СТИХИ ИЗ КНИГ

 

Из книги «Щелчок» (М.: Независимая газета, 2001)

* * *

написать бы про город, мой город, которого нет,

про ладони твоих площадей в голубиных наколках,

написать бы про то, как бежит под ногами проспект,

и кремлевские звезды горят на рубиновых ёлках,

 

написать бы про город, мой город, где пахнет хурмой,

и кабинки под вечер, как ртуть, поднимаются в шахтах,

вам какой, мне последний , и чтобы всю ночь за стеной

радиола мне пела о летчиках и космонавтах,

 

написать бы про город, мой город под розовым льдом

с леденцами твоих куполов, пересыпанных снегом,

я твои переулки разглажу, как фантик, ногтем

и пройдусь до кольца незнакомым тебе человеком,

 

это луковый спас над бульваром, и книжный развал,

где слова на твоих корешках я читал как молитву,

это машенька в мягкой обложке, метель, котлован,

и поддатый казах за лотком открывает поллитру ,

 

наливает и пьет, отвернувшись к великой стене,

за собрание всех сочинений в холодном подъезде,

и уходит, качаясь, в мой город, которого нет,

рукавом собирая побелку вечерних созвездий,

 

 

и сидит он на складе, и пьет он всю ночь свой агдам ,

а потом засыпает на книгах великих народов,

и во сне перед ним уплывают на юг поезда,

волоча за собой километры порожних вагонов

 

 

* * *

В тишайшем городке с печальной лужей

на площади, где памятник тирану

с протянутой рукой свалил бы в лучший,

но лучший мир теперь не по карману,

в старинном городке, где звон бидона,

и штукатурка шелестит от ветра -

"Вы, что же, прима?" - "Нет, скорее Дона,

которая на сцене овдовела".

Покойника, обутого в штиблеты,

по улице заносят в рай ногами:

"Послушайте, вы верите в приметы?"

"Я верю, но не слишком понимаю .."

Трехцветный хлястик плещется на шпиле,

петляет речка, заключая в скобки:

" Ну как вам наш спектакль?" - "Вы забыли,

что мы на "ты" - "Уж очень он короткий".

«Три до театра, восемь до вокзала.

Тебе пора, иди" - "Я не успею".

А после, завернувшись в одеяло,

всю ночь смотрела мне куда-то в шею.

И розовело облако в окошке,

совсем как на картине у Сезанна,

была герань и, кажется, две кошки.

А вечером играла Дону Анну.

И что в дверях она ему сказала?

свой номер телефона? время дня?

Три до театра, восемь до вокзала.

И шепотом: "Не забывай меня".

 

 

 

 

* * *

Быть может, юноша веселый

в грядущем скажет обо мне.

 

Шестьсот двенадцать, два нуля.

"Простите, можно Александра?"

В прихожей шелк и соболя,

и горький запах кориандра.

 

"Желтеет зимний Петербург!"

(зачеркнуто четыре раза).

"Сырой туман вползает в грудь.

И не дождешься Фортинбраса ".

 

А за окном плывут дымки

и снег хрустит как сторублевка.

Идут вдоль Пряжки мужики.

У них сегодня забастовка.

 

А тут в спиртовке огонек,

зеленый штоф на занавесках.

"Давай чаёвничать, дружок,

И засыпать в глубоких креслах".

 

Какой ему приснился сон?

Февральский сне на черных шпалах?

Гремит в прихожей телефон,

но пусто в этих темных залах.

 

Закройте двери в кабинет!

Там на столе щенка забыли.

"Весь мир - Варшава. Смысла нет".

И толстый слой холодной пыли.

 

Из книги «Желудь» (М.: Время, 2007)

* * *

в зябких мечетях души бормочет

голос, который не слышно толком,

красный над городом кружит кочет

и притворяется серым волком -

сколько еще мне бойниц и башен?

улиц-ключей на крюках базара?

