* * *

Как набросок беглый редактируешь долго-долго,

так и дворником нужно работать годами, чтобы

ощутить возможную грозную близость Бога, –

ты очистил землю от мусора, пыли, злобы,

от своей гордыни. И значит, на мир без боли

ты спокойно смотришь: мир не хорош, но дворник

может всё изменить – на лёд набросает соли,

на скамейке оставит бомжу заводной джин-тоник,

деревянной лопатой снежные сложит кучи,

вытрет потную шею и скажет себе: «Ну что же,

ты, как мог, потрудился. Мчатся по небу тучи,

опирается крепко на обе ноги прохожий».

 

 

* * *

Платформа «Ленинский проспект» –

садишься в электричку.

Там подозрительный субъект

бульварную клубничку

 

распродаёт по пятьдесят,

и едет без опаски

рабочий, дремлющий десант

на дачные участки.

 

А ты сидишь, дурак, изгой,

читаешь Пастернака.

Нет, ты – не Пушкин, ты – другой.

Но кто-то пнул, однако,

 

твой тощий, синий рюкзачок.

Смотри, почти Рамсеса

ровесник – бойкий старичок:

– Ишь, как барон, расселся!

 

В тисках зажатый, как строка,

сопишь: «…без проволочек

И тает, тает ночь, пока

Над спящим миром лётчик…»

 

 

* * *

Тёплый ветер. Вечерние, розовые облака.

Словно тени на шёлке, качаются камыши.

Меж холмов извивается задумчивая река.

Так живи, так думай, так на земле дыши.

 

После будет совсем другая, наверно, боль

И другая радость: искал – не нашёл нигде.

Звон цикады, песок на губах и речная соль,

И бегут круги по тёмной, живой воде.

 

Поплывёшь, забудешь, всё потеряешь, нет,

Улетишь на крыльях в доверчивый небосвод.

Ветер листья ласкает, горний струится свет.

Человек уходит, и птица в кустах поёт.

 

 

* * *

На медлительном узком пароме

в залетейской исчезнем дали.

Только музыка! Музыки кроме,

во дворе, где точильщик Али,

восемь чёрных, потёртых покрышек,

чахлых тополя, может быть, три –

в дочки-матери, в кошек и мышек

здесь играют. Вечерней зари

зажигаются краски. Машины

умолкают, и с неба звезда

тихо катится вниз… Половины

мы не знаем – откуда, куда?

Но любуемся около дома

на игру: «Шишел-мышел! Води!»

Мальчик Саша и девочка Тома,

и горячая нежность в груди.

 

 

* * *

Небосвод за окнами синий-синий.

– Рот откройте, деточка! Потерпите!..

Бормашина. Бешеный визг Эринний.

Всё известно доктору о пульпите –

 

по кювете никелем звякнут клещи.

Металлурга прочная заготовка

эта челюсть… – Доктор, прошу, полегче!..

Как плотва на удочке, бьюсь неловко –

 

крюк во рту… Но что-то в крови и гное

показали чёрное: бедный, вот, мол,

успокойся, это твоё земное

воплощенье – душу никто не отнял.

 

 

* * *

В слезах выбегает хозяйка во двор –

был крупный, как хлопья с небес, разговор.

Кричали, как берсерки, били посуду,

но вот (что похоже, быть может, на чудо)

утихло всё это само по себе!

На пятом играет сосед на трубе.

И падает белый, обманчивый, тихий

волнующий снег, как случайный пиррихий

на слово, которое было в конце.

Потёкшую тушь на усталом лице

хозяйка утёрла и слушает джаз:

« Alas , my baby , alas …».

 

 

* * *

Ты спросишь, друг, меня,

как жить на этом свете?

Не парься, старина!..

Валяется в кювете

каркас – металлолом,

а был, возможно, Опель.

Не знаю, что потом

с владельцем стало. Тополь

пророс через каркас,

шумит на солнцепёке.

И выбора у нас,

быть может, нет. Но щёки

малыш надул и лёг

в коляске из винила,

прелестный дурачок-

-Иванушка-водила.

Пускает пузыри,

во рту мусолит соску...

Мы, что ни говори,

свои на свете – в доску.

 

 

* * *

Не сердиться, корвалол принимать, за детей бояться,

переваривать ложь, вечерами о главном думать.

Вот, однажды, дождёмся смертного бессмертного часа –

никакого волнения, суеты, никакого шума.

 

А пока головные боли, тяжесть в ногах, усталость;

а пока лишь осень, обещания включить отопленье;

и цветы на окне завяли – какая жалость;

и вообще, понедельник, и где оно, блаженное воскресенье?

