О фильме Андрея Звягинцева много писали и говорили. Кстати, отзывы были разными: от дифирамбов до недоумения и обвинений в непрофессионализме. Куча призов, неожиданное и почти всеобщее признание, конечно, событие радостное и, можно сказать, исключительное. Не секрет, что современники (да и потомки) не часто готовы оценить истинное произведение искусства по достоинству. А тут оценили. Причем, практически сразу. Однако само по себе такое признание, как показывает практика, еще не означает истинного понимания и проникновения в глубинную проблематику картины.

Не секрет, что настоящее произведение искусства всегда «многослойно» и предполагает несколько уровней «погружения», а, следовательно, и различные трактовки одного и того же материала. Как в принципе может быть прочитана ситуация «Возвращения»? Во-первых, в социально-психологическом ключе — как некая семейная драма, столь актуальная для нашего времени. Двенадцать лет мальчишки росли без отца, мать скрывала от них правду, и вот он вдруг вернулся. Приехал, возможно, «из мест не столь отдаленных», где отбывал срок. Не исключено также, что сидел за что-то серьезное: топориком-то жутковато на собственного сына замахивается. Впрочем, человеком оказался хорошим и отцом любящим. Просто попытался дать (или «додать») детям, так сказать, мужское воспитание, а ребята, заласканные матерью и бабушкой, были к этому не готовы. Кроме того, подростковые комплексы, накопившаяся обида не то на сверстников, не то на отсутствующего так долго родителя. В общем, взаимопонимания не получилось. В итоге, неадекватное по форме раздражение отца (подумаешь, рыбку три лишних часика половили!) и истерика младшего сына. А дальше — обычная житейская жуть. Один угрожает суицидом, другой пытается спасти. Страсти накалены. Неверный шаг, и гнилая доска, ломаясь, завершает семейную разборку. Финал, почти запрограммированный логикой событий, но одновременно совершенно неожиданный и для инфантильных убийц, и, вероятно, для подавляющего числа зрителей.

Думается, что эта присутствующая на поверхности «достоевщина» и вызвала, прежде всего, восхищение опытных судей. Запад всегда любил Федора Михайловича и верил Фрейду. Впрочем, очень возможно, что я ошибаюсь, и там, в Венеции, произошло чудо. И многим открылся во всей полноте следующий, уже, так сказать, экзистенциальный пласт фильма, который уловила-таки критика. Однако именно он породил самые неоднозначные толкования и оценки. Мнения профессионалов разделились: одни писали о евангельской составляющей, другие утверждали, что в проблематике «Возвращения» следует скорее искать ветхозаветную первооснову. Причем, явственная библейская символика картины зачастую воспринималась как некое назойливое цитирование, произвольное нанизывание известных ситуаций, приводящее к нарочитой загадочности, обрывочности сюжета, ненужным недомолвкам и неясностям. Действительно, что выкопал на острове главный герой, как и когда это там оказалась, и почему режиссер так и не удосужился открыть заветный ящичек и показать всем любопытствующим его содержимое, и какое вообще отношение имеет данная сцена к сюжету? К заветному ларцу еще вернемся. Прежде, полагаю, следует точнее определить, какую роль играют в фильме так называемые библейские мотивы. А это невозможно без ясного понимания того, как «работает» в «Возвращении» очень тонкий механизм сопряжения бытового и социально-психологического с бытийным; исторически-временного с вневременным, сверхчеловеческим, абсолютным, Божьим. Перед нами, конечно же, не пересказ евангельских событий на основе современного материала; не аллегория, не притча, и тем более не попытка «дотянуть» бытовую драму до уровня каких-то общекультурных обобщений, символов. Сценаристами и режиссером найдена, а актерами, оператором гениально реализована некая очень целостная модель — модель возвращения, второго пришествия.

Все очень просто. Он обещал прийти еще раз и велел готовиться, ждать. И вот Он пришел — сейчас. Просто взял и пришел. Во-первых, потому что есть еще среди нас те, кто молит Его об этом. Ну, а во-вторых, просто потому, что … соскучился. Помните, когда вымокший до нитки, озлобившийся Иван начинает кричать, зачем Он пришел, зачем? Ведь им так было хорошо — с мамой, бабушкой! — И тогда отец тихо отвечает: «Ваша мать просила… И я сам хотел… вас видеть». Если тогда в Галилее и прочих святых местах проповедовал некий Мессия, окруженный толпами уверовавших и исцеленных, то теперь все иначе. Он пришел очень «адресно», интимно, вот в эту одинокую семью, к двум пацанам, которым так всегда недоставало отца. Он и пришел как Отец, а не пророк. Пришел к тем, кто больше всего в Нем нуждался. В независимости от того, ставили или нет перед собой такую задачу создатели фильма, но в столь неожиданном сюжетном ходе очень точно воплотился сам дух Евангелия, его основная идея — личного контакта с Богом и, отмечу сразу, — идея индивидуального, особого пути к Нему каждого. Евангелие ведь в том, что путь к Богу — одинокий путь, который никто не может пройти за тебя, а только ступая параллельно своей одинокой тропой. Впрочем, это странное одиночество, ибо рядом с тобой всегда будет Он.

