* * *

Этот мир потому и суров к человеку,

что листва зелена и прохладен источник,

что, пойди хоть в безводную, знойную Мекку,

он – чудесный шедевр, а не жалкий подстрочник.

 

Потому и суров, что, бесчинствуя, ветер

насыпает песок бедуину в ладони,

что верблюды идут по нему на рассвете,

что ничто уже здесь не изменится в корне.

 

И пускай ты в горячке, до хрипа простужен,

и пускай ты измучен укусами, жаждой,

ты же знаешь, что мир этот, видимо, нужен

несмотря ни на что, и однажды…

однажды…

 

 

* * *

Кто-то плачет, кто-то стонет за стеной.

А напротив в окнах музыка и свет!

Кто-то плачет… Почему же? Боже мой!

В небе звёзды – разве в мире больше нет

ничего, что человеку суждено?

Разве даром на извилистой земле

неспокойной загорается окно?

Там стоит под майонезом на столе

и салат, и разливанные моря

из Кагора. Но рыдают за стеной.

Может, всё на свете чушь и было зря?

Кто-то умер. Как же? Что же? Боже мой!

 

 

* * *

Когда деревья держат небо

над среднерусскими холмами,

катится солнце, как плацебо,

над крупноблочными домами.

 

В домах страдают и рожают,

живут и квасят беспробудно.

В домах молчат и умирают

необратимо и абсурдно.

 

И льют над сумрачной Россией

на день мучительный и серый,

на ивы дождики косые,

на вдрызг разболтанные нервы.

 

 

* * *

Этот снег, этот свет, этот свист электрички,

этот грязный алкаш на вокзале у входа.

В заскорузлых руках новгородские спички,

а в глазах пустота, пустота и свобода

от всего, ото всех человеческих правил,

от забот о насущном уюте и хлебе.

Так пакет «superstar» пузырями затарил,

что теперь навсегда, на земле и на небе,

никому и ничем ни за что не обязан.

 

– Подходи, угощайся сушёной таранью.

Ничего, что фингал лиловеет под глазом.

Ты же, кореш, давно существуешь за гранью

той, где зло и добро понимаются розно…

 

Я стою на платформе и слушаю ветер.

Э-э-эх, отходит душа, как десна от наркоза!

 

«Электричка на Мгу прибывает на третий».

 

 

* * *

Идёшь по трезвости домой –

о, как свинцом туман

пропитан душный!.. Боже мой!

Вот-вот спрыгнёшь с ума!

 

Вот-вот забьёшь на всё, на дно

пойдёшь – сгниёшь в земле.

Опять окатит (ну дерьмо!)

грязищей «шевролле».

 

Заплачет бабка у метро:

«Сынок, родной, на хлеб!»

И мелочь дашь. И всё старо.

И мир, как сон, нелеп.

 

Но правда, Пушкин дома есть

в «Педгиз» томах (все пять),

и значит, можно как-то жесть

вот этой жизни мять.

 

 

* * *

Шу-Шу, апокалипсис близок уже –

в гламурном он явится блеске.

Прими аскорбинку – четыре драже,

и плотно задвинь занавески.

 

Не надо сегодня смотреть на бульвар.

Там давят прохожих машины,

весь день подвозя ядовитый товар,

и женщины там, как мужчины.

 

Давай же друг другу рассказывать сны

о смелых гребцах Одиссея,

о том, как стихи у Катулла сильны,

как Аттикой станет Рассея.

 

Умрём, под подушку тома положив

Бодлера и, может быть, Блока.

А если останется кто-нибудь жив,

увидит, как небо высоко.

 

 

* * *

Что такое Россия? Да так, ерунда,

два-три города крупных, куда из Китая

всё, что нужно, везут. Что же люди?.. Ну да,

так живут, про ментов и красавиц клепая

идиотские книжки. Почти ничего

не осталось в России от родины нашей.

Выйдешь в поле пустое: «Ого-го-го-го!

Эге-гей!» Никого. Ничего. Только кашель

разбирает от пыли. Ржавеет комбайн

на обочине, и в голубеющем небе

виден след самолёта, в котором Дубай

посмотреть улетают сограждане. Где бы

нам ни быть, лишь бы родине

крикнуть: «Прощай!».

 

 

* * *

Я так люблю, как здесь любить нельзя, –

не телом, не лицом я очарован,

не губы снятся, нет, и не глаза,

нет прелести в румянце нездоровом.

 

Любимая, жена моя, Шу-Шу,

мне дороги твои чудные речи.

Я таю и, внимая, не дышу.

О, странные, загадочные вещи

 

со мной творятся – кровь во мне кипит,

когда ты размышляешь о природе

души – да не останется пиит

для радостей обычных непригоден!

 

 

* * *

В морозном, Анечка,

стекле надышит круг, прильнёт

моя, как девочка, душа к твоей душе, когда

ты будешь женщиной моей – в глазах огонь и лёд –

ты будешь женщиной моей – и если вдруг беда,

как мытарь, грубо постучит в наш обнищавший дом,

и если смерть махнёт косой из тёмного угла,

да так, что прочь не отогнать костлявую крестом,

да так, что выдохнет «пора» и сядет у стола,

и прозвучит её смешок сухой и жестяной,

как на камнях последний звон иудиных монет,

ты будешь женщиной моей... но не стремись за мной

туда, где даже пыльных звёзд на небосклоне нет.

 

 

* * *

Посмотрела пасмурно: – Не бросай

никогда, ты слышишь!.. – Не брошу, нет!..

В небе слышен крик журавлиных стай,

а стемнеет – видится ход планет.

 

Кто, не знаю, там сочинил судьбу

нам обоим, брошенным в жернова.

«В Петербурге жить – словно спать в гробу».

Встанешь утром – белая голова.

 

Да такие мысли в ней бродят – жив

или нет – без доктора не понять.

Вот поедем, милая, на Залив,

разопьём на камушке лимонад.

 

А в кострище, ох, горяча зола

потому, что я, как последний бомж,

не найду ни хлебушка, ни угла.

– Ну, давай, вернёмся домой, Серёж!..

 

 

* * *

Над шоссе закатные облака.

Я качу коляску – в коляске ты.

Так вот шли бы вместе с тобой века.

Шуршалотта, знаешь ли, красоты

здесь хватает. Не мучайся, не жалей,

что не ты – Венера, не ты – Монро.

Помнишь, клин мы видели журавлей?

Всё прекрасно, да, и слегка старо.

 

Мы пойдём вперёд и вперёд на край,

где земля кончается, словно стол, –

в рюкзаке тушёнка, в груди раздрай

и душа счастливая на все сто.

 

 

* * *

Хорошо быть бездомным и нищим, как ветер,

ни о чём не жалеть, ни к чему не стремиться,

утихая, в траву опускаться под вечер,

подниматься опять, словно хищная птица,

и прохожим кричать в глуховатые уши,

что Потоп, Апокалипсис – наше «сегодня»,

что под крышами прячутся слабые души,

а душа непогоды легка и свободна.

 

Потому, что никто ни за что не в ответе,

я, как ветер, по жизни скитаюсь и дую

в тростниковую дудочку. Мне бы на свете

из брезента палатку, горбушку ржаную

и молиться Христу, незлобивому Богу,

при любой, даже самой сырой, непогоде,

чтобы лечь, как листва, на большую дорогу,

навсегда раствориться в безмолвной природе.