город ночной бородой погашен

и превращается в минотавра

 

 

* * *

...немногих слов на лентах языка,

но слишком неразборчива рука,

и древо опускается во тьму,

затем что непостижная уму

из тысячи невидимых ключей

сплетается во тьме среди корней

и новый намывает алфавит, —

ручей петляет, дерево горит

 

 

 

* * *

на дне морском колючий ветер

гоняет рваные пакеты,

а где-то в небе крутит вентиль

жилец туманной андромеды,

и дождь стучит над мертвым морем,

соленый дождь в пустыне света,

как будто щелкает затвором

создатель третьего завета,

но стрелы падают сквозь тучи,

не достигая колыбели,

по колыбельному певучи,

неотличимые от цели

 

 

* * *

низко стоят над москвой облака,

сквозь облака ледяного валька

стук раздается в сырой темноте —

всадники с гнездами на бороде

едут по улицам, свищут в рожок

и покрывается пленкой зрачок,

птичьим пером обрастает рука,

в белом зрачке облака, облака

 

 

* * *

А. К.

 

какой-нибудь полузабытый мотив

на старом базаре, и сердце разбито,

а в небе качается белый налив

и тянется вдоль переулка ракита, —

какой-нибудь малознакомый квартал,

где снежную бабу катали из глины —

я знаю! — там желудь за шкафом лежал,

а мимо несли бельевые корзины,

их ставили в небо одну за другой,

и двигались простыни над головой

 

 

 

"МУРАНОВО"

 

«Может быть, счастье —э то только случайное

спряжение мыслей, не позволяющее нам думать

ни о чем другом, кроме того, чем переполнено

наше сердце. Кто из нас мог анатомировать

эти мгновения, такие короткие в человеческой

жизни? — Что до меня, то я об этом никогда

не думал».

 

---

 

 

 

1.

...машина понеслась на холостом

под гору, где река, и сходни в небо,

и камыши вытягивают воду.

Бросив руль, она смотрела на солнце:

Дрожит, как пуговица на нитке.

Искала, не могла найти, сигареты.

Я спросил: «Чем кончилось дело?»

«Украденные вещи мы вернули.

Я его, конечно, налупила.

Но толку — что? Его отец решил,

он в Англию отправится на лето,

а после перейдет в другую школу».

«И всё?» — «Всё». Колеса заскрипели

по гравию. «Давай зайдем в палатку», —

и пуговица в зеркале застыла.

«Продайте нам вино и сигареты!»

 

 

2.

Мы обошли кругом добротный

в английском стиле дом.

Дощатая веранда на боку

Висела, как стрелковая кабина.

Башня приземистая, с бойницами.

Не дом — настоящий бронепоезд.

Зато знаменитые луга! от порога

они спускались плавно, лениво

и снова за рекой вставали, как волны.

А солнце садилось, забирая

небо розовой рябью до горизонта.

Здесь, в аллее, совсем стемнело.

Я поднял голову. «Могучие

и сумрачные дети», — процитировал.

«Смотри, огонь», — кивнула. В полумраке

едва мерцала красная лампада.

 

 

3.

«Ушла, когда его отдали в школу, —

она легла в траву и закурила. —

Потом сошлись, опять расстались.

Так и рос на два дома. Где мы?»

«Этот был женат удачно — большая

для русского поэта редкость.

Выстроил дом, занимался лесом.

Досками торговал, но разорился.

Написал “Сумерки”, лучшую книгу,

и был, судя по всему, счастлив.

Умер внезапно, в Неаполе. Ничего

толком не успел увидеть».

«... а потом осталась одна

и, чтобы не сойти с ума, поехала с ним

в Италию. Рим, Равенна, Феррара —

через месяц вернулась другим человеком».

 

 

4.

Я подошел к дому, заглянул в окна.

Посреди комнаты на паркете

лежали серые пятна.

Было видно кое-какую мебель.

Ширмы; люстра; огнетушитель

стоит, как часовой, у двери.

Я собрался уходить, но тут

тени по углам зашевелились.

Кто-то снулый вышел на середину:

с ногами в кресло, накрылся пледом.

Другой на корточках между окон

устроился. Включил транзистор.

Загорелся зеленый огонь эфира.

Они сидели без света, и мне

показалось, что я слышу голоса.

Но я ошибался. Они молчали.

 

 

5.

«Решила окунуться. Подержи». —

с унула в руки тряпичный узел.

Сорочка, джинсы, комочки белья:

теплая ткань пахла свежим хлебом,

пылью и бензином. Я уткнулся

в одежду, медленно поднял глаза.

Она встала на краю сходен ,

и теплый торфяной воздух

тут же облепил голое тело:

тонкая голень, крупные ягодицы.