Здесь, пожалуй, стоит вернуться непосредственно к сюжету фильма и еще раз осознать, почему Он пришел именно так — в потертых джинсах, с модной нынче трехдневной щетиной. Даже не пришел, а приехал на собственном авто. Звонит по телефону, демонстрирует опыт бывалого любителя турпоходов, знает, как просмолить лодку (ну, этому, допустим, Он еще в Иудее обучился), уверенно чинит лодочный мотор… Что такое насочиняли Звягинцев и К? А Вы как бы хотели? Или образ Христа навсегда сросся с человеком в просторном балахоне, сандалиях на босу ногу, превращающего воду в вино и пр.? Знаете, вообще-то Богу все равно, в каких покровах нам являться. Он пребывает в Вечности. Это мы — во времени, нам необходимы адекватные современности внешние формы. Иначе сойдешь разве за шута или голливудское диво.

Так вот — Он пришел. А его дети в этот момент занимаются самым важным общечеловеческим делом: выясняют, кто из них «козел и трус», а кто — главный. Словом, как всегда пытаются «отделить агнцев от козлищ», забывая, конечно, что это совсем не их прерогатива, и что «не судите и не судимы будете». Мальчишки прыгают с вышки, потому что кто-то один сказал, что не прыгать нельзя, ибо иначе, повторяю, «ты — козел и трус». И точка. Вышка достаточно высокая. Прыгать с нее небезопасно, а главное, совершенно бессмысленно. Но никому даже в голову не приходит, что тот, кто ради самоутверждения спровоцировал подобное соревнование — по меньшей мере, не бескорыстен, а те, кто, как марионетки, сигают вниз — просто дурачки и трусы. Вдвойне трусы, потому что не могут противостоять социальному прессингу, его условным, часто смехотворным установкам. Впрочем, в эпизоде с вышкой все сложнее. Чем, в сущности, занята эта ребятня? Искушает свою судьбу. А мы помним, что сказал Иисус, перенесшему Его из пустыни на крыло храма в Иерусалиме: «Не искушай Господа Бога Своего». Именно Его любовь «проверяют» безжалостные друг к другу подростки (или все мы, так и остающиеся в массе своей тинейжерами?), ибо никак не состязание в гордыне было нам заповедовано, а любовь — к Создателю и ближнему своему. Ситуация с вышкой, как ружье в чеховской пьесе, еще обязательно аукнется, актуализируется в конце фильма.

Итак, все дружно посыпались вниз. Все, кроме Ивана, который так и не решается ни прыгнуть, ни спуститься. По лестнице — нельзя, потому что потом заклюют сверстники. Ну, а прыгнуть… Знаете, тут не так все просто. Боится? Конечно, боится. Но возможно что-то другое, самому ему до конца неясное останавливает. Он почему-то не может как все, хотя и хочет этого. Кстати, не забывайте, что именно Иоанн был любимым учеником Христа, а не Андрей. И в «Возвращении» подспудно ощущается, что младшего как будто любят больше: больше прощают, терпят его истерики, злобные выходки и страдают, мучительно страдают от его агрессии и непонимания.

Прокрутим пленку назад. Иван стоит на вышке. Уже вечер. Ветер. Он страшно продрог. Наконец, приходит спасение. «Мама, я не могу. Они будут называть меня трусом!» — «А мы никому не скажем. А ты прыгнешь, когда сможешь». Мать не может не пожалеть, в этой жалости она готова идти на компромисс. И правильно делает. Но… Как точнее объяснить? Не то чтобы нельзя жалеть, однако, жалея, нельзя развращать ложью во спасение. Человек всегда должен знать, что прыгнуть все равно придется, и не раз (или, наоборот, — не прыгнуть), но не для того, чтобы не стать «козлом», а для того, чтобы остаться человеком. Кстати, я отнюдь не пытаюсь каждый момент фильма соотносить с Новым Заветом. Скажем, мать мальчиков — не богоматерь. Она — просто мать. Сами мальчики — не апостолы-ученики, а сыновья. «Возвращение» же, повторюсь, не есть адаптированный к нашему времени пересказ основных звеньев евангельского сюжета. Это совсем другая история. Он снова пришел. И Он не виноват, что ситуация опять дублируется, не может не дублироваться, ибо человеческая природа осталась неизменной.

Немало писали о странной, нетривиальной завязке сюжета. Мальчишки прибегают домой, обгоняя друг друга: каждый старается первым наябидничать. Мать стоит и нервно курит, в ее глазах и радость, и испуг: «Тихо оба! Отец спит». Как будто он только что вернулся с работы после ночной смены. И сразу начинаются какие-то недоговоренности, и одновременно включается ненавязчивая, выверенная система «подсказок». Ребята (равно как и зрители) невольно спрашивают: «Откуда он взялся?» «Приехал», — односложно отвечает мать. Андрей с Иваном бегут к комнате, где должен быть отец, открывают дверь (им не терпится проверить) — «подсказка» первая: отец, действительно, спит. Но как! Один в один повторяя позу мертвого Иисуса на известной картине Мантеньи. Постель тоже весьма необычная: темно-синий шелк в тон морской глади — первому и заключительному кадру фильма — волнами обвивает тело спящего. Крепко спящего.

