Звезда

Памяти Анненского

 

Взгляни на небосвод – коснётся сердца грусть.

Мерцание светил не обещает встречи, –

и тленья убежать возможно ль в русской речи? –

уж нынче – ничего не знают наизусть.

 

Не надышаться, не наговориться впрок! –

Не бойся, говорю, – надеждой тешась зыбкой, –

как промотавший жизнь в беспамятстве игрок,

бредущий под дождём с растерянной улыбкой.

 

Не бойся, говорю: ты просто спишь в саду,

и над тобой плывёт ночной листвы громада, —

тебе двенадцать лет, и влажный шепот сада

навеял длинный сон про синюю звезду.

 

Не бойся, говорю… Белёсая луна

бежит в разрывах туч, и дремлют под корою

столетьями жуки, – и синяя одна

дрожит вдали звезда – едва глаза прикрою.

 

 

Моя треска

М.Щ.

 

Набегает волна на холодный песок.

Кто-то пьёт с ненаглядной берёзовый сок.

Мне успеть бы помыться, ага, причесаться.

Как же хочется жить: не спеша надышаться.

А кому закричать, да и как докричаться?

Разрывается сердце? Ему разорваться

ерунда-ерунда. Я всего лишь продрог.

Невозможно помочь. Не успеть попрощаться.

Ничего. На столе только клюквенный сок.

Разрывались какие-то трубки и тряпки.

Гадость-гадость! За горстку рифмованных строк?

Под столом – только старые рваные тапки.

Жил и пел, как умел – а иначе не мог.

Я хотел бы прилечь – ну пускай на песок.

Отдышаться.

 

 

Дыра в будущее

 

Увы, без волненья на те же валы гляжу.

Светило на гребнях Атлантики умирало

и рассыпалось фигурами Лиссажу:

мне что-то чертило, но времени было мало.

 

А нынче пусть чайка морочит других, паря

над рябью залива, где снова чужая шхуна

роняет в пучину корявые якоря,

ничуть не смущая нагих дочерей Нептуна.

 

Не обожествляя беспамятный океан,

но одушевляя, о чем бы спросить? О жизни?

Здесь, пальцами щёлкни, за евро несут стакан.

И глупо не щёлкать при этакой дешевизне.

 

О чем я пишу? О чем говорю с тобой,

утративший веру в реальность того, что вижу

сквозь разума призму? О том, как шумит прибой.

Как, столик трехногий в тенистую сдвинув нишу,

 

искать не пытаясь какую-то дыр бул щыл ,

под крепостью, рядом с мясистым кустом алое,

я пил вино и сорок минут лущил

креветки, не думая, кстати, и про былое.

 

Утренний кофе

 

А ещё я скажу: уподобьте поэта женщине.

Пусть он бабник, и едет с винчестером грозным в Африку,

прозорлив и остёр; и пускай ощущает вещи не

пылким сердцем – а пальцем как будто ведёт по графику.

 

Но какая-то малость: изломанность нелогичная,

или мнительность бабская (ты, дорогая, пойми-прости!),

раздражает любого. А что до меня, – так лично я

аж бешусь от бессмыслицы этой, от этой вздорности.

 

И на чашечке с кофе не нравится мне зазубрина.

И ужасно противно, что шепчутся снова женщины.

И совсем непонятно: то ль жизнь уж давно загублена,

то ли тайны чудесные робкой душе завещаны.

 

 

Считалочка

 

О, сколько я извёл чернил –

все на тебя одну:

где взять еще и слов и сил?

Как чудно я тону!

 

Как наслаждаюсь я бедой,

вдыхая влажный мрак:

о чем поплачешь ты – седой

птенец, ворчун, дурак?

 

Приснятся сны, промчится век:

столетья – впереди;

и будет сыпать мокрый снег,

и будут лить дожди;

 

и будут радость и беда:

лови, спеши, изволь!

Чужие лица, города…

Птенец, дурак, король…

 

 

Почти из Кавафиса

 

…Когда на планету из бездны плывёт астероид,

когда апокалипсис близок и неотвратим, –

чинить бесполезно текущие краны. И строит

молельню безумец; в содом превращается Рим.

 

…Когда оказался диагноз смертельного рака

нелепой ошибкой – как дальше по жизни идти?

Смотреть равнодушно, как ржавая капает влага?

Сантехники пьют. А тревога скребётся в груди.

 

Поезда–провода

 

Я заехал на час: провода-поезда.

Хоть в пруду торфяном не найдёте монет вы.

И смущенно и робко прошел я сюда,

наклоняя порою прозрачные ветви.

 

Повалился забор. На тропинке к реке

уцелела калитка – без платья заплатка.

Так волна размывает следы на песке.

А потом их смывает отлив без остатка.