 

Впрочем, все мы будем счастливы очень скоро,

скоро с моря прилетит ветер, забросает снегом

фонари, деревья, площади, город…

Как легко и трудно быть просто хорошим человеком! 

 

 

* * *

Гостиный Двор. Бездушная

толпа. Огни! Огни!..

Голодный и простуженный

с фингалом голубым,

 

в китайской куртке кожаной,

пошитой кое-как,

я шёл вчера по Невскому,

ни дворник, ни поэт,

 

ни гражданин ответственный

и не товарищ вам,

а просто Некто пишущий

какие-то стихи.

 

 

* * *

Живёшь – не думаешь о смерти,

торгуешь разным барахлом.

Но день приходит и в конверте

повестка «сборы». Всё – облом!

 

Наутро поезд. Проводница

ещё заигрывает: «Эй,

иди сюда! Чего не спится?

Марина Стогова». «Сергей».

 

А за окном мелькают сопки.

Уже до Мурманска рукой

подать. Налили по две стопки,

поём: «Нарушил мой покой…».

 

Назавтра выдадут хэбэшку,

в столовку строем поведут.

И жизнь, и смерть – всё вперемешку.

Ты здесь никто и будешь тут

 

всегда солдатом. Вспомнишь только

Марины Стоговой духи,

как в темноте качалась полка,

читались лучшие стихи.

 

 

* * *

Табуреткой в мясо замесили,

в рот ему наторкали земли,

в белом дорогом автомобиле

в белую больницу привезли,

 

ноги ампутировали – плачет,

в жар его бросает и знобит.

 

Он живой, живой пока, а значит,

думает и видит: белый бинт

под простынкой сморщился линялой.

 

Медсестра ночная подойдёт

и поможет справить всё по малой,

повернёт обрубок на живот.

 

«Не грусти, – обрадует, – солдатик!

Будут девки сладко целовать…», –

 

запахнёт расстёгнутый халатик,

сядет рядом тихо на кровать.

«Ну, – она подумает, – любому

 

можно дать, но этому…», – и шприц

приготовит ангелу больному,

пациенту неба и больниц.

 

 

* * *

На улицах тесно в канун Рождества

и много свободы.

Сегодня с утра положив неспроста

в рюкзак бутерброды,

я тоже в толпе неизвестно куда

спешу по Дворцовой –

чернеет в Неве ледяная вода

и мусор портовый.

 

Всё кончится: Летний заснеженный сад,

туман и простуда.

Идёт, не по форме одетый, солдат –

свершается чудо!

 

 

* * *

«Тридцать лет ни дома, ни работы», –

нашептали яростные звёзды!

Ну, не плачь! Не надо! Что ты? Что ты?

Это всё лишь только эпизоды

бытия Всевидящего Бога

Вечного… Так вот какое дело:

поживи пока ещё немного,

подыши: шу-шу… В Период Мела

трудно надышаться динозавру –

остаются высохшие кости!

Было вот что: Цезаря, Варраву

и Матфея приглашали в гости.

Никакая это не награда!

Лишь глаза, расширенные страхом.

Тридцать лет страданий – всё что надо,

чтобы стать пророком или прахом!

 

 

* * *

Над чёрными доками серый проносится дым,

и серая чайка кричит над свинцовой водой.

Сошёл я с трамвая последнего ночью… тыг-дым-

-тыг-дым… в Петербурге под самой холодной звездой,

 

под самой красивой буксир закричал, ослеплён

огнями цветными у вздыбленной арки моста.

Сегодня с повесткой опять приходил почтальон

и жить предлагал с абсолютно другого листа.

 

Но жить это значит: в атаку – навстречу свинцу!

И вот караваном идут по Неве корабли,

где ветер, как бритва, опять полоснул по лицу.

«Нахимов» сигналит – «Крылов» отвечает вдали.

 

 

* * *

По карточке войти в бездонный интернет.

На чате до утра зависнуть без ответа.

 

Что если здесь меня на самом деле нет!?

Лишь монитор прольёт совсем немного света.

Что если я – лишь сон нелепейший такой:

 

«Все небеса поют о виноградных звёздах,

но не одну из них нельзя достать рукой, –

стены прочнее тот горячий, пыльный воздух…»

 

Немного болтовни о разных пустяках

и почта – дребедень из глупостей и спама.

Машины под окном заходятся в гудках.

Зелёные горят огни универсама.

 

 

* * *

За двенадцать рублей винегретом

угостит без татарских затей,

просквозит меня северным ветром,

проберёт сквозняком до костей,

На Московском вокзале отыщет

среди сотен таких же бродяг,

и нашепчет – на ухо насвищет:

 

«Уезжаешь?.. Ну, мать твою так!..

