Как мы уже выяснили, поэтический текст делится на несинтаксические отрезки, называемые стихами или строками. Наше сознание сопоставляет их, ориентируясь на длину, которую можно определять исходя из количества ударений, слогов или стоп в каждой строке. В первом случае мы имеем тоническую, во втором силлабическую, в третьем – силлабо-тоническую системы стихосложения. Тонический стих характерен для древнерусской поэзии. Силлабо-тоника начинает распространяться у нас только с 30-х годов XVIII века. А вот силлабическая (или виршевая) поэзия безраздельно господствует в XVII – начале XVIII века.

Русские поэты заимствуют силлабический стих¹ из Польши и именно с польской культурой был в значительной степени связан самый известный поэт XVII века – Симеон Полоцкий (1629-1680).

Он закончил Киево-Могилянскую академию, принял постриг в 27 лет, учительствовал в Полоцке, за красноречие был приглашен Алексеем Михайловичем в Москву. В 1656 г. царь, проезжавший через Полоцк обратил внимание на витию, выступившего с приветственными виршами. Он запомнил монаха и в 1664 г. вызвал его к ко двору. Симеон стал придворным поэтом московских царей – Алексея Михайловича и Феодора Алексеевича, воспитывал детей государя, прославился своей просветительской деятельностью. Спорщиком был великим. Известно его словесное состязание с протопопом Аввакумом.

Поэзия Симеона носила просветительский и дидактический характер. На протяжении многих лет Полоцкий писал стихи по случаю тех или иных событий, происходивших в царской семье. Эти сочинения он собрал в сборник «Рифмологион», замечательный не только умением автора пышно отражать в стихах житейские коллизии царственных адресатов, но и формальными изысками, надолго опередившими опыты авангардистов ХХ века.² Симеон придавал своим виршам форму сердец, крестов, звезд. Он создал огромную стихотворную энциклопедию, получившую название «Вертоград многоцветный», в которой касался многих нравственных или философских вопросов, основываясь на примерах из истории, давал литературные портреты известных деятелей прошлого.

Поэзией в XVII – начале XVIII в России занимались, преимущественно, люди духовного звания. Можно вспомнить таких известных в свое время писателей, как ученик Симеона – Сильвестр Медведев (1641-1691), митрополит Рязанский и Муромский – Стефан Яворский (1658-1722), сподвижник Петра I, Феофан Прокопович (1681-1736).

В силлабической поэзии Симеона Полоцкого и его последователей наиболее полно отразилось раннее русское барокко, тяготеющее к цветистости, украшательству. Мы находим яркий образец этого стиля в стихотворении Петра Буслаева (первая половина XVIII в.) «Умозрительство душевное, описанное стихами, о переселении в вечную жизнь превосходительной баронессы Марии Яковлевны Строгановой». Здесь присутствует и патетика, и динамизм, и грандиозность образов, и особая барочная космичность, совмещающая в едином пространстве земных жителей с обитателями небесных сфер, и риторичность, нацеленность версификационных средств на то, чтобы оказать сильное эмоциональное воздействие на слушателя, потрясти его.

Необходимо отметить своеобразие русского барокко, имевшего радостный, просветительский характер. В России не было Ренессанса и многие его культурные функции взяло на себя именно барокко.

Однако вести отсчет существования русской лирики следовало бы с сочинений князя Антиоха Дмитриевича Кантемира (1708-1744), которого по праву можно назвать первым отечественным интеллигентом. Прекрасно ориентируясь в европейской культуре, проведя большую часть сознательной жизни на дипломатической службе за границей, он писал оригинальные сатиры, песни, басни, эпиграммы, эпистолы, переводил Горация, Анакреона, Буало, Вольтера, прививая русской поэзии начатки классицизма. При жизни его стихотворные произведения не печатались. Он сполна познал, что значит писать в стол. Для сегодняшних литераторов необыкновенно живо и современно звучат строки второй эпистолы Кантемира, в которой поэт обращается к своим стихам (вот уже десять лет ждущим публикации) с грустными, чуть ироничными словами увещевания:

Скучен вам, стихи мои, ящик, десять целых
Где вы лет тоскуете в тени за ключами!
Жадно воли просите, льстите себе сами,
Что примет весело вас всяк, гостей веселых.

Впрочем, надежды на успех у публики безосновательны. Кантемир рисует своим стихам перспективу стать объектом насмешек глупцов и клеветы завистников. Правда не высоко ценится в этом мире, и потому он отпускает от себя свои творения с печалью:

Узнаете вы тогда, что поздно уж сети
Боится рыбка, когда в сеть уже попалась;
Что, сколь ни сладка своя воля им казалась,
Не без вреда своего презирают дети
Советы отцовские. В речах вы признайте
Последних моих любовь к вам мою. Прощайте.