Утром состоится первая встреча подростков с отцом. Накрыт стол, мать почему-то задергивает занавески и днем включает свет, бабушка как-то напряженно и скорбно молчит. Ярко догорают угли в печи. Все заняли свои места и молча ждут. Входит отец. Не говоря ни слова, берет со стола бутылку красного вина и наливает всем — и взрослым, и детям. Женщины безропотно соглашаются с его требованием, лишь разбавляют вино в стаканах мальчиков. «Ну, выпьем!» — говорит отец. «Понравилось?» — спрашивает Ивана. — «Нет», — отвечает тот хмуро. И сразу откликается Андрей, хотя его и не спрашивали: «А мне понравилось, папа». В этом коротком разговоре, как в зародыше, — все последующее противостояние. Нет, не между отцом и младшим сыном. Войну ведет только последний. Кстати, свести данное противостояние только к психологическому конфликту не позволяет уже сама атмосфера первой встречи — атмосфера какой-то подспудной скорби, даже траурности. Кроме того, параллельно возникает столько странных и одновременно говорящих деталей — разливаемое всем вино, курица, которую отец так не эстетично разламывает на части руками. И почти дикий вопрос: «Понравилось тебе Иван?». Собственно, мы с вами присутствуем на последней вечере, где совершается обряд евхаристии: «Пейте Мою кровь, ядите Мою плоть». Иуда тоже здесь. Правда, совсем маленький и, казалось бы, беззащитный. Впрочем, может и не Иуда, а Петр, или Фома, Иоанн. Какая разница? Все Его предали. Все, «то есть род человеческий».

Но вернемся к отмеченному выше противостоянию. Его истоки в двух единственно возможных человеческих реакциях на сверхчувственное, иррациональное, проще говоря, на то, что «не укладывается» в нашей голове. Вот пришел Некто, говорит, Отец. Что дальше? Как теперь жить? Либо сразу, не задумываясь, поверить, довериться. Либо — искать вещественные доказательства, другими словами, включить свой разум и пытаться сопоставлять, выстраивать причинно-следственные цепочки, а главное, — делать на основе этого выводы. Андрей откликнется сразу — радостной верой и обожанием. Ему даже в голову не приходит проверять, ведь «мама сказала, что отец», а главное, — старший сын всегда ждал, ждал возвращения. Ему радостно и хорошо произносить — «папа». Он во всем старается слушаться, «потому что отец взрослый». Другое дело, — Иван. Он не может вот так просто — раз и поверить, полюбить. Он хочет понять. Первое, что задевает его и не дает ему покоя — вопрос: «А откуда он взялся»? В самом начале еще нет недоверия, тем более озлобленности. Просто некое интеллектуальное «раздражение»: «Откуда?». Но в том-то и проблема, что наш разум не может остановиться. На вопрос не только должен быть найден конкретный ответ, сам ответ, скорее всего, тотчас подвергнется анализу, т.е. мгновенно начинает работать известная формула: «А правда ли?». И все — не остановиться. Тот, кто не справился с соблазном недоверия, сам, как известно, становится источником соблазна, таким змеем искусителем. Неверие не может дать внутреннего утешения. Разрушая себя изнутри, такой человек начинает разрушать все вокруг. И нашептывать, нашептывать, совсем как Иван своему брату: «А откуда ты знаешь, что он отец?» — «А может он — убийца?». И ножик украдет «на всякий случай»: «ударит — убью». И подкалывать будет все время, передразнивая Андрея: «Да, папа. Хорошо, папа». И смущать, истерически настаивать: «Мы ему совсем не нужны!». Любопытно, что младший начинает подозревать отца во всех грехах, задолго до тех конкретных его поступков, которые могли бы послужить поводом для сомнений. Именно он, в конечном итоге, последовательно провоцирует отца на как бы неадекватное раздражение. Нарисовав злодея в воображении, Иван добивается-таки своего в финальном выяснении отношений, когда уже не он, а Андрей, но его словами остервенело кричит отцу: «Сволочь, гад. Ненавижу. Ну, убей меня теперь, убей!».

Что же случилось? Почему Иван так и не смог, пока был жив отец, преодолеть недоверие, подозрительность? Ведь все складывалось совсем неоднозначно. Он не только мрачно куксился и злился, но радовался, улыбался, когда они первый раз остановились у озера и допоздна ловили рыбу. И когда плыли к острову на лодке, пока не заглох мотор, и отец велел грести вдвоем с Андреем. Почему ему так мучительно было произносить «папа», почему он сам не мог этого сделать, только под давлением отца? И зачем, наконец, почти чужой, вернувшийся через двенадцать лет, человек так на этом настаивал: «Называй меня папа, как и положено сыну называть отца»? Все, как мы помним, начиналось с вопроса: «Откуда он взялся?» Следующей возникла, нет, не радость — обида: почему он заставил ждать так долго, а где он был раньше? С этой обиды и начинается встреча с отцом, еще дома, за столом. Иван чувствует себя несправедливо обиженным, следовательно, — «право имеющим» предъявлять претензии, а затем попросту капризничать, закатывать истерики: я хочу есть — я не хочу есть, я хочу ловить рыбу, а не ехать куда-то; я хочу поесть прямо сейчас, а не спустя полчаса, как осмотрим остров; а почему я должен мыть посуду; а где взять червей (в смысле — сам принеси); будем ловить с лодки, а зачем его спрашивать; ну, давай только сплаваем туда и назад; нет, разве можно уплывать, ведь я здесь такую рыбину видел; что скажем? — рыбу поймали!» Заметим, что Иван капризничает и злится не только с отцом, но постоянно гоняет Андрея: принеси то, другое, ну я тебе попомню. Он, младший, фактически заправляет старшим, пользуясь его незлобивостью, мягкостью. Последняя, отнюдь, не является мягкотелостью, как мы позднее убедимся. Сам он, напротив, весьма злопамятен. «Ну и злопамятный ты, мелкий!» — говорит ему Андрей. Собственно, с отцом и Андреем Иван постоянно разыгрывает одну и ту же ситуацию, которую мы наблюдали в самом начале фильма. Он выясняет, кто здесь, так сказать, главный. И ему, конечно, невдомек, что отец — не сверстники, что есть абсолютные запреты и требования. Например, надо слушаться отца. Почему? Потому что — отец, потому что, если все относительно и подвергается постоянной рефлексии, то рано или поздно мир полетит в тартарары, что и случилось. Впрочем, нельзя также постоянно чувствовать себя обиженным, т.е. униженным; надо прощать и другим и себе. Ну, а если очень обидно? Все равно нельзя. Почему? Просто нельзя. Не по-божески. И наверняка чревато катастрофой. Вот почему отец так настаивает на произнесении такого простого и как бы не обязательного слова — «папа», потому что оно сразу задает определенную, и столь необходимую, иерархию взаимоотношений: старший — младший, мудрый — не обладающий достаточным жизненным опытом и становящийся старшим в свой срок. И вот почему Иван никак не может выдавить из себя это спасительное для него слово. Он продолжает соревноваться.