Быть уродом тебе – чикатилой!»

 

Эта родина всюду с тобой:

в электричке, во сне, за могилой –

в поднебесной стране голубой.

 

 

* * *

Бульдозер. Бытовка. Бутыль на столе.

В оконце фабричные трубы во мгле.

Бригада бодяжит некисло

из пива и водки «Коктейль Ришелье»…

И нет ни малейшего смысла

 

его нам закусывать сладкой халвой.

Витюньчик похмельной трясёт головой,

кричит: «Я за всё не в ответе!..»

Махнёт экскаватор стальной булавой,

и дом, где счастливые дети

 

когда-то играли и пили кефир,

дом рухнет – загадочный маленький мир,

уютный, как тот первозданный...

Витюньчик не промах: «Давай, бригадир,

налей – мы подставим стаканы!»

 

И верно, подставили – четверо нас

козла забивает – он блеет сейчас

с чугунной задвижкой на шее.

Мы трезвые все… и кому-то из нас

укладывать кабель в траншее.

 

 

* * *

Тишина… Я, как дворники в садике,

в старых кедах, в замызганном ватнике,

сам из этих, из лишних, непрошенных,

сам, как ящер какой-нибудь древний,

прохожу по безлюдной деревне.

В заколоченных окнах заброшенных

еле теплятся в сумраке запахи

влажной плесени… – Кто-нибудь! Леший

вас возьми!.. Дождь такой, что хоть вешай

над колодцем, над лужами затхлыми

фантастический купол зловещий.

Подберёзовики, подосиновики

всюду здесь вдоль гниющих сараев.

Говорю я себе: «Николаев,

ты дошёл уже, видно, до клиники!»

Подберёзовики, подосиновики...

 

 

* * *

Часы, ботинки и пиджак,

сорочку и бумажник

я покупал не просто так –

я был лихой монтажник.

 

Я получал за двести рэ

и брал себе в столовке

компот, яичницу, пюре,

салатик из морковки.

 

Ах, было время да прошло!

Теперь я стал поэтом.

Мне тоже очень хорошо,

но денег нет при этом.

 

Могу пойти куда хочу,

свободный и голодный.

Как балку, рифму волочу

и текст неоднородный.

 

И нет на мне ни пиджака,

ни галстука, заметьте.

Хочу – валяю дурака,

плюю на всё на свете:

 

на двести рэ и на компот,

на крышу катафалка.

Вполне свободен только тот,

кому себя не жалко!

 

 

* * *

Все там будем поздно или рано:

тухлая, застойная вода –

в коридоре пили из-под крана.

Что ещё мы делали? Ах, да,

до животной крупной-крупной дрожи

капельниц боялись – пригласят,

руку стянут: «Потерпи. Поможет

галлоперидол». Вот этот ад

мне обычно снится. Просыпаюсь,

долго рядом шарю в темноте,

к женщине красивой прикасаюсь,

обнимаю, слышу в животе

тихое урчание, целую.

Пялится звезда в стеклопакет,

дождь стучит в отлив о жестяную

полосу. Всё кончено. Рассвет.

 

 

* * *

Крепкий рюкзак мой потёртый, зелёный,

латаный, словно бы финский швертбот,

плотно пристроен на полке вагонной.

Скрипнув, (…кроссворды, стакан, бутерброд)

столик поплыл. Но загадочный, странный,

необъяснимый какой-то, живой,

мир неудобный, изломанный, рваный,

может, кончается там, под Москвой,

там, может быть, пустота за Тамбовом –

занавес вьюги в окне невесом,

но не полезет в карманы за словом

хитрый попутчик с кавказским лицом:

– Ну, за знакомство!.. – Серёга… – Василий…

– Водочки?.. – Эх!.. – До чего хороша!..

Чай заварили. Лаваш поделили.

Мимо цыганка с платками прошла.

 

 

* * *

Ах, на ёлке звезда золотая.

Кухня. Гости поют: «Йе-йе-йе!..»

(азиатчина мутит блатная –

под гитару «Гоп-стоп»), оливье.

И какого рожна напороли,

напортачили – вспомнить невмочь!

Вышли – трезвые всё ещё что ли? –

в чумовую беззвёздную ночь.

 

Потепление. Лужи. Газоны

зеленеют уже в январе.

На флэту у какой-то Алёны

на вино по четыреста рэ

 

добавляли… Гори оно синим,

красным пламенем наше житьё!

