря отказу от личного местоимения поэт полностью идентифицируется с пустой горой, перестающей быть обстоятельством места» (Ямпольский 2001,12-13). (Между прочим, читатель вправе спросить: зачем же переводить, привлекая личное местоимение, когда можно без него обойтись и тем самым передать нужный эффект, связанный с его отсутствием? Например, так: Пустая гора! Не видеть никого! Или так: На пустой горе не видно никого/ В одиночестве слушать, как звучат голоса людей (звук людских голосов) и т.д.)

Китайские параллели в самом деле могут быть продуктивны, и это закономерно. Дело все в том же способе мыслить, которым пользуются поэты, и который внушается стихотворным текстом читателю поэзии. Не анализ, а синтез в его основе.

Не откажу себе в удовольствии процитировать свидетельство поэта, на которое мне уже приходилось ссылаться в печати. Едучи по необходимости на очередной урок, герой Набокова поэт Годунов-Чердынцев мечтает про себя: «Вот бы и преподавал то таинственнейшее и изысканнейшее, что он, один из десяти тысяч, ста, быть может, даже миллиона людей, мог преподавать: например – многопланность мышления: смотришь на человека и видишь его так хрустально ясно, словно сам только что выдул его, а вместе с тем нисколько ясности не мешая, замечаешь побочную мелочь – как похожа тень телефонной трубки на огромного, слегка подмятого муравья и (все это одновременно) загибается третья мысль – воспоминание о каком-нибудь солнечном вечере на русском полустанке, то есть о чем-то не имеющем никакого разумного отношения к разговору, который ведешь» (Набоков 1972, 184-185) Из этого отрывка можно понять и почувствовать, насколько ценно для поэта умение сопрягать раз-нородные частицы смысла, помещать сознание в разные области, одновременно находиться и «там» и «здесь».

Китайская грамматика говорит о том, что не только поэты способны к восприятию синтетического смысла. Синтетические операции предусмотрены нашим мышлением. «Слияние лирического «я» с окружающей природой», которое достигается в стихотворении Ван Вэя отсутствием логико-грамматической формы, имеет свое объяснение в психологии, в свойствах человеческого мышления. Позволю себе высказать некоторые факультативные соображения, касающиеся специфики поэтического смысла.

Во-первых, окружающая природа и шире – картина мира – изначально слита с человеческим («лирическим») «я». Пуанкаре считал, что характерная особенность пространства, заключающаяся в том, что оно обладает тремя измерениями, есть, так сказать, внутреннее свойство человеческого ума (был бы он устроен чуть иначе – появилось бы и четвертое измерение); «современная экспериментальная психология, – говорит по этому поводу Вяч.Вс.Иванов, – далеко продвинулась по пути, подтверждающему догадку Пуанкаре» (Иванов 1998, 420) Не лишено убедительности мнение, что «картину мира в нашем сознании создает некая встроенная в нас «линза» – что-то вроде глаза, только не внешнего оптического, а внутреннего, умственного» (Яржембовский, 2002, 230).¹³

Во-вторых, мышление человека при обычном речевом акте протекает в образах – не силлогизмами мы мыслим. Аналоговый характер нашего мышления проявляется в метафоричности языка. На эту фатальную, можно сказать, метафоричность обратил внимание Нильс Бор. Он говорил, – пишет Вяч.Вс.Иванов – что «ключевые слова естественного языка, относящиеся к психической деятельности , всегда (в соответствии с принципом дополнительности) используются хотя бы в двух (если не более) разных смыслах – например, воля в значении желания и свободы…Бор полагал, что каждое такое слово тем самым относится хотя бы к двум разным «плоскостям» деятельности» (Иванов, 1998,435) Даже в искусственных языках математической логики, – замечает Вяч.Вс.Иванов, – «стремление к однозначности не может привести к полностью непротиворечивым результатам, как позволяет думать наличие логических парадоксов и теорема Геделя» (там же).

Все это говорит о неком противоречии между мыслью и ее языковым оформлением, о специфической недостаточности логико-грамматических средств – факт, в науке известный, но слишком часто не оставляющий следа в анализах поэтических текстов. Между тем, именно оно, это противоречие, преодолевается стихотворной формой, позволяющей привлечь в письменный текст голос как самое эффективное средство преодоления.