Все дело, как всегда, в нежелании преодолеть банальную человеческую гордыню, которая и определяет преимущественно наше социальное поведение. Мы зачастую просто боимся продешевить, иными словами, — оказаться в смешном положении. Но самое главное, мы никак не можем признать несовершенство и ограниченность собственной человеческой природы, то есть свой грех, свою вину и увидеть, как говорил известный философ Яков Друскин, «свое невидение». С одной стороны, порожденное гордыней неверие требует конкретных вещественных доказательств существования невещественного, ирреального, духовного. Вот, докажи мне сначала, что ты — Отец, а я уж потом посмотрю, любить тебя или нет. С другой стороны, несмотря на «знание добра и зла», нам не дано предугадать ту конкретную форму, которую примет это абсолютное зло, и еще более — добро. В нашей голове постоянно присутствует, накапливаясь, целый арсенал общежитейских шаблонов. И вот это усредненное представление о том или ином мы пытаемся приложить к нашему духовному опыту, а он — всегда уникален, и ни с кем до конца не может быть разделен. Замечу, что именно Дух, духовный опыт каждого неповторим. Сам же человек, в совокупности его физиологических, психологических, социальных характеристик, может оставаться весьма ординарным, — «как все». Дело в том, что нет готовых истин, есть расхожие. Нет и никакой их множественности (бывает только плюрализм мнений, т. е. обрывочных и случайных представлений о том или другом). Истина — всегда одна, только открывается Она каждому по-разному и настолько, насколько конкретный человек оказывается способным Ее вместить.

Ничего такого, конечно, еще не знает десятилетний Иван. Просто в его голове есть (уже до встречи) — сложившийся образ отца, причем собранный, как всегда бывает, из совершенно случайных деталей: мама говорила, что отец — летчик. Вот если бы тот приехал в форме, фуражке, а главное, стал баловать Ивана (именно, к этому он привык), вот тогда другое дело — настоящий. А так — надо проверить. Кстати, по поводу «баловать». Младший из братьев даже не предполагает, что отец может и должен быть строгим. Не предполагает, во-первых, потому, что у него просто нет подобного жизненного опыта: мама и бабушка серьезно не наказывают, старший брат подчиняется и никогда не станет с ним драться по-настоящему. Во-вторых, отец, который отсутствовал двенадцать лет, априори виноват перед сыном, а, следовательно, просто обязан быть снисходителен и щедр. Ведь он недодал своим детям столько любви (ну, а вопрос, обязан ли сам Иван хотя бы чем-то отцу, просто не существует)! Это отец должен был любить, а Иван теперь, в лучшем случае, готов принять любовь, точнее определенные доказательства любви. Ну, и, наконец, если бы Отец приехал в летной форме, им можно было бы гордиться. Точнее — покрасоваться перед сверстниками, теми самыми, которые называли «трусом», да еще попросить папу, чтоб научил их «вежливому обращению». Еще одна проблема Ивана — его инфантильное представление, что все обязаны с ним возиться, брать на себя тяжелую работу, нести за все ответственность. Он готов быть маленьким, но не младшим. Подобная сумма ожиданий, совершенно не совпадающая с реальным человеком, зовущимся его отцом, и приводит к бесконечному конфликту, который может разрешиться только тогда, когда Иван повзрослеет, что-то такое важное поймет, почувствует, умудренный собственным жизненным опытом. Беда лишь в том, что прозреть он может исключительно через катастрофу. Такова степень нечувствительности его души на данном отрезке жизни.

Вернемся теперь еще раз к финалу фильма. Иван бежит к вышке. Еще бы, ребенок потрясен: отец оказался без двух минут убийцей. Иван, конечно, не думает о том, что просто сбылось его желание: это ведь он страстно мечтал убедиться в своих страшных воображаемых подозрениях. Самое ужасное, что кроме перечисленных выше эмоций, есть еще одна, которая сильнее всех прочих: тогда с мальчишками так и не прыгнул с вышки, а теперь он докажет ему, всем им, что — «может, может!». Отец становится персонификацией самого зла, а вышка — единственным способом доказать… Что? Что он не подчинится. Кому? Никому. А прежде всего, — ему! Другими словами, тому, кто так любит, что пожертвует жизнью своей, чтобы спасти маленького озлобленного дурачка. Глупо ведь. Надо было не бежать за Иваном, и остановился бы. Потом еще с вышки пришлось бы снимать. Истерики почти никогда не доводят дело до конца, только демонстрируют, требуя внимания. Да… «Ты прыгнешь в другой раз», — сказала Ивану мать. Он так и не прыгнул. Но мужество и достоинство в его случае как раз и заключалось в том, чтобы не прыгнуть. Он не прыгнул, но струсил, — попытался. Данная ситуация, так сказать, наглядно демонстрирует, что нет никаких общих рецептов и моделей поведения в одной и той же, казалось бы, ситуации. Все определяет твой личный выбор, твое личное мужество и какое-то почти интуитивное чувство «так нельзя, потому что нельзя никогда». Вообще, Отец ждет от нас только такой сознательно героической позиции, но нам хочется, «как легче».