и Марина – красавица в мини –

поднимала за счастье моё…

 

 

* * *

За окном тополя и вороны.

Зимний дождик идёт, как султан,

скрытный, лживый, как ночь, похоронный.

Хоть куда-нибудь… может, в Судан

в серебристом бежать самолёте

от татарских угрюмых степей.

То ли дрожь прозябанья колотит,

то ли местный пришёл грамотей

слесарь Коля-Сократ за отвёрткой

и базарит угрюмо за жизнь:

мол, палёной промытая водкой,

напрягает, Серёга, прикинь….

Эти глупые, злые тирады

еле слушаю. Смерть. Пустота.

Пахнет кошками лестница. Рады,

все жильцы, что предельно проста

эта ночь аварийной хрущёвки:

тусклой лампочки свет, сквозняки,

бельевой провисанье верёвки.

Но меня и ночные звонки

не тревожат, как в небе просветы.

Там среди пустоты и огня

мчатся в безднах живые планеты.

Не оставит Господь и меня!

 

 

* * *

Жил по счёту кукушки ни много, ни мало – как раз

для разгадки вопросов, которые нам задаёт

наше бедное сердце, где, может быть, в сё через час

прекратит изменяться, качаться назад и вперёд.

 

Значит, время настанет и мне от святой простоты

разбирать фотографии, письма ненужные жечь.

За привычным окном пожелтеют деревья, кусты,

и нахмурится небо, прервётся последняя речь.

 

Ничего не останется – только стихи да ещё

припорошенный холмик с простым деревянным крестом.

Улыбнётся прохожий, что в тесной груди горячо,

и спокойно подумает: «Где-то, когда-то, потом

неужели я тоже, рождённый в бессонном труде,

словно листья, скользну в бесконечность по тёмной воде?»

 

 

* * *

Прошло пять лет с тех пор, как ты ушла,

оставила лишь ворох старых платьев,

помятых, пыльных, песенку ла-ла,

записанную на кассету. Счастлив

тогда я не был, а сейчас, увы,

тем более. Но потускневший снимок,

где мы с тобой на берегу Невы

волнует, как… надень чужой ботинок

и что-нибудь похожее тогда

почувствуешь, хотя я знаю ныне

тебя другие люди-города

влекут, как миражи меня в пустыне,

где музыка, компьютер, сухари,

настенный календарь… да-да, ты в курсе –

тебе ночные светят фонари,

увы, в забытой Богом Старой Руссе.

 

 

* * *

Я слышал, как луч постучал в окно,

прополз по стене и упал на стол.

Понятно, что луч позабыл давно

зачем и куда по делам пришёл.

 

Он влез по стакану, отпил воды.

Потом ослепил, на диван прилёг.

Казалось, что нет никакой беды –

я книгу держал, но не видел строк

 

о Боге, о разных его делах.

А луч фотографию взял твою.

Откуда берутся любовь и страх?

Я просто, как небо, тебя люблю.

 

 

* * *

Усмехнулся тополю, всхлипнул, пробежал

по лужам, по дорожкам, по крыше гаража…

 

Всё промокло: волосы, платье на тебе,

но поёт в наушниках песенку БГ:

«Есть в городе том сад, а в том саду цветы…»

 

Здесь камешек из туфельки вытряхиваешь ты!

Сиренью пахнут волосы и кожа миндалём,

а мы с тобой скамеечку заняли вдвоём.

И ничего, что мокрая. И ничего, что май.

 

«Здравствуй, моя Мурка! Здравствуй и прощай!..»

 

 

* * *

Ты – молния в небе моих надежд.

Ты – ангел в небе моих молитв.

Когда я лишаю тебя одежд,

огромная нежность во мне болит.

 

О, в этой ласковой суете

белеет кожа, как свежий снег,

и, утопая в нём, в темноте

я слышу свой уходящий век

и жизнь у ангела в животе.

 

 

* * *

На простом языке говорившая страсть

бередила густую, еврейскую, злую

кровь, которую выпить – в колодец упасть…

Я безмолвные губы твои поцелую,

Шуршалотта, Шуршалочка, белая мышь!

Колченогая девочка в пьяной хрущобе,

я уеду. Безудержно капает с крыш,

и мяучит кошачья разборка, – ещё бы –

крутобокие тушки сазана, сома

дешевеют… Ты чувствуешь мартовский запах

и стоишь с костылями на фоне окна,

подоконник слезами от счастья закапав….

 

 

* * *

Не врут гороскопы – мы точно не пара,

семья из ночного приходит кошмара:

мы – серые тени в театре теней,

мы – ветер под гулкими сводами арки…

Тяжёлые шторы сдвигаю плотней:

Шуршалочка, птицы орудуют в парке,

и тают сугробы, но ты на диване

болеешь, читаешь весь день Мураками.

