(о книге Елены Елагиной «Гелиофобия», СПб., 2004)

Эта книжка санкционирована современной поэтической ситуацией. Как известно, поэт создает свои произведения в рамках некоей мифологемы, суммы сугубо личных представлений о ситуации в искусстве, политике, общественной жизни. Единственными критериями оценки жизни искусства (далеко, конечно, не бесспорными), своего рода камертоном являются классические образцы, культурные достижения предшествующих эпох. Понимание логики и, так сказать, трансформации «вещей искусства» прошлого дает некоторое право считать личное мнение о ситуации современной объективным. Мифологема художника нашей эпохи основана в очень большой степени на вере в существование некоего общего культурно-художественного поля, где за каждым «потенциально» закреплено определенное место и, в силу этого, все нужны… Задача, на первый взгляд, предельно ясна: необходимо найти свое место. На языке поэта это означает, по большому счету, только одно – создание собственной системы высказывания, обретение формы, языка – становление поэтики. Книга Елены Елагиной ставит под вопрос все эти положения. И вот почему.

Садясь писать рецензию, обозреватель, в первую очередь, обращает к своему читательскому, беспристрастно-профессиональному я такой вопрос: хороша ли книжка? Пишущий эти строки затрудняется с ответом. И разговор о причинах подобного затруднения представляется ему крайне важным.

Итак, первое. Эти стихи, в сущности, не удалены от собственных истоков (что случается). Генеалогия тут самая широкая – от Пушкина и Баратынского до Кузмина и Мандельштама. Дань традиции отдается сознательно и учтиво. Рефлексия же по поводу взаимоотношений с этой самой традицией – вообще одна из важных тем книги:

…И вдаль глядеть… Любовь еще, быть может,
В моей душе… И далее по тексту,
С которым и не то, чтобы сроднились,
Но как-то и не нужно ничего
Иного. Вот гармонии отменной
Урок, пример…

(«…И вдаль глядеть… Любовь еще, быть может…»)

Это важное замечание: идея гармонии заведомо существует для автора в произведениях ушедших эпох (в данном случае – в лирике Пушкина), что декларируется уже в третьем стихотворении книги. Поэт осмысляет возможность не спонтанно-стихийного создания чего-то нового (важное слово!), но установления каких-то живых, вдохновенных отношений с тем старым, замороженный статус которого автора по разным причинам не устраивает. Кстати сказать – возрожденческо-модернистские, по сути своей, интенции. Мироощущение героини этой поэзии интеллигибельно, поэтому за несколько идеалистическими переживаниями культурных реалий – от трагедии расиновской Федры до реминисценций из «Гайаваты» и позднего Заболоцкого – приходиться признать право «накладываться» на опыт поэта, не производя впечатления холодной рассудочности, литературности, приема. Отсутствие «культурной спекулятивности» вообще стоит отнести к достоинствам этой книги.

Второе. Лучшие стихи, вошедшие в книгу, впрямую не заявляют ни этой темы, ни даже намерения обсуждать «культурное наследие», оттенки величия классиков, вопросы личных симпатий и антипатий… Они о другом.

В этом городе пресном, где соблазнов меньше, чем солнечных дней,
Где чем суше корка, которой давишься, тем вкусней,
Где пиры Лукулла сводятся к лишней бутылке пива,
Где безумной Грете везде найдется приют,
Где по топким подвалам крысы, как вши, снуют,
И где с лютой ласкою в спину шипят: «Счастливо!…»

(Февраль, 2)

Елагина – поэт мелочных страстей, череды тягостно одинаковых будней, нешуточных комплексов и амбиций, – той жизненной почвы, из которой пробиваются ростки мучительной нежности и болезненной привязанности… Цикл «Обидчики», например, целиком об этом.

Ничего себе! Прямо в лицо сказать немолодой,
                                        между прочим, даме: «У вас паранойя!»
Это как? Это что за новые формы такие общенья?
Ад какой-то наземный! «Каприччос», оживший Гойя!
А потом – якобы участливо – спрашивать: «Что с вами?» Землекрушенье!
И еще опаздывает всегда минут на двадцать, не меньше,
Врет при этом безбожно, типа, ужас, попал по дороге в аварию…

…Слава Богу, не часто доводится вместе работать, а то бы
Разодрались, как пить дать… Конечно, ему бы кого помоложе,
Чтобы был интерес, напряженье, чтоб глаз горел, искра мелькала чтобы…
Все равно, уходя, говорю – совершенно искренне! –
                                                 «Спасибо, обнимаю, люблю, целую!»,
                                                         и слышу в ответ: «И я вас тоже!»