«Как страшно жить!», — любит повторять один современный юморист. Пожалуй. Но самое удивительное, что «Возвращение» — фильм о счастье. Думается, именно так в целом попытался сформулировать основную идею картины ее режиссер Андрей Звягинцев в своеобразном послесловии — «Фильме о фильме»: когда человек находится внутри какого-то жизненного опыта, он мучается и страдает. Если же данный отрезок жизни завершается, и человек оказывается как бы вовне происходивших событий, отстраняясь тем самым от своих страхов и претензий, он вдруг понимает, как был сказочно счастлив тогда, когда чувствовал себя несчастным. Подобное утверждение не следует, конечно, понимать так, что в страдании как таковом и заключается истинное счастье. В страдании есть полнота, скорбь и одновременно радость существования. Эта полнота и является, собственно, единственно возможным земным счастьем, а отнюдь не какая-то надуманная безоблачность, беззаботность и инфантильность. Словом, — «Хочешь быть счастливым — будь им». Человек в большинстве случаев несчастлив только потому, что не хочет понять, а, осознав, согласиться, что заветные желания (например, быть любимым) исполняются почти всегда не в форме нашего изначального ожидания. Ибо никакое наше представление, скажем, о любви, не может вместить в полноте последующее реальное переживание души. Чуть-чуть доверия и благодарности, но нет! Как будет рыдать Иван, когда в самый последний момент (лодка с мертвым отцом уплывает и погружается на дно) осознает, какое несравненное счастье своей жизни он утратил, причем навсегда. И как он на самом деле хотел любить отца, как практически любил, только еще не знал об этом. И теперь слово, которое он так мучительно заставлял себя иногда выговаривать — «папа» — произнесется само собой. Словно отец жив и слышит, и вот-вот откликнется.

Пожалуй, следует сказать несколько слов и о странном, на первый взгляд, поведении отца, точнее об истоках такого поведения. В самом деле, почему он так строг, временами почти жесток? Есть ли у него какая-то цель? Я уже упоминала о мужском воспитании, иллюстрацией которого якобы и является «Возвращение». Действительно, содержание фильма может быть воспринято и таким образом. Однако, в этом случае многое остается недосказанным или наоборот слишком прямо «подсказанным». Все становится на свои места только тогда, когда мы начинаем учитывать евангельскую составляющую фильма. Тот, кто неожиданно приехал ниоткуда, — отец и Отец. В отличие от отца-человека, Он заранее знает финал. Он знает, что все повторится. Все: предательство и Голгофа, злоба, непонимание и гибель. Но, зная, Он, Бог, словно надеется — на чудо. Только это чудо должен совершить не Он, но два маленьких мальчика, двое чистых душою. Ведь сказано: «Будьте, как дети, и войдете в Царствие небесное». Но, кажется, человек слишком быстро выходит из возраста блаженного доверия…

Итак, Отец знает, что недолго пребудет в этом мире со своими детьми, и что Андрею и Ивану скоро придется все делать самостоятельно, без Его помощи. И Он пытается подготовить двух несмышленышей к суровому будущему. Его, конечно, интересует не их приспособленность к социальной жизни, но — душа. Он учит ребят очень простым вещам — не врать, быть мужественными и ответственными, не перекладывать свою вину на других (а мы всегда, по природе своей, — без вины виноватые), а еще — быть терпеливее, смиреннее; главное же, — не трусить, не терять свое человеческое лицо. Он сознательно не потакает капризам младшего и заставляет Андрея самостоятельно искать в незнакомом городе, где можно поесть, велит ему, «как взрослому» расплатиться в ресторане, подсказывает, как вежливо и с достоинством подозвать официантку. Он не так суров, как может показаться. Когда Андрей проштрафится первый раз: отправится на поиски закусочной, а сам по-детски отвлечется на какой-то пустяк, забыв, что его ждут, Отец строго спросит с него — это верно. Но тотчас смягчится, вслед за тем, как Андрей искренне раскается и попросит прощения. Более того — в голосе Отца прозвучит что-то нежное, теплое.