Запей-ка водичкой скорей терафлю!

Ну-ну… Ничего, что распух так нелепо

твой нос, – не грусти: и такую люблю,

как землю, как море, как звёздное небо,

больную, хромую, смешную, любую!..

Колени твои в темноте поцелую:

« Шушара , ты выпьешь сегодня, скажи,

ромашку от этой проклятой простуды?..»

В углу синий свет монитора LG ,

объятия жадные, жаркие губы!

 

 

* * *

В расписание вписаны наши судьбы.

Ветер-стрелочник смотрит его странички:

в десять двадцать сольются сухие губы!..

Километры меж нами короче спички,

не длиннее, чем ниточка, – приметал бы

пару пуговиц крепко к твоей сорочке!

 

Сорок раз ещё встретимся мы до свадьбы –

тридцать девять расстанемся. Ставить точки

рановато. Шушарочка, ты – хозяйка

безрассудному сердцу! Прими в ладони

и баюкай…

 

…Курьерский. Соседа байка

про бандитов чеченских: – Убей – не тронет!..

……….Цепь на шее рассказчика золотая.

Как рояля клавиши, мчатся шпалы,

и берёзы, стремительно улетая,

горизонт обнимают тревожно-алый…

 

Двадцать пять сантиметров на карте. Двое

суток в поезде нас разделяет или

сорок семь через реки мостов – простое

вычисление скажет: мы всё забыли.

Но пока мониторы горят и в рёбра

бьют сердечные мышцы, мы будем сниться

по ночам друг другу – факир и кобра,

Магомет и гора, небеса и птица

Гамаюн…

 

…И чаёк заварился. Масса

темноты. Под грохот колёс не спится.

Скоро встретимся – скоро снимать с матраса

мне бельишко: – Спасибо вам, проводница!

 

 

* * *

Ты – серебристый ландыш

в прохладной тени берёзовой рощи.

Имя твоё – сильное снадобье от печали.

Адората, возьми себе узкие крылья ветра!

«Люблю. Буду любить. Твой навеки».

 

Лето. Полёт стрекозы. Стук дятла.

Вкус листвы на твоих губах…

 

В нашей крови растворён

подслеповатый страх предков,

их надежды, печали, редкие радости.

Муравей ползёт по твоему плечу,

как паломник в святые места.

 

Имя твоё – сильное снадобье от печали:

Давид, Иисус, Марфа, Мария…

 

Адората…

На высоком перевале,

меж двух белоснежных гор,

мирно покоится

твой золотой византийский крестик...

Слушай счёт кукушки,

пение иволги, шелесты, вздохи…

 

Имя твоё – сильное снадобье от печали…

 

 

* * *

Лицо прекрасное, но, может быть, от боли

слегка усталое, в трагических у глаз

морщинках маленьких. Я спрашиваю: – Оля,

о чём ты думаешь?.. – Я?.. Видишь ли, как раз

о нас двоих… Иду, охваченный мгновенной

счастливой музыкой: «Откройся, мой Сезам!..»

Листва обрызнута лимоном и мареной.

Огни зажёг полупустой универсам.

– Ах, видишь ли, со мной сегодня, Оля,

творится странное… – Да, знаешь, и со мной!..

Морщинка дрогнула от нежности, от боли,

от неизбежности и тяжести земной.

 

 

* * *

Бледное, серое небо китайской провинции,

станция то ли Рязань, то ли Мичуринск, то ли

просто Кашира. Два лейтенанта милиции,

бабки с кошёлками – пиво, огурчики соли

неслабой, картошка и вобла… мороз обжигающий,

словно удар ниже пояса. Сонная блядь-проводница

топит титан, и тоска не звериная – та ещё,

домезозойская. Тронется поезд и мнится,

что за окном не склады, не заводов развалины,

а пейзаж незнакомой планеты, где сам ты,

бог знает как, оказался. На лбу проступают испарины

мелкие капли, и по трансляции лупят куранты.

 

 

* * *

Коричневая пустыня до горизонта.

Город, где кошки на улице круглый год.

Запах рыбы на рынке, мобильная связь для понта

и язык татарский – чёрт его разберёт!

 

Здесь, где Азия к автобусной остановке

подступает, словно длинная к сердцу тень,

здесь край света – спроси у любой торговки!

Верблюжатина стухла. И развития всем ступень

 

очевидна: неолитическое пространство

бросается уходящему поезду наперерез:

Астрахань, Ашулук, Баскунчак.… Контраста

не заметишь: степь, и в степи человек исчез.