Стихотворная речь своим построением, делением на строки, вызывающим оп-ределенное изменение в интонации, содействует тому нелогичному соединению смыслов, которое свойственно поэтическому мышлению. «Повторяющаяся звуковая фигура» (Якобсон, 1975, 205) ¹⁴ – что это как не способ соединения смысловых представлений?

Когда Жолковский противопоставляет два минималистских стиля – инфинитивный и назывной – по признаку «там» и «здесь», то он рассматривает семантику этих грамматических форм – рассматривает фразы, изъятые из стихотворного контекста. Фетовское «Это утро, радость эта, Эта мощь и дня, и света, Этот синий свод…» (назывной стиль) не в меньшей степени выражает виртуальное инобытие субъекта, чем его же «Я пришел к тебе с приветом…» (инфинитивный стиль) с анафорическим «рассказать», которое исследователь приводит в качестве типичного примера ИП. Полагаю, что пространные объяснения тут излишни: ритмическая монотония, то есть интонационная взволнованность этой речи, говорит сама за себя, отсылая к поэтическому инобытию. Чтобы это почувствовать, достаточно сравнить назывные конструкции Фета с подобными им прозаическими предложениями, что-нибудь такое: Это утро и эта радость запомнились мне особенно. Или просто произнести Фетовские стихи с нестиховой интонацией обычного прозаического перечисления типа: этот дом, это дерево, эта улица, этот город (допустим: все было разрушено войной).

И когда исследователь, констатируя «мощный модернистский всплеск» ИП в поэзии ХХ века, верно объясняет его эстетизацией «иного» – « и как «возвышенно творческого», и как «аморально декадентского»¹⁵ – то он все-таки игнорирует специфику стихотворного смысла.¹⁶ Тут дело не просто в «эстетизации иного», а в характере мышления, в синкретической поэтической мысли, отраженной в речевом механизме стиха, средствами которого достигается перемещение в «иное». Семантический ореол инфинитивного письма совпадает с семантическим ореолом речевой формы, избранной поэзией. Это становится ясно, если, доверившись слуху, рассматривать стихотворные тексты, не ограничиваясь грамматикой и синтаксисом, включая иные, соответствующие текстам возможности понимания. Они не только не мешают исследованию, но наоборот: помогают анализу быть верным.