Присела, соскользнула, исчезла

под речной кожей. «Вода — сказка!» —

долетело через минуту с того берега.

Я стал смотреть во тьму и скоро

увидел под водой молочное мерцание.

Раздвигая воду, она возвращалась.

 

6.

Черные зрачки сосков, мокрая

арабская вязь на лбу. Прижалась

вся: бедрами, животом, грудью —

скользкие плечи в помарках ряски.

Одежда намокла, но сквозь холодный

хлопок хлынуло тепло. Оно

разливалось, как темное молоко,

по всему телу. И я закрыл глаза.

Тысячи темных аллей,

где огни вспыхивают и гаснут

во влажных еловых складках,

расходились лучами во все стороны.

А мы стояли на мокрых сходнях,

и теплый торфяной воздух

стягивал кожу, как бинт, всё туже, —

 

и боялись пошевелиться.

 

* * *

…дерево. Оно

стояло во дворе, у глухой стены,

как арестант. Старое, сморщенное.

Безымянное.

Про себя я так и называл его: «Дерево».

Оно считалось мертвым, но когда

я прикладывал ухо, слышал,

как шелестят листья.

Все листья, что шумели на нем когда-то.

Выше дерево врастало в стену —

где находилось мое жилище.

Чужие сны пахли медом и морем.

Но сразу же забывались.

 

Я прожил здесь год, писал:

 

«Как странно вечерами одному

бродить среди классических фасадов,

как будто опрокинутых во тьму,

оглохшую от мокрых снегопадов…»

 

В сумерках,

когда воздух загустевает,

я различал под землей реки.

Хлопки невидимых окон.

Да и сам я казался призраком.

Сколько раз, боже мой!

по дороге в пустую квартиру,

я поднимался на З верев мост.

Соборы, башни, купола —

лежали на дне канала, как гнезда.

Разоренные. Пустые.

А я почему-то вспоминал дерево.

«Как оно у стены будет?

Сон показать — и тот некому».

Медленно шел обратно.

 

«Мы ведь, в сущности, так похожи —

говорим, а сказать ничего не можем.

Даже сны, и те смотрим чужие.

Просыпаемся — и ничего не помним».

 

И тогда я увидел их.

Размером с наперсток,

в красных хоккейных шлемах,

они ходили по крыше

и громыхали задвижками,

открывая форточки созвездий.

Не город, но пятипалубный корабль

зажигал огни — и поднимался наверх.

Я видел, комья земли и глины, срываясь,

падали в сторону спальных районов.

Моллюски, водоросли, рыбы мерцали в небе,

облепив корни, —

и только темная ветка всё стучала и стучала в окна.

 

…Ее узор,

мелкий, как след скарабея,

сошел со стекла утром.

Ни слова я не запомнил.

Но с тех пор, как только

начинают поскрипывать звезды,

мне кажется, этот язык

утрачен не безвозвратно.

Однажды он вернется

и будет самым прозрачным

среди языков, которые

мы когда-нибудь

обретали.

 

 

 

 

Из новых стихов

* * *

прозрачен как печатный лист,

замысловат и неказист,

живет пейзаж в моем окне,

но то, что кажется вовне

окна, живет внутри меня –

в саду белеет простыня,

кипит похлебка на огне,

который тоже есть во мне,

и тридцать три окна в дому

открыто на меня – во тьму

души, где тот же сад, и в нем

горит, горит сухим огнем,

что было на моем веку

(кукушка делает «ку-ку») –

и вырастает из огня

пейзаж, в котором нет меня

* * *

человек на экране снимает пальто

и бинты на лице, под которыми то,

что незримо для глаза и разумом не,

и становится частью пейзажа в окне –

я похож на него, я такой же, как он,

и моя пустота с миллиона сторон

проницаема той, что не терпит во мне

пустоты – как вода – заполняя во тьме

эти поры и трещины, их сухостой –

и под кожей бежит, и становится мной

* * *

как лыжник, идущий по снегу во тьму,

держу на уме, что не видно ему –

все дальше уходит по лесу лыжня,

все больше того, что в уме у меня;

сосна, как положено древу, скрипит

в ночи на морозе, который сердит;

и лыжник выходит из леса к реке

(я вижу цветные огни вдалеке) –

спускается вниз, и скрипит языка

большая, как память, ночная река

 