 

 

* * *

Всю ночь составы спешат по рельсам

из прикаспийской речной глуши.

На Юг – вагоны с российским лесом.

На Север – спички, карандаши,

 

в бутылках пойло и в дутых банках

отрава, с горькой мукой мешки.

Темно и страшно на полустанках.

В киосках жжёные пирожки.

 

Разруха…. Мчится товарный поезд

по астраханской седой степи.

Мороз. Позёмка. И Млечный пояс

пересекает стрелу пути.

 

 

* * *

Убивали, и лгали, и жён совращали чужих.

Словом, жили обычно – злодеями так и не стали.

 

Протечки, квартплата, простуда и курс

валюты – волнуешься, пьёшь корвалола

четырнадцать капель – я тоже боюсь,

Что это не жизнь, или жизнь – это школа

спокойствия, полной, тупой глухоты….

В постели тебе от ночной духоты

приснится кошмар: Перестройка и люди

бездомные роются, словно коты,

в помойке у дома в рассыпанной груде

объедков…. О нет же, будильник опять

сигналит! Встаёшь, ковыряешь в омлете

ножом и, взглянув на часы « Olivetti »,

выходишь из дома – в портфеле печать,

квитанции… злобный на улице ветер

забрался под куртку… Ты видишь: один

из тех в подворотне на смятой газете

лежит – существо человеческий сын.

 

 

* * *

Рвался ветер сквозь большие щели

в небесах истерзанной отчизны.

Плакали берёзы. Люди пели

у костра о жизни всё, о жизни.

 

Утром разошлись, как не встречались.

Всё казалось им, что счастья мало.

И звезда красивая Антарес

в предрассветном небе догорала,

 

Догорала. Таяли в тумане

города, перроны дальних станций.

В Библии написано, в Коране:

«Возлюбите в грязном оборванце

 

своего Спасителя!» И люди

повторяли роковое имя

родины. А счастье… счастье будет!

«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…»

 

 

* * *

Обыкновенный пьяница из ЖЭКа,

сантехник Алексей, не злой, не добрый.

Он в будний день похож на человека,

а два стакана выпьет – всё, приборы

откажут, и пойдёт громить начальство:

«Воруют, гады! Всех бы изничтожил!»

Так зарычит, и вдруг добавит: «Баста,

бросаю пить!» Нет, каждый раз, похоже,

не шутит он. Но праздник бесконечный

вся эта жизнь. А если присмотреться,

то состоит из маленьких увечий

больной души. Как сильно ноет сердце!

Как хочется забыть про Алексея,

про ЖЭК его, про шабаш этот зверский!

Смотрю в окно – чуднáя там Рассея.

Плотнее задвигаю занавески.

 

 

* * *

Переоценка ценностей каждые десять лет…

Пересчитав овраги своих морщин,

видишь – как странно – чёрное небо меняет цвет

на голубой, и в небе, не без причин,

 

все колокольчики превратились в колокола.

Мимо собора вечно идёшь домой.

В парке хлопочут птицы – такие, мой друг, дела.

В сущности, никакие. О, боже мой!

 

 

* * *

Побрякушки, носки, сковородки

продают у метро. Приглядись:

жизнь проходит – у смерти короткий

разговор и алмазная высь.

 

Бесконечно далёкая птица

Лебедь, Рыбы, Змея, Скорпион….

Люди спорят, хотят прицениться,

пьют, едят и пищит телефон.

 

Молодуха в киоске с цветами

подсчитает свои барыши….

Вот и всё…. Только высь между нами!

Не толкайся, не плачь, не дыши!

 

 

* * *

Памятник. Ужас парящий. Простёрта над площадью

кепка в руке и воркуют на лысине голуби.

Словно слепой, осторожно, внимательной ощупью

пересеку эту площадь : to be или not to be –

хлеб и вино или клейстер вонючий и отруби…

 

Серые тени становятся всё незначительней:

 

только подростки теперь, убежав от мучителей,

бросив уроки, одни возле монстра тусуются,

фишки жуют, и смеются, и Клинское медленно

тянут из банок, дымят сигаретами. Улица,

площадь и памятник. Сыро, прохладно и ветрено.

 

 

* * *

В собесе толпятся: «А кто же за вами?»

Дырявые кофты, очки, костыли…

Последними, злыми, чужими словами

они поминают вот этой земли

 

густой чернозём и сараи с дровами,

и тучу свинцовую где-то вдали…

 

Инспектор – красивая девушка – кольца,

колготки Sisi и высокий каблук…

«Вы тоже на пенсии? Хи-хи…» – смеётся,

проверить беря документы из рук.

