* * *

Тебя, обладавшего силой

волшебных речений, пророк,

ночной серафим шестикрылый

на темном пути подстерег.

 

Ухватки — развязны и грубы,

и злобен заоблачный лик.

Он смотрит насмешливо в зубы:

показывай, дескать, язык!..

 

Скажи ему: “Ангел небесный,

не тронь моего языка —

доднесь его сладостной песней

смирялась людская тоска.

 

Ему покорялись народы,

пред ним расступались не раз

морские кипучие воды,

и скалы пускалися в пляс,

 

иного призванья не чая,

и Божий им тешился слух!..” —

всё громче кричи — замечая,

что вестник-то попросту глух.

 

...Не будет пчелиного гуда,

слетавшего в сердце с листа,

кишащего буквами, — чуда, —

одна немота, немота.

 

 

* * *

…Никому, написано, не сказали.

Александр Леонтьев. Мар. 16, 1-8

 

Воскрес ли, не воскрес — на совести

Его апостолов осталось.

Но нет на свете лучшей повести,

рождающей любовь и жалость.

 

Да, новизна неимоверная

обычно людям не по нраву:

за Зевса приняли и Ермия

критяне Павла и Варнаву ; —

 

а Он из-под венца тернового

сулил им верную дорогу

к всепостиженью слова нового —

“Любовь”… Умнели понемногу.

 

И ты когда-нибудь, орающий , —

поняв, всё — прах, что жнешь и сеешь

в безлюбой , вечноумирающей

Природе, — тоже поумнеешь.

 

 

Пастернак смотрит на кремацию Маяковского

 

Что сталевар, сквозь слюдяное

окошко, с искоркой в глазу,

глядеть на всплески злого зноя

(как в летний день — на стрекозу),

слезу всамделишно роняя

от жара, бьющего в зрачки, —

что ждет бессмертье, твердо зная,

за адом огненной реки.

 

Ведь молибдена и вольфрама

добавит Сталин в эту сталь.

Жить нужно яростно и прямо,

и слепо вглядываясь в даль.

Еще сыграют марш солдаты.

И в белом венчике из роз —

в непоправимый час расплаты —

причалит к берегу Христос.

 

 

* * *

У мертвых нет ни зависти, ни фобий,

ни детских страхов — потому они

способны различить из-под надгробий

еще не очевидные огни, —

расслышать то, чего не слышат эти

“пять-шесть” живых, зачуханных своей

звучащей жизнью на чужой планете; —

и значит, те, что умерли, — живей.

 

Их, кстати, больше во сто крат: органу

подобен их ветвящийся раструб.

Перебирать регистры не устану

их напряженно слушающих губ,

молчащих неумолчно в мраке ночи

обетованной. В мире нет пути

созвучья и Распятия короче.

И им, хоть плачь, тебе дано идти.

 

 

* * *

Из мраморной глыбы огромной,

из небытия — как велел

ваятель, могучий и темный, —

мы вырубим несколько тел.

 

Сначала — мальчишку-Давида:

он весь — как бросок, как праща;

но это лишь миг — и обида

всё ищет его, трепеща.

 

Потом — Моисея с рогами;

но где эта зрелая мощь? —

весь мир перемерив шагами,

не сыщешь ее, не найдешь.

 

И только тогда понимаешь

величье бездонной тщеты —

и тоже, как все, умираешь

для вечно скорбящей Пьеты .

 

 

На мотив Готфрида Бенна

 

Один есть сад — над Западной Двиною,

он спит во мне, он снится мне во сне,

он — как душа, он навсегда со мною,

он дышит мной, он шелестит во мне.

 

И там есть мост и омут, полный ила,

беседка, холм — там в детстве я играл —

и в зарослях забытая могила:

всё, что имел я, всё, что потерял.

 

И на гробнице готика слепая

одним реченьем потрясала там,

в благоуханье райском утопая,

таясь в листве: “ du weisst ” — “узнаешь сам”.

 

 

* * *

Ах, не то, что в юности мечталось! —

жизнь прожил, как поле перешел;

триколор всё больше клонит в алость ;

и всего существенней подзол.

 

Только кровь. А бело-голубого —

так, лишь два запомненных глотка.

Только почва. Если бы не слово,

жизнь моя была бы несладка.

 

Выходил один я на дорогу —

всё прошло, как с белых яблонь дым…

Привыкай, давай-ка, понемногу

к пустоте, в которую летим.

 

 

* * *

И ответил стенаньям Иова

грозный Голос: “А ты погляди

на сверкание мира живого —

не на то, что скребется в груди.

 

На койота, кита, бегемота,

на небес и морей серебро.

По плечу ли такая работа

вам, болтавшим про зло и добро?!

 

Нет, не праведник прав, а даритель.

Дивно то, что вовне, не внутри.

И, потребный Творению зритель,

смертный трепет отринув, смотри

 

на несметных созвездий пыланье ,

посылающих в сумрак лучи…

Ты всего лишь хотел воздаянья?

На, несчастный, вдвойне получи!

 

Иль минутного жалко приплода

и летящего в бездну зерна

Самодержцу бездонного свода,

сотворившему все времена?”

 

 

Два стихотворения

 

1

Есть городок Любим. Когда-то

и мне значок с его гербом

подарен был. Не виновата

жизнь, прошумевшая потом.

 

Смотри дареной львице в зубы

иль нет — покажет их сама.

А всё ж пока не сшили шубы

из нас, мы не сошли с ума.

 

И смысл понятен, хоть печален:

пускай нет выхода теперь,

но в рай из тех бесстыжих спален

когда-то отворялась дверь.

 

2

Я уходил, когда светало,

и шел над сонною водой

двух рек и голого канала,

где таял месяц молодой

и желтизна плыла устало.

 

Туман был влажен. И горька

была в руке бутылка с пивом

из освещенного ларька

с ночным чучмеком сиротливым.

И жизнь, как смерть, была легка…

 

И если скажут: “Выбирай —

те ночи или Божий рай?” —

в немом отчаянье заплачу.

Да и не скажут никогда.

Ничто. И черная вода.

И ад пылающий — в придачу.

 

 

Пароход

 

Огромный пароход уже наполнил дымом

угрюмый порт;

к каким-то Лиссабонам , Лимам

вот-вот он, отдудев , уйдет.

 

Уж в мятых канотье взбираются по трапу

и в шляпках те,

кто, показав язык картузному сатрапу,

чуть что растают в пустоте.

 

Мне многие из них знакомы понаслышке —

всё высший свет;

и машет с крутизны приговоривший к вышке

себя завравшийся поэт.

 

Давай, поторопись, всего одна минута —

и в путь, и в путь!

На этом корабле отыщется каюта

для нас уж как-нибудь.

 

И мимо островов Канарских и Азорских,

Бермуд, Багам

поедем, поплывем — не ради див заморских —

на пир, к богам.

 

Ни дар блистательный, ни честные старанья,

увы, плывущих не спасут —

нас небожители, как хищные пираньи,

сожрут, сожрут.