 

И, как будто боясь тишину напугать,

я беззвучно вошёл. Никому не сознаюсь…

Этот стул у окна и вдоль стенки кровать…

Мне уже уезжать: я, простите, прощаюсь.

 

Прогорели дотла все большие слова.

Задремать бы в саду, чтобы сосен вершины

над дурной головой бормотали едва,

да пылили вдали по просёлку машины.

 

По тропинке на станцию скоро вернусь.

Электрички дождусь, поброжу по платформе.

От осеннего ветра плащом запахнусь.

Будет тихо в душе, как в покинутом доме.

 

Захвачу я с собой, уходя навсегда,

пару мятых листков со стихами моими.

Ты меня не утешишь мечтами большими.

Я тебе говорю: не беда, не беда.

 

Стрекоза

 

А переживёт надолго ль в заветной лире?

А прочим во внуках остаться бы робкой тенью.

Но если излишне зорок – доступно зренью

то время, когда во вселенной, в подлунном мире

 

немыслима жизнь. Остыли светила, или

точнее сказать, энтропия царит повсюду.

Ни сына Марии и плотника, ни Иуду

там некому вспомнить. Такие вот “были-жили”.

 

Но мальчик чумазый, поймав стрекозу, смеётся.

Твой мир навсегда с тобой. Ты живёшь на даче...

Зря разум пронзает время, дивясь удаче:

что сердце как–раз сегодня о рёбра бьётся.

 

 

Диалектика

 

Есть различные числа. Душа и до ста-то даже

не умеет считать. За пару тысячелетий,

как с уловом, Ловец?  От рождества же

диалектики – век, наверное, третий.

 

Забрели Твои пасынки в бурелом мышления,

где пространство от времени неотделимо.

Подтверждают растения.  Наблюдая их тени, я

вижу часы эпохи расцвета Рима.

 

Метафизике, милые, не хватает практики.

Гороскоп не подскажет, когда пригорят котлеты.

А Его окликать в этом углу галактики –

что речушку Вьюн искать на глобусе. Где Ты?

 

Где ты, где я? С удочкой, на Вьюне ли,

или на Гладышевке я замечтался снова?

Водомерки бегали, рыбы смеялись, пели

комары да лягушки. И лучшего нет улова.

 

  

Поговори

 

Такая странная зима.

Она на зиму непохожа.

Свалялась грязная рогожа

на тротуарах, и дома

 

глядят-глядят в упор незряче.

А где снежинок бахрома?

Зимою лучше жить на даче.

И тут и там схожу с ума.

 

В часу седьмом, мой друг, не знаю,

заря какая. Милый мой,

собой неможно быть зимой.

Мой друг, я снова забываю,

 

да-да: прекрасные слова.

Шепни. Проговори полслова.

Я просыпаюсь в полвторого.

И снова ноет голова.

 

Поговори, шепни полслова.

Я просыпаюсь в полвторого.

 

 

Сто лет спустя

 

Ну ладно, вот он, я! – небось, в анфас:

раз вы глядите на меня, как в зеркало.

Я вас не знал, я не писал для вас:

меня мутило,  дёргало, коверкало.

 

Я жить хотел – о, как я жить хотел!

Щетина на щеке: как всё запущено.

Я – древних рыб осыпавшийся мел.

Откуда я? Совру: сбежал из Пущино.

 

Но все слова (коль им прорвать дано

громаду лет – то не трудом, а мукою), —

достались вам, – которым всё равно,

как я рыдал душою близорукою.

 

Облака

 

Из карманов – горсти сдачи:

уезжаешь в Аппалачи.

И – прости.

До тебя – что до Китая.

“Половина прожитая –

сон в горсти”.

 

Молодись в штанах потёртых.

Почему не три четвёртых,

семь восьмых?

Сам-то, тонны часть осьмая,

что поёшь,  сапог снимая?

Пых-пых-пых.

 

Пахнет прачечной кончина.

Ты — смеёшься. Ты мужчина,

и пока

над тобою небо сине,

и плывут в ультрамарине

облака.

 

Dolce Vita

 

Так незначителен урок.

Летать на юг – повадка птичья.

На поле гольфовом сурок,

клубок дорог – и все различья.

 

Кому ты нужен – тут и там?

Что толку в смене континента?

Шуршит по долам и мостам

дороги пасмурная лента.

 

Кому ты нужен? Темноте.

Бессонной ночи. Нереален

торшера свет.  И всё не те

в туннелях улиц, комнат, спален.

 

Молчат дрозды. Из певчих птиц

пирог румяный: dolce vita.

Как много ласковых девиц.

Но как-то нету аппетита.

 

 

Икота

 

Пусть Листа мне никогда не сыграть с листа,

пускай близорук — но служит пока сетчатка.

Какими бывают тьма или глухота?