Еще одна «педагогическая» ситуация фильма: наглые подростки отнимают у Андрея деньги. Отец наблюдает за происходящим в окно, но не вмешивается, а затем ловит и приводит к сыновьям вора. Приводит и требует, чтобы те, так сказать, «разобрались» с обидчиком. Оба отказываются. Они — не злые мальчики. А отец недоволен: «У вас нет кулаков!». Данный эпизод, казалось бы, выпадает из общего евангельского контекста «Возвращения»: поставить щеку, отдать последнюю рубашку — а тут… Где, скажите, грань между смирением и трусостью? Смирение не есть робость, но мужество, мужественная незлобивость. Где в Новом Завете сказано, что щеку надо подставлять, прикрыв от ужаса глаза, как обезумевшая овечка? Нет, Он не хочет, чтобы мы били и унижали, но Он требует, чтобы мы не трусили. Видите ли, в Евангелии не следует искать никаких готовых моделей поведения, тем более, на каждый случай жизни. Эта великая книга выполняет функцию своеобразного камертона, настроившись на который, начинаешь различать малейшую фальшь в собственных намерениях и поступках, что и позволяет в конечном итоге сделать достойный выбор. Вот этот чистый звук «Благой вести» удивительно точно выдерживается на протяжении всего фильма, свидетельствуя о замечательном соединении в «Возвращении» эстетического и этического. Весьма показательно в этом смысле, что некоторые уже отснятые эпизоды, которые нравились в рамках сценария, в процессе работы вдруг теряли свою убедительность: в них обнаруживалась какая-то скрытая неточность, ложь. Так, в «Фильме о фильме» Андрей Звягинцев упоминает один «брутальный» эпизод с каскадерским трюком, когда отец, отвлеченный и раздраженный претензиями Ивана, едва не врезается во встречную машину. За секунду до этого он протягивает сыну носовой платок со словами: «Оставь его себе. Он тебе еще пригодится». Если бы эта фраза осталась в картине, она бы звучала резким диссонансом по отношению к общему контексту фильма, ибо смысл ее в том, что отец старается унизить сына. Заметьте, при всей строгости, Отец в «Возвращении» ни разу этого не делал, а если наказывал, то за дело и только для того, чтобы пробудить в детях достоинство и столь необходимое для спасения души — чувство вины, стыда, совести.

Замечу также, возвращаясь к известному эпизоду, — отними этот наглец не отцовский кошелек, а что-то из собственных вещей мальчишек, да еще сломай или разорви, очень может быть, что подростки и врезали б обидчику, особенно Иван. Во всяком случае, на брата он набрасывался и дрался с ним более, чем решительно. Но дети не могут понять, зачем отец требует от них «быть с кулаками» и, искренне потрясенные, недоумевают, почему он не выбежал сразу на улицу. «Папа, — кричит Иван, — ты же все видел, почему не помог?». Обычное человеческое: «Господи, Господи, как Ты это допустил?!» А как иначе? Он дал нам свободу выбора и честно держит свое слово.

Не все в фильме можно и нужно детально комментировать. Иногда некая Божья воля проявляется почти в фарсовой форме, ибо в иной — нашему человеческому сознанию Ее просто не выдержать. Как, например, следует интерпретировать в евангельском контексте сцену, когда Отец звонит по телефону, а затем, после неудавшейся попытки научить детей защищаться, вдруг резко, без каких-либо видимых причин меняет все планы: «Этого хватит, чтобы доехать до дома. И вот там — ваш автобус». Что, в самом деле, произошло? Разочаровался и устал? Или просто кто-то на другом конце провода сказал, что ехать придется, но не на водопады, и что «чаша сия не минует»? Есть в подобных переговорах с небесной канцелярией что-то от Марка Твена. Но в общей стилистике картины — это весьма точно и тонко найденный прием. Ситуация с «чашей» могла быть задана в «Возвращении» только косвенно, причем в форме, не разрушающей сюжет и современные реалии.

Возможно, с учетом данных предположений о содержании телефонного разговора, резкая перемена планов главного героя становится яснее: путешествие предстояло трудное, а мучительное воспоминание о нем осталось бы у детей на всю жизнь. Вот Он и колебался — жалел. Почему же вновь передумал? Во-первых, потому что «от века заповедано», а во-вторых, разве возможно было отпустить детей с таким отчаянием в их сердце, а главное, с такой ложью: «Ты подождешь еще двенадцать лет, чтобы встретиться с нами? Что, я что-то не так сказал?». С ложью и внутренней слепотой — никак нельзя. Значит, пусть будет то, что должно.

И вот они плывут к пустынному острову, погода вдруг портится, льет дождь, мотор глохнет, и отец требует, чтобы дети сели на весла. «Почему ты сам не гребешь? Ты же сильный?» — недоумевая, кричит Иван. Но Отец неумолим. Ведь эти двое должны будут возвращаться назад одни. Уже поздний вечер четверга, а завтра — та самая пятница. Об этой прозрачной символике дней недели стоит все-таки сказать пару слов. События фильма начинаются в воскресенье и заканчиваются в субботу. Неделя завершается, следовательно, воскресения больше не предусмотрено.

Именно, с этого дня, пятницы, происходит новое расширение проблематики и общекультурного контекста картины: символика Евангелия углубляется и проясняется образными формулами Ветхого Завета. Я имею в виду только одну из великих книг Библии — книгу Иова, основная идея которой, в независимости от замысла самого режиссера, нашла новое воплощение в «Возвращении». Речь идет не о конкретном сюжете, а о неком общем пафосе финала, когда Бог приходит к отчаявшемуся и беспредельно страдающему Иову, который, наконец, возопил и потребовал от Господа ответа: «За что?». И Творец пришел. Но не стало вопросов у Иова. Ибо Тот, Кто пришел настолько был не сравним, не сопоставим со всем, что мог понять и почувствовать Иов-человек, что последний распростерся во прахе, и мог произнести только: «Да, Господи». В том, что новозаветный Бог приходит к нам в человеческом образе есть большой соблазн. Мы начинаем невольно распространять внешний внятный нам облик на Его божественную сущность и претендовать на адекватное понимание Его Промысла. В действительности, никто из людей не может вместить в себя это Нечто. Другими словами, существует только один способ общения человека с Богом — вера.