Примечания

¹ Жолковский А.К. Бродский и инфинитивное письмо // Новое литературное обозрение №45, 2000; Его же. К проблеме инфинитивной поэзии (Об интертекстуальном фоне «Устроиться на автобазу…» С.Гандлевского) //; Известия РАН Серия литературы и языка, 61, 2002. Его же Инфинитивное письмо: тропы и сюжеты (Материалы к теме) // Эткиндовские чтения, СПб, 2003; Его же; Об одном казусе инфинитивного письма; Об инфинитивных неограмматизмах Шершеневича // Cм. хронику семинара ИРЯ РАН «Проблемы поэтического языка» (4 июля 2002 г): http://www.irlras-cfrl.rema.ru:8101/publications/annotch.htm
² Жолковский А.К. Эткиндовский сборник, с.252 (примеч.5)
³ Указывая на «тропичность» ИП, А.К.Жолковский отмечает «одну из наиболее органичных манифестаций общепоэтической установки на «переносность» – езду в незнаемое» – Эткиндовский сборник, с.253
⁴ Марсель Пруст. Под сенью девушек в цвету. «Амфора», СПб, 1999, с.241
⁵ Там же.
⁶ А.К. Жолковский. Об инфинитивных неограмматизмах Шершеневича. (Цит. по рукописи)
⁷ См. об этом: Е.В. Невзглядова. Звук и смысл, СПб, 1998, с.12-82
⁸ Об инфинитивных неограмматизмах Шершеневича.
⁹ Там же
¹⁰ Его, к сожалению, часто игнорируют адепты точных методов исследования. «Точность никогда не бывает лишней» – говорится в рекламе посекундной тарификации телефонных разговоров по сотовой связи, но даже домохозяйка – действующее лицо сюжета – понимает, что этот афоризм не везде и не всегда имеет силу, когда насмешливо просит взвесить ей "38, нет, 39 черешен".
¹¹ Подыскивая слова, поэт не упускает из вида унифицированную стиховую интонацию, необходимую не только для правильного чтения стихов, но и – прежде всего – для их написания.
¹² Об инфинитивных неограмматизмах… (ч.3)
¹³ Станислав Яржембовский поясняет: «Это означает, что в принципе мы изначально знаем всё… Мы наделены… способностью мгновенно опознавать то или иное явление как уже известное. Эту функцию выполняет наш высший разум – интуиция…, тогда как низший разум – способность к рациональному анализу… – занимается исключительно вторичными функциями подгонки, подчистки, структуризации полученного интуитивным путем знания» (с.230-231) Чрезвычайно любопытно, что согласно этой философской теории мимикрия в животном мире (поведение хамелеона, камбалы и закрепленная генетически окраска птиц, бабочек, гусениц и пр.) – это низшие формы познания. Ребенок тоже познает мир способом подражания. Слияние с окружающим миром так органично, что перерезать эту пуповину не представляется возможным. Поэту, художнику – и вовсе ненужным. Наоборот, его задача – преодолеть аналитические формы сообщения, чтобы иметь возможность выразить свое интуитивное, нерасчлененное знание.
¹⁴ Пользуясь этим выражением Гопкинса, Якобсон указывает на ритмическую монотонию стихотворной речи. Подробно об этом см.: Невзглядова Е.В. Звучание и значение в стихотворной речи. // Роман Якобсон. Тексты, документы, исследования. М., 1998, 715-724
¹⁵ Инфинитивное письмо: тропы и сюжеты.
¹⁶ Разумеется, эстетизация «иного» имеет место и должна быть рассмотрена – в историческом аспекте трансформации ИП. Но есть еще и генезис явления.


Литература
Анненский 1979: Иннокентий Анненский. Что такое поэзия? // Книги отражений. М., Лит. Памятники, с.201-207.
Жолковский 2000: Жолковский А.К. Бродский и инфинитивное письмо. НЛО №45, с.187-191.
Жолковский 2002: Жолковский А.К. К проблеме инфинитивной поэзии (Об интертек-стуальном фоне «Устроиться на автобазу…» Гандлевского // Известия РАН Серия литературу и языка, 61 (2002), с.34-42;
Его же. Об инфинитивных неограмматизмах Шершеневича; Об одном казусе инфинитивного письма. // http://www.irlras-cfrl.rema.ru:8101/publikations/annotch.htm
Его же. Инфинитивное письмо: тропы и сюжеты // Эткиндовские чтения. СПб, Европейский Университет, 2003
Иванов 1998: Иванов Вяч.Вс. Чет и нечет. Асимметрия мозга и динамика знаковых систем. // Избранные труды по семиотике и истории культуры. М., 381-589
Набоков 1972: Владимир Набоков. Дар. Анн Арбор.
Николаева 2000: Т.М. Николаева. От звука к тексту. М., Языки русской культуры.
Невзглядова 1998: Невзглядова Е.В. Звук и смысл. СПб, с.9-82
Пешковский 1925: Пешковский А.М. Стихи и проза с лингвистической точки зрения // Методика родного языка, лингвистика, стилистика. М.,Л.
Пруст Марсель. Под сенью девушек в цвету. СПб., «Амфора», 1999.
Сэпир 1934: Сэпир Эдуард. Язык. М-Л.
Щерба 1923: Щерба Л.В. Опыты лингвистического толкования стихотворений. // Избранные работы по русскому языку. М.,1957
Якобсон 1975: Якобсон Р.О. Лингвистика и поэтика. // Структурализм «за» и «против», М.
Ямпольский 2001: Ямпольский Михаил. О близком. М.
Яржембовский 2002: Яржембовский Станислав. Мир в поле зрения «третьего глаза» (В защиту интуитивизма) // «Звезда» №6, с.230-234