А если с утра икота иль тошнота,

так это от антрекота. Иль опечатка

 

того, кто жизнью свыше руководит?

Такая шутка безнравственна и убога.

Ему виднее, зачем нам дана изжога.

Так неоплатен выданный мне кредит,

что можно икать – и стыдно пенять на Бога.

 

 

Охта

 

Дымились над ночным ручьём

плакучи ивы.

По жизни были мы ворьём,

сластолюбивы.

 

Но крали мы по пустякам;

и слезы, жгучи,

не пробегали по щекам.

И из-за тучи

 

небесный свет отнюдь не жгуч.

Но как  тревожен

случайный блик! И блёклый луч

луна из ножен

 

то вынимала, то опять

скрывала в ножны.

Не возлюбить и не распять!

О как безбожны

 

причалы веры! Вот печаль…

Шепни “не надо!”

кому-нибудь... Отчаль-отчаль,

кораблик сада

 

пустых простуженных ветвей

пустым трамваем.

Поди — словами мрак развей!

Мы забываем

 

ночных плакучих ив печаль.

Кораблик лунный,

спеши-спеши, в сумбур отчаль

на шестиструнной.

 

 

Обезьянья лапка

 

Исполнения желаний

ничего печальней нет.

Сколько трепетных стараний,

сладких мук и чудных бед!

 

Плеч касаться и коленей

что запретней и страшней?

Что бывает вожделенней?

Ну и что мне делать с ней?

 

В старой сказке обезьянья

лапка чёрная была:

воплощала все мечтанья.

Но душа всегда лгала.

 

 

Сны

 

Я вот о чём хотел бы поболтать,

оговорив сперва, что не несчастлив,

и мог бы жить патрициям под стать,

богов своих до времени умаслив, —

 

но почему бывает лишь во сне

тот трепет от прикосновенья к чуду,

тот сладкий страх, привидевшийся мне,

который я ищу теперь повсюду?

 

 

Валдай

 

Люби кого-нибудь: не важно

кого любить, когда, зачем.

Остывший чай: пора поэм.

Не избегай избитых тем.

Живи небрежно и отважно.

 

Живи как жил: спеши, рыдай.

Пиши сонеты и пастели.

Мотайся сдуру на Валдай.

Стишки никчёмные издай.

Не умирай в своей постели!

 

 

Чужие города

 

Проводница? Студентка. Мы едем в Ростов.

Где-то дочка моя? Будто мы — поезда:

те, что из ниоткуда летят в никуда.

Я считаю чёрных и белых коров.

Из титана жестью пахнет вода.

 

А возможно, грохочет состав в Кострому.

Полустанки, платформы – но где беляши?

Раньше их продавали везде за гроши.

Ты не нужен в чужих городах никому.

Ты поспи чуток, ты ровней дыши.

 

Я считаю кудряшки, огни, — и дни.

И бессонница мне озаряет путь

сквозь дневной сумбур и ночную жуть.

На разъезде, стрелочник, подмигни:

фонарём качни. Улыбнись. Забудь.

 

 

Ночь

 

Но такая чужая,

над тобою кружась и мечась в темноте,

целый мир окружая,

не похожа на те,

что когда-то и как-то

пережил, перемог.

Не бессменная вахта:

бесполезный урок.

 

 

Рождество

 

Наконец на рассвете

снег скрипит под ногой.

Не напомнит о лете

над берёзой нагой

 

чуть живое светило.

По цепочке следов на снегу

сразу видно: штормило…

Побреду, как могу…

 

 

Школьному другу

 

Звёзды смотрят в жилище твоё сквозь щели.

Ты в Дахабе про дождь и не вспомнишь даже.

Не ворочаешься по ночам в постели:

ветер дует, и парус в ажиотаже

 

бесконечной гонки – а может, бегства? –

рвётся вдаль. У тебя на руках мозоли.

Но беспечен сон. Это снова детство:

пять пиастров –– пакетик подмокшей соли.

 

От тебя до Синая – пульнуть из лука.

И в Израиль будут пускать без визы.

Но звезда, Рождество, Вифлеем – о скука!

Вдоль дороги пыльные кипарисы.

 

Не спрошу, с кем пьёшь или делишь ложе.

С кем бы поговорить? – до луны не ближе.

В Петербурге жить невозможно тоже:

дождь четвёртые сутки гремит по крыше.

 

 

Электричка на Сосново

Роксане и Максиму

 

А если смерть и впрямь небытиё,

то позади осталась половина:

там татарва визжала, как зверьё;

от динозавров пенилась трясина;

была вселенная не больше апельсина.

Когда б узнать, каков финал её…

О чём ты ноешь, глупая скотина?

 

Запомни: электричка на Сосново

(а там до Колосково пять минут).

В субботу отправленье в полвторого.