Вспомним теперь одну из самых трагических сцен фильма. Мальчики уплыли на лодке рыбачить, отец дал Андрею часы и велел вернуться в четыре и далеко не отплывать: «И чтоб я вас видел!». Они вернутся в семь. Ну, и что тут особенного? Конечно, заночевать придется теперь на острове, хотя у отца могут быть неотложные дела в городе. Тоже не страшно. Как-нибудь разберется. Не бывает безвыходных ситуаций. В том-то и дело, что бывают. И все самое главное в нашей судьбе нельзя, как в компьютерной реальности, переигрывать до победного результата. Но Андрей и Иван — еще просто дети! Возраст не отменяет объективного результата поступка и ответственности за него. Братья, безусловно, виноваты. Иван почти наверняка специально не выполнил требования отца. Андрей же не проявил необходимой в данном случае твердости, привычно пошел на поводу младшего брата. Заметьте, если в детстве, в крайнем случае, юности человек не осознает абсолютности определенных запретов, т. е. того, что есть вещи, которые нельзя делать ни при каких обстоятельствах, он не поймет этого никогда. И будет врать, выкручиваться, перекладывать вину на других, что, собственно, и начинает делать Андрей, просто испугавшись родительского гнева. Реакция отца, действительно, представляется неадекватной, даже дикой. Точнее — форма такой реакции: он, не желая слушать никаких оправданий, хлещет старшего сына по щекам. Примечательно, что наше внимание невольно полностью фокусируется на данном жесте, столь унизительном для человеческого самолюбия. При этом, так сказать, «за кадром» остается безмерное отчаяние и боль Отца, которые принимаются нами за ярость и жестокость.

Что же объективно произошло? Андрей смалодушничал: струсил, стал отрицать свою вину, ему доверились в чем-то очень важном, а он обманул доверие, в итоге же оказалось — предал и убил. Кстати, старший сын не справился с этой принципиальной ситуацией вторично. Тогда, первый раз, (я имею ввиду — эпизод с поисками закусочной) отец только пожурил сына за детскую легкомысленность, и Андрей раскаялся, обещал «больше так не делать». А в самый главный, поворотный момент своей судьбы опять не справился. Фатум? Не совсем. Был и положительный опыт: машина завязла на размытой лесной дороге. Отец до крови разбил Андрею лицо, но подросток не обозлился, интуитивно почувствовал его правоту, сел за руль и справился с управлением. Кстати, героя тотчас похвалили, и в голосе отца звучала сдержанная радость и гордость.

Разве мы не имеем право на ошибки? Имеем. Более того, — обречены. Но мы не имеем права не чувствовать своей вины и предавать (или подводить) тех, кто нам доверился. Именно за это Андрей и получает. Сурово? Помнится, один из авторов начала ХХ века Алексей Ремизов утверждал, что пробудить человеческую душу от сна можно, к сожалению, только сильнодействующими средствами. Что же касается трагической ситуации с топором, то она спровоцирована самим Андреем, его истерическим выкриком «ну, убей меня теперь». Эти злые, подлые и лживые слова, — в осуществление которых подросток, конечно же, не верит, — тем не менее, произносятся. И тогда Отец (а у Него, как известно, Слово сказанное есть одновременно Слово воплощенное), наклоняясь, тихо спрашивает: «Что? Убить тебя?», то есть, — «Это и есть твое действительное желание? — ну, а если — нет, то, как можно позволять себе подобное пустословие?»

Таким образом, оставаясь в рамках трактовки «Возвращения» как социально-психологической драмы, мы в какой-то момент невольно начинаем деформировать мотивировки тех или иных поступков героев, их характеры, а в конечном итоге, — смысл происходящего. Соотнесение же событий, происходивших вечером в пятницу на берегу пустынного острова, с теми, что случились в ночь с четверга на пятницу в Гефсиманском саду, — многое проясняет. Только искать подобные аналогии следует не по формальным признакам, а ориентируясь на глубинную суть событий. Иисус, зная о приближении своего смертного часа, просит апостолов не спать, но те — засыпают и, тем самым, фактически предают его. Апостолы знают, но как бы до конца не осознают того, что должно очень скоро свершится. Они — простые смертные, и у них слипаются глаза. Братья Андрей и Иван ничего такого даже не предполагают, им просто хочется половить рыбку, сплавать к полузатонувшему кораблю, и они за милыми детскими заботами забывают о настоятельной просьбе отца вернуться к назначенному сроку. Подростки воистину не ведают, что творят. Но Отец знает все. Он знает, что от того, справится Андрей или нет, приплывут мальчишки вовремя или нет, зависит будущее их самих и, возможно, — всего человечества. Он вернулся. Последний шанс. Что сделают теперь люди? «Возлюбят Бога Своего прежде всего» или вновь распнут? Не слишком ли непосильная ноша возложена на хрупкие плечи подростков? Во-первых, другой не бывает. Во-вторых, — не слишком. Ибо Бог ни на кого эту ношу не наваливает, Он предлагает только разделить ее с Ним: «И ноша Моя легка, и иго Мое благо». Но никто не может, а еще больше не хочет осознать ответственности момента, а «благо» воспринимает, как насилие над собственной личностью, точнее, — над нашими сиюминутными желаниями.

Итак, братья и фактически без пяти минут убийцы, подплывают к берегу. Они знают, что поступили нехорошо, но никак не ждут столь бурной реакции отца и уж, конечно, не понимают, чем вызвана его ярость, ведь они просто рыбку ловили! Никто, даже Андрей, не ощущают Его глубочайшего отчаяния и боли. А когда Отец в ответ на истерическое требование Андрея «убить его теперь», хватает топор и делает вид, что замахивается, самые дикие фантазии Ивана словно получают подтверждение: убийца. Это, действительно, самая страшная сцена фильма: сцена трагического тотального непонимания нами, детьми, — Его, Отца. В самом деле, а почему бы Ему ни ответить, наконец, решительно на все наши бесконечные вопли и негодования? Сколько можно испытывать долготерпение и милосердие Божие? Верить не можем. Любить не хотим. Уже сколько тысячелетий творим и творим мерзости. Если и молимся, то не о спасении души, а о чем-то суетном. И все чего-то требуем, нудим, ноем. И ведь ничего в основе всех этих капризов, кроме уязвленного самолюбия и духовной лености. Откуда такая уверенность балованных детей, что Он нас никогда и не при каких обстоятельствах не может разлюбить?