* * *

человек состоит из того, что он ест и пьет,

чем он дышит и что надевает из года в год,

вот и я эту книгу читаю с конца, как все;

затонувшую лодку выносит к речной косе,

ледяное белье поднимают с мороза в дом

и теперь эти люди со мной за одним столом;

тьма прозрачна в начале, и речь у нее густа –

открываешь страницу и видишь: она пуста

* * *

гуди, гуди – мой черный ящик,

на пленку сматывай, пока

мой привередливый заказчик

не обесточил провода –

пока потрескивает сверху

его алмазная игла

я не закрою эту дверку –

мне по душе его игра,

в которой медленно и тускло,

без препинания и шва,

слова прокладывают русло

реки наверх – а жизнь прошла

Д ЖЕМА АЛЬ-ФНА [1]

«Спутник находится в мертвой зоне ...

…………. находится в мертвой зоне…»

Марракеш !

Розовые десны старого города.

Белые спутниковые тарелки

зря сканируют небо –

ни дождя, ни фильма небо им не покажет.

Погасла черная теле-кааба .

И город под вечер идет на площадь.

Головы. Головы.

Головы. Головы. Головы.

Голос на башне хрипит и стонет.

Все на молитву! но голос никто не слышит.

Сотни рук выстукивают барабаны.

Сотни губ вытягивают флейты.

Сотни ртов выкрикивают слова –

и площадь затягивает меня в воронку.

«Что бы вы хотели, мсье?»

слышу возбужденный шепот.

« Qu'est-ce que vous voulez ?» -

Я отмахиваюсь:

«Не хочу смотреть гробницы Саадитов ».

«Не хочу слушать сказки тысячи и одной ночи».

«Не хочу пробовать печень хамелеона».

«Ни будущее, ни прошлое менять не желаю».

«Так что бы вы хотели, мсье?» -

не унимается тип в полосатой джеллабе .

«Можешь мне вернуть «я»?» - спрашиваю.

«Нет ничего проще, мсье!»

Он покорно опускает веки –

виден лиловый узор, которым они покрыты.

«Идем до квартала двойников.

Тому, кто твой, положишь руки

на темя – так, смотри».

Грязные ладони складываются «лодочкой».

«И все?» - «Все». Улыбаясь, он

обнажает кривые белые резцы.

« Combien ? - Сколько?» - «Сколько

Аллах подскажет сердцу».

Широкая, как жизнь, площадь

стекает в адские трещины улиц.

Утроба города урчит и чавкает.

В темноте на прилавках

все сокровища мира. Но где

полосатый балахон?

Еле успеваю за провожатым.

«Пришли!»

Под коврами, в шерстяном капюшоне

некто уставился в пустой телевизор –

рядом на ступеньке чай, лепешка.

Он подталкивает: «Пора, друг».

Замирая от страха, складываю руки, и –

……………………………………………

……………………………………………

«Я – продавец мяты, сижу в малиновой феске!»

«Я – погонщик мула, стоптанные штиблеты!»

«Я – мул, таскаю на спине газовые баллоны!»

«Я – жестянщик, в моих котлах лучший кускус мира!»

«Я – кускус , меня можно есть одними губами!»

«Я – ткач, мои джеллабы легче воздуха!»

«Я – воздух, пахну хлебом и мокрой глиной!»

Теперь, когда меня бросили одного посреди медины , я с ужасом понял, что я – это они: продавцы и погонщики, зазывалы и нищие, ремесленники и бродяги; что я смотрю на мир их черными глазами; вдыхаю дым кифа их гнилыми ртами; пробую мятный чай их шершавыми губами; сдираю шкуру с барана их заскорузлыми руками; что мне передалась тупая поступь старого мула; то, как зудит лишай на бездомной кошке. Я хотел найти себя, но стал всеми! всеми! стою – и не могу сойти с камня…

………………………………………….

В этот момент вспыхивают экраны –

спутник вышел из мертвой зоны!

и город отворачивается к телевизору.

А я застыл посреди базара

и не понимаю: кто я? что со мной?

«Мсье!» – слышу над ухом строгий голос.

Это говорит офицер, патрульный.

«Ваши документы, мсье!»

- Мне кажется, что я не существую…

- Кому кажется, мсье?

---

[1] Джема-аль-Фна – средневековая площадь Марракеша , одновременно и рынок, и место традиционных мусульманских представлений .