 

А впрочем, ей вникнуть во всё недосуг…

 

В глазах зажигается чёрное солнце,

и сердце галопом срывается вдруг!

 

 

* * *

В камуфляже стоят с орденами,

под гитару поют: «Ты меня,

моя мама, встречаешь слезами…»

– Нет, ребята, всё это фигня:

 

«Я особо опасный придурок,

ветеран самой главной войны…».

Пропустили по кругу окурок

одноногие те братаны

 

и спросили: «Ты был на Чеченской?

Видел разве горящий Кавказ?»

Отвечал я улыбочкой зверской –

нежно-розовой справочкой тряс!

 

 

* * *

Батарейки, футболки, расчёски –

если всё это ты полюбил –

остановки маршруток, киоски,

и всего за полтинник купил

в грязно-серой бумажке шаверму,

примостился на серый забор,

рассмотрел: вон синюшные вермут

распивают… сказал: «Мутабор!..»

И сейчас же свершилось. О чудо!

Не Россия уже, а Мадрид…

А пока что туман и простуда,

буква «М» голубая горит!

 

 

* * *

Ночь бесполезно-опасно-тревожно-безумная.

Ночь фиолетово-тёмная, жуткая, лунная…

Нет ничего. Только колет под ложечкой страх.

Полные пригоршни звёзд. Голова в облаках.

Кто-то навстречу… «Постой! Не найдёшь огонька?

Хоть Беломор от печали…» «Конечно! Да-да…»

Ночь фиолетово-тёмная трепетно-лунная –

в правом кармане тяжёлая гирька латунная.

 

 

* * *

На пустыре кривое деревце,

на капитально перерытом,

в ячейках сот бетонных теплится

старуха-жизнь с полиартритом.

Там спорят, пьют с утра Арабику,

читают жёлтые газеты,

и моют лестницу по графику,

но верят (Господи, ну где ты…),

что во дворе, как сор, валяются

любви рассыпанные крошки…

Проходит местная красавица –

скрипят её полусапожки,

ресницы длинные накрашены.

За ней Феррари новомодный

с людьми конкретными и страшными

летит по улице Народной.

 

 

* * *

Пускай служители и мытари

всё объяснят!.. В бетонных нишах

бомжи небритые, немытые

в каких-то тряпках полусгнивших

сидят на ящике у мусорки

и делят корку от банана.

Из окон дома слышно музыки

тарам-тарам-тари-на-на-на-

-тари-ра-ра… Два грязных ангела

доели корку и разлили

в жестянки водку. Даль заплакала,

дождём омыв автомобили.

 

 

* * *

Благополучное детство: подгузники и «Нутрисоя».

Любит узоры на окнах красивая девочка Зоя.

Книжку листает про зайчика Длинные Уши: «Прыг-скок –

в лес ускакал…». И бесхозный в стакане лежит помазок,

брился с которым когда-то отец – то-то было веселье –

ну, а теперь уж мамаша без меры проклятое зелье

глушит, из шкафа достав: «Ах, лапулечка, ангел, усни!

Трахнут, козлы, и в кусты. Я не пьяная вовсе, ни-ни!..».

 

Впрочем, ребёнок давно обнимает лохматого мишку:

«Папаська нас позабыл. Поситаесь мне, Мисенька, книску?

Мисенька?». Мама храпит, завалившись на старый диван…

…Где-то рычит экскаватор – копают козлы котлован.

 

 

* * *

Вокзал. Киоски. Пыль. И пыль. И пыль.

Старухи продают пучки укропа.

Здесь Азии задворки – не Европа!

Японский промелькнёт автомобиль,

 

и вновь идёт всё, как заведено:

ждут, курят Lucky Strike, едят хот-доги,

шагают строем липы вдоль дороги…

В кустах разлили ухари вино:

 

– Ну, за здоровье! Вздрогнули! Хуяк…

Куда идти? О чём просить кого-то?

Всё кончено! Отличная работа –

Россия спит. Навек. Да будет так!

 

 

* * *

В подземном переходе скрипка

рыдает так,

как будто всё кругом ошибка –

весь этот мрак:

 

газеты, стены, пассажиры –

они бегут –

у них отличные квартиры,

в кастрюлях суп.

 

А скрипка вторит: «Пиу-пиу!

Нишкни, замри!»

Не ударяй, дружок, по пиву

в лучах зари.