Ты вылезаешь – там уже и ждут,

везут и славно поят, и уют–

–но спать кладут. И утром поят снова!

И это, по-заморски, “very good”.

 

Запомню: электричка на Сосново.

Согреюсь у камина в пять минут.

На Новый Год меня ведь где-то ждут! —

нетрезвого, немытого, любого,

женатого, дурного, холостого,

земного, непонятного, простого,

слов понабравшего и здесь, и там, и тут…

 

 

Морошка

 

А вечный сон скорей похож

на сон до нашего рожденья:

куда прекрасней пробужденья,

когда не сразу узнаёшь

своё слепое отраженье,

когда с утра колотит дрожь.

 

Чужой язык, прилипший к нёбу,

латыни пасмурной сродни.

Нема гортань. Поди – сравни...

Поди – сглотни!.. Но про утробу

тут ни словечка. Извини:

стишки – приют для болтовни,

но вредоносному микробу

не всё позволено, ни-ни!

 

Я лучше так тебе шепну:

“Мы у ручья. На дне лукошка

шуршит болотная морошка...”

Забыл столетье и страну.

Я только помню: пела кошка

на печке песенку одну.

 

Потом, пятнадцать лет спустя,

в малиннике, за огородом,

мы перепачкались компотом

от щёк до пят. Когда дитя,

что мы с тобой шутя зачали,

в мир скорби выползло, крича,

в мир скорби, боли и печали, —

 

о, если б я тогда шепнул:

“Мы у ручья. На дне корзинки

от трёх волнушек половинки.

Мы слышим длинной жизни гул,

кляня промокшие ботинки.”

 

О, если б я тогда шепнул…

 

 

Аэропорт

Передай генотип и умри.

Вот и всё. Только это…

Юрий Колкер

 

Помнишь Люську? (Я пью с утра, вот и чушь несу.)

Как-то раз пацаны подловили её в лесу

и держали так, что и дёрнуться не могла.

Пахло ветром и вереском, пела, трудясь, пчела.

 

Было коже до дрожи странно касанье мха,

и гортань была совершенно нема, суха.

И сначала один лишь слегка ей сжимал сосок,

сам от страха взопрел и, бедняга, дышать не мог,

 

но затем ей раздвинули ноги – да так, что ох!–

во всю ширь развели, ну и как тут удержишь вздох.

Сердце билось внизу живота и горела грудь.

Ну а дальше ты сам уж додумаешь что-нибудь…

 

Ты прости, мой дружок, я дразнюсь. Понимаешь ли…

Ты же знаешь, зачем мы с тобой в этот мир пришли.

Был я робким очкариком, верным своей жене,

но потом возмужал и теперь уже даже не

 

сосчитаю, во сколько же влажных и жарких лон

своё впрыскивал семя. Как страшен и как смешон

этот сон: протоплазмой запачканный шар… Не ной!

Ты почти настоящий, вот только что заводной.

 

Что ж сказать мне о жизни? Возня, мой малыш, возня.

Не Париж же мне снится, огнями меня маня?

Вот кому-то, к примеру, достался удел врача,

и живет, молоточком в коленки стуча, стуча.

 

Слышал я: кто-то скачет и мчится сквозь хлад в ночи.

Кто-то бьётся в постели: «Забудься, шепчи, кричи».

Вроде начали в Чили добычу цветной руды?

Наплевать, замочили ли мэра Караганды?

 

Я сижу с недосыпа весь белый, как писсуар.

Жду, когда ж мой объявят рейс, пью Pinot Noir.

Может, мой самолёт разобьётся. Скорее – нет.

Если Люську вдруг встретишь, ты ей передай привет.

 

Самолётик мой будет на взлёте качаться над

ржавым полем с узором запутанных автострад.

Мой игрушечный дом под крылом проплывёт, дрожа.

И мучительной нежностью будет полна душа.

 

 

Нежность

 

В конце октября в этом парке на редкость безлюдно.

Лишь двое проходят: тяжёлые палки-зонты,

нелепые куртки. Ступают нетвёрдо и трудно.

И долго молчат у холодной осенней воды.

 

И лучшего нет. И не надо. Бессмертным созданьям,

наверно, и страсть стиховая — игра для ума?

Не место в Эдеме молитвам и воспоминаньям.

А жизни бессрочной она оправданье сама.

 

Но лёгкой душой никогда бы мы так не любили

родные черты, – в голубиной дали купола, —

прозрачную флейту, ночные янтарные шпили, —

когда б не разлука, а вечность пред нами была.

 

Ложатся холщовые листья на вымокший гравий,

и морщится гладь потемневшей бездонной реки.

И нет ни имён, ни столетий, ни глав, ни заглавий.

Возможна ли нежность без нашей смертельной тоски?