(Юный радиоколлега / Звукооператор)

Героиня этого стихотворения, этого цикла да и всей, может быть, книги способна быть предельно серьезной и имеет, наверное, склонность к трагическому мирочувствованию. Но она играет. Роли распределены, режиссер строг и несговорчив, другой роли не будет. И поэтому нужно играть эту. И она играет – даже тогда, когда не в восторге от игры других «актеров» и вообще подозревает, что попала в дурную труппу… Образ радиожурналистки из цитировавшегося стихотворения удался. И дело совсем не в том, что точно поймано психологическое состояние или ситуация в целом воспроизведена «как было». Было или нет – это как раз вопрос десятый, Елагина не рассказывает случай из жизни, она создает идею ситуации, мастерски снабжая ее подробностями и комментариями, которые целиком погружены в эмоциональную речь «немолодой, между прочим, дамы». Представим-ка на секунду это стихотворение, оформленное как описание или рассуждение. Не правда ли – тягомотина?.. А тут – такое чудо: «как так»? – кудахчет в первых же строчках рассерженная «дама», и столько в ней парадоксального сожаления о том, что «не часто доводиться вместе работать…» Цикл «Обидчики» – удача.

Третье. Поэзия Елены Елагиной синтетична, она основана на принципе стягивания воедино разрозненных жизненных впечатлений. Впечатления эти, разумеется, совершенно разные, иногда милые, иногда трогательные, иногда омерзительные до предела. И единственный способ пережить их – как не по-комсомольски это прозвучит – подойти к ним нестандартно, взглянуть на них с разных сторон, извне, то есть – творчески. («Только пока пишешь, счастлив. Таков удел…»)

Елагина умеет найти точную деталь, дать читателю достоверно-узнаваемую картинку: «Двенадцать грохнуло. Я сверила часы. // Военный встречный тоже вскинул руку…» Поэт не утверждает, что подобные наблюдения сами по себе так уж важны и ценны, однако они умеют стать поводом для стихотворения, помочь высвободить прекрасные слова – и в этом смысле реабилитируют самую неприглядную реальность. Стихи и есть, по всей видимости, такая реабилитация реальности, средство, помогающее пережить в сотый и тысячный раз какой-то самый даже элементарный жизненный акт как будто впервые, с прежней надеждою и волненьем. Думаю, Елена Елагина знает об этом, хотя (а может быть – как раз поэтому) радуется со всей сдержанностью знакомого с разочарованием человека:

Что в этом мире живо,
Богу лишь ясно.
Чайки летят к заливу.
Вот и прекрасно.

(«Кофе торопит жажду…»)

И, наконец, вернемся к исходному тезису: о «хорошести» книги и необходимости обретения собственной поэтики. Серьезные, профессионально осведомленные петербургские литераторы, я полагаю, способны узнать стихи Елены Елагиной среди других стихов, тоже вполне талантливых, но не «ярких». Сложно отказать ей и в том, что она – поэт своеобразный и состоявшийся, вполне осознающий, как, почему и что она пишет, в каком культурном и смысловом поле находится. И все же: ее поэтический стиль – сложная комбинация подчинения чужим влияниям, от Кузмина и Анненского до Кушнера и Пурина, творческое преодоление чужих, привитых литературным «воспитанием»-становлением вкусов, преображение и уточнение иных, не собственных лексико-стилистических и прочих моделей… Задаюсь лишь одним вопросом: перед нами ценность или не-ценность? Ставя вопрос таким образом, я, естественно, совершенно не претендую на выявление некоего объективного критерия, суждение всегда было и останется субъективным. Но сухая логика науки не потерпит относительности и инвариантности. Пренебречь этой логикой мы не можем из-за риска превратить науку о литературе в бесконечные душеспасительные разговоры самого общего характера. Сама Елагина рассуждает в одном из стихотворений так: «Кто знает – тот знает…» Может быть, и остановиться на том, что искусство, дескать, не дает ответов, оно формулирует вопросы?..

А когда пожаловалась другу-художнику, надписавшему мне работу
                                                                        «Умнице и красавице»,
Он, художественно встав в позу, сказал: «Кто из нас художник,
                                                                        Я или твой Кучеренко?
У кого безошибочное чувство прекрасного?» –
                                                                      Как такое может не понравиться?..

(Зрелый радиоколлега / Журналист-новостник)