 

 

* * *

...И мутная Волга, и весь этот хлам

домов деревянных, и колокол медный

над ними, и весь тот базарный бедлам,

где пряностей запах, и запах конфетный,

напомнивший счастье семейное, – всё

присыпано пылью провинции бедной.

Шушарочка, хочется всё же лицо

каспийскому ветру подставить на этой

земле оскудевшей...

 

P. S. Письмецо

О НЕЙ,

Велимиром недавно воспетой.

 

…Душа не устала любить и прощать,

и жизнь, как заманчивый фильм Голливуда,

идёт бесконечно, но так хороша,

как будто ещё не родился Иуда,

как будто я – мальчик Давид, и праща

надёжна, и куст полыхает, –

О, ЧУДО!

 

 

* * *

Деревянный, купеческий, хулиганский,

азиатский, бедовый в душе, цыганский,

этот город похож на бомжа и на

рыбный ряд, где вобла лежит сухая:

 

– Эй, торговец, какая твоя цена?

– Э-э-э, хорошая!

– Нет, плохая!

– Полосатые, с мякотью алой, надо

взять арбузов спелых тугие ядра…

 

Солнце бьёт по глазам беспощадно, хлёстко.

Стен Кремля щербатый кирпич, извёстка.

 

Старики говорят: «Ничего не трогай!»

Оседает кругом вековая пыль.

Плачет, плачет над мутной, неспешной

Волгой

одинокая чайка: «Итиль-итиль!»…

 

Мелкой сеточкой жёлтые пахнут дыни.

Взгляд упёрся в бескрайние камыши.

Так живи спокойно теперь, дыши

белым солнцем выжженной здесь пустыни…

 

 

* * *

Крыши, антенны. А голуби сели на водосток

сизые перья почистить. Напротив сушить пальто

кто-то над газом повесил – цветёт голубой цветок.

Кто там живёт? Карамазов? Версилов-маньяк? Никто!

 

В этой квартире я сам оказался бог знает как:

в отпуск хозяин уехал – оставил, пожить, ключи.

Пыльный диван и книги (хозяин, видать, чудак),

двор петербургский – колодец (придёшь – кричи).

 

Как в этом городе жить? Я, признаюсь, не знаю сам!

В полночь шаги раздавались по гулкому чердаку.

Я в рюкзаке сто рублей обнаружил – в универсам

завтра схожу, а сегодня с батоном попью чайку!

 

Может, в окне, что напротив, мне улыбнётся… Кто?

Пьяница? Девушка Соня? Раскольников Родион?

Скоро стемнеет, и выключат газ, уберут пальто…

В дворницкой, слышно, играет аккордеон…

 

 

* * *

В три этажа домишко. Бентли

у будки сторожа. Вопросы

я задаю ему: «А нет ли

у вас попить? А что, роллс-ройсы

не любит славный ваш хозяин?»

Не отвечает мрачный сторож.

Вот так стоял когда-то Каин

у стада Авеля и спорыш

вертел в зубах. Но братец ловкий

не прост – учёл вчерашний опыт.

И сторож (с чем он там? С винтовкой?)

мне говорит: «Пошёл ты в жопу!»

Ну что ж, иду…. Вот неподвижный

ржавеет трактор (сломан? Ой ли?..).

С борщевиком и жёлтой пижмой

кругом заброшенное поле.

За ним развалины. Там верба,

орешник, спящие берёзы…

а дальше небо, только небо…

а дальше звёзды, только звёзды…

 

 

* * *

Поезд кого-то везёт на Юг,

северный ветер летит вперёд.

Рядом проходит полярный круг –

тихой заботой любой живёт.

 

Рыбы поймать, наколоть дрова,

сладкой морошки набрать ведро.

Ходят медведи вокруг двора.

Месяца два на дворе тепло.

 

В серых бараках рожают, спят.

Снег раскидают: «Привет, сосед!»

Рысь проносила вчера котят –

за огородами чёткий след.

 

Ни телевизора, ни врача

в этих местах, и тоска берёт

прямо за глотку. С горла хлеща,

поезд идёт, не сбавляя ход.

 

 

* * *

Улыбаясь сквозь слёзы,

я лежу на снегу,

и застыли берёзы:

– Ты влюбился?.. – Угу...

 

– Так чего ж ты не весел?..

– Ах, и сам я не зна…

Кто-то ватник повесил

на заборе. Зима

 

пахнет сеном и хлевом,

дым летит из трубы.

Между хлебом и небом

мы в руках у судьбы.

 

То ли крики вороньи,

то ли поезд гремит,

то ли где-то хоронят,

то ли сердце щемит.

 

---

[1] Нежно-розовый – цвет справки ВТЭК об инвалидности