И еще один пласт многослойного контекста «Возвращения»: конечно, это не только о нашем маловерии в отношениях с Творцом, но и о трагическом недоверии друг к другу, к самым близким людям. Евангельское прочтение картины только углубляет ее социально-психологическую основу. И здесь нет никакого противоречия: мы потому не можем до конца доверять другим, себе самим, потому что не в состоянии, прежде всего, уверовать в милосердие Отца. Мы и Его все время проверяем, капризничаем. Помните первую заповедь: «Возлюби прежде всего Господа Бога своего»? И только потом: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». В данной последовательности есть великий смысл.

Точно так же существует некая закономерность высшего порядка, согласно которой и в нашей повседневной практике общения с любимыми и близкими людьми не обойтись без веры. Иначе человек будет обречен на мучительное недоверие и подозрительность, а значит, — на одиночество и страх, внутреннюю несвободу, и никогда по-настоящему не познает счастье любить и быть любимым. Только доверие спасает. Тот, Кто пришел к братьям-рыбарям Андрею и Ивану, пришел, как Отец, — ждал и требовал от них только одного — доверия, веры, которая есть Любовь.

О заключительных кадрах, с их Голгофой и неминуемой гибелью Отца по вине собственных детей, уже было сказано ранее. Финал потрясает своей тишиной, невосполнимостью утраты и полной невозможностью что-то изменить и отыграть назад. Есть только одна надежда, что те, кто еще способен, осознают в какой-то момент, как эти двое мальчишек, свою личную неустранимую вину, личную причастность к Его гибели и — спасутся.

В заключении, хотелось бы особо отметить замечательную целостность киноленты. Это, действительно, не голливудское кино с его замкнутым миром предсказуемых тем, проблем, героев и определенным набором разного рода эффектов. С фильмом Андрея Звягинцева произошло нечто уникальное для рубежа тысячелетий: настоящая, принципиально немассовая культура вдруг прорвалась сквозь информационную блокаду и победила. «Возвращение», в отличие от бесконечного потока современной кинопродукции, живет в общекультурном контексте. Именно поэтому каждая ситуация фильма, не теряя своей конкретики, сразу подключается к общечеловеческой проблематике и начинает прочитываться на едином языке символов. Символ, конечно, условный знак. Но это не логическая условность. Символ — не просто прикрепление к тому или иному слову или образу некоего абстрактного представления, всеобъемлющего ощущения и пр. Символ — это слово, обладающее особым расширением. Он расширяет и преображает предметно-эмоциональную информацию, которую изначально несет, — до какого-то духовного касания. Прямо о духовном нельзя. Просто потому, что в материальном мире нет духовных эквивалентов. Только опосредовано. Через некоторую неоднозначность ситуации, возникающую в художественном произведении: неоднозначность самого слова, образа, действия. Все это заставляет задуматься, искать ответов, побуждает к внутренней работе, открывает глаза. Такое плодотворное творческое состояние души древние греки называли катарсисом. Не развлечение и отвлечение от забот и проблем, а именно, катарсис, ощущаемый зрителем (или читателем) как особое противочувствие, потрясение и очищение души, всегда был целью настоящего искусства. Времена духовного одичания, конечно, случались и раньше, но сменялись полнокровной духовной жизнью общества. Потребность в этом становится все более заметной в начале ХХI века. И судьба «Возвращения», пожалуй, — одно из убедительных тому подтверждений.

Отметим также блистательную команду фильма и замечательных актеров. Режиссер гениально нашел мальчишек. Они еще не могли вместить глубину идеи, но это оказалось и ненужно. Необходимо было другое, чтобы один смотрел влюбленными глазами на обретенного вдруг отца — и Звягинцев угадал эту мечту Володи Гарина, который рос в неполной семье. А Ивана должна была потрясти жестокость взрослого: у мальчика — благополучная семья, и отец его никогда не бил. В «Фильме о фильме» Иван Добронравов признавался: то, что отец в «Возвращении» позволяет себе бить своих детей по щекам, больше всего лично задело актера. Так рождалось раздражение и негодование младшего сына. А затем оба мальчика были просто включены в общий контекст картины — один с мечтой и потенциальной влюбленностью, другой — уязвленный внешней несправедливостью, жестокостью, грубостью.

Я обещала прояснить некоторые сюжетные странности для тех, кто любит во всем конкретность и логику. Последовательно и кратко пересказываю основное содержание картины: приходил Бог. В первый приход Он оставил здесь (или забыл) какую-то особую штуку, от которой зависели счастье и покой человечества — некий талисман. Теперь Он пришел, как и обещал, второй раз и эту штучку забрал. Все. И больше не вернет. И не придет. Живите сами. Прыгайте с вышек, и выясняйте, кто же «козел и трус». Страшный Суд, знаете, может проходить очень буднично и пока не коснется каждого конкретного человека, — почти незаметно. Почему «кинул»? Всему приходит конец, даже долготерпению Отца. Устал. Надоела Ему эта наша «заливная рыба».