Это «прощайте» исполнено такой подлинной человеческой грусти, что сразу понимаешь – перед тобой лирика, настоящая лирика, затрагивающая живые струны души. Его одиночество, его тоска – одиночество и тоска понимающего, думающего человека, живущего среди людей, интересы которых примитивны, представления ограничены, людей, которым ничего не объяснить, и остается лишь смеяться над самодовольным, посредственным человеческим обществом, но также и над самим собой. Вот, что придавало социальный пафос его стихам, одновременно делая даже сатирические произведения лиричными, – личностное подключение к затрагиваемым проблемам.

Кстати, он начинал с легких любовных песенок, пользововавшихся определенной популярностью, но не удовлетворявших самого поэта. Эти песенки до наших дней не сохранились. От них Кантемир перешел к сатирам, бичующим пороки современного ему общества. Он написал их девять: пять – в России и еще четыре за границей. Впрочем, поэт все время вносил правки и изменения в тексты своих стихов и поэтому большинство его ранних сатир имеет более поздние редакции. Объектами обличения становились глупость и косность, спесь, «бесстыдная нахальчивость», сама несовершенная, «злонравная» человеческая природа.

Стихи Кантемира, несмотря на непривычность лексики, несмотря на трудный для нашего восприятия силлабический строй, звучат иногда удивительно современно. Например, в «Сатире I. На хулящих учение. К уму своему» рассказывается о неком враге просвещения Сильване:

Учение, – говорит, – нам голод наводит;
Живали мы преж сего, не зная латыне,
Гораздо обильнее, чем мы живем ныне,
Гораздо в невежестве больше хлеба жали;
Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли.

Это можно сопоставить с сетованиями нынешних наших ура-патриотов.

В то же время обличения Кантемира отнюдь не однозначны. В «Сатире I» один из оппонентов автора упрекает просветителя в том, что ради «мертвых друзей» – книг – он забывает живых:

Что же пользы иному, когда я запруся
В чулан, для мертвых друзей – живых лишуся,
Когда все содружество, вся моя ватага
Будет чернило, перо, песок да бумага?

Самое замечательное, что если проанализировать все возражения противников Кантемира, станет понятным: они тоже правы. Правы с точки зрения успеха в обществе: с какой стороны ни посмотри, а занятие науками и искусствами – вредит человеку. Ум – социально нерентабелен. Уже в первой сатире Кантемира завязка будущей Грибоедовской комедии. И чем же может вознаградить себя ищущий? Нет, не поддержкой друзей, не пониманием окружающих, не признанием своих заслуг… Награда мудрости – в ней самой, только в ней самой:

Таковы слыша слова и примеры видя,
Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.
Бесстрашно того житье, хоть и тяжело мнится,
Кто в тихом своем углу молчалив таится;
Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,
Весели тайно себя, в себе рассуждая
Пользу наук; не ищи, изъясняя тую,
Вместо похвал, что ты ждешь, достать хулу злую.

Практически к тому же позже будет призывать и Пушкин в финале своего «Памятника»: «Хвалу и клевету приемли равнодушно…»

Несмотря на то, что Кантемир отверг свои ранние опыты в любовной поэзии, его не покидало желание писать о полнокровном, радостном чувстве, о наслаждении красотой мира. Именно этим настроениям он дал волю в своем переводе обширного цикла стихов, приписываемых древнегреческому поэту Анакреону. К сожалению, первая, «кантемировская» версия русской анакреонтики увидела свет только спустя сто лет после смерти автора и не смогла повлиять на формирование этого жанра в России. А жаль, поскольку среди переводов были замечательные. Вот, например, как обращается поэт к трекозе (кузнечику):

Мудрая земли отродок,
Песнолюбка! Беспечальна,
Легкоплотна и самим чуть
Богам во всем не подобна.

Лексика здесь непривычна и тяжела. Но зато, какая подлинная, легкая интонация!

Силлабическая поэзия в творчестве Кантемира достигла высшей точки своего развития. Он «оживил» классический 13-сложник путем введения в него ряда фиксированных ударений, использовал переносы предложения со строки на строку для противодействия монотонности. Однако новые веяния в русской поэзии остались ему чужды. Прочитав трактат Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», Кантемир не согласился с реформатором, даже написал в защиту старой силлабической системы специальную работу «Письмо Харитона Макетина к приятелю». Причиной такой «глухоты» мог послужить путанный и противоречивый характер трактата Тредиаковского. Кроме того Кантемир, находясь на дипломатической службе, сначала в Лондоне, а потом в Париже, слишком долго жил в отрыве от живой русской культуры. Французская же поэзия, которую князь хорошо знал и ценил, была силлабической.

Примечания:
¹ Наиболее популярными были классические одиннадцати- и тринадцатисложники.
² Стихотворение Симеона Полоцкого, своими очертаниями повторяющее форму креста, можно сравнить, например, с «Пустым сонетом» Леонида Аранзона, напоминающим четырехугольную раму. Время написания последнего 1969 год. Их сходство свидетельствует о внутренней близости современных авангардистских течений причудливой эстетике барокко.