* * *

 

« …и я знаю, что это счастье - лучшее, что есть на земле»

Владимир Набоков «Тяжелый дым»

 

Ни смятенье души и ни горечь тяжелого дыма,

ни чужой оглушительный смех за соседним столом,

ни поэта презрительный бред, ни навет анонима…

Не спеши продолжать… Это все - поделом, поделом.

 

Это все поделом нам теперь, но какое мне дело!

Не отчет же держать перед теми, кто хочет от нас

невозможного. Да и само пониманье предела

ни к чему. Ведь не выдал нас кто-то покуда, и спас.

 

И нарочно нам дал, будто узникам после побега,

эту встречу и чувство свободы, хотя бы на миг.

В этом сказочном месте и летом достаточно снега,

чтоб играла в снежки детвора, чтобы бедный язык

 

завсегдатаев здешних казался волшебным наречьем

благороднейших предков, наследников древних племен.

Все достоинство ныне их - в том, что чутьем человечьим

сохраняют в словах заповедный природный закон.

 

Для любви и для нежности, для терпеливого гнева,

для сознанья своей правоты - на несносный вопрос,

мы нечаянный сыщем ответ, и влюбленная дева

невзначай подойдет и попросит достать папирос.

 

 

 

* * *

 

Сидели три часа, не выходя,

а впереди на лобовом стекле

преображался в каплях от дождя

неясный свет, рассеянный во мгле.

 

Неспешный продолжался разговор

о том, что не случилось и уже -

немыслимо. Безжизненным был двор.

Зажглось окно на третьем этаже.

 

Он закурил, открыл на крыше люк,

промолвил: «А дождя как будто нет».

Послышался железный шорох, звук

ворот гаражных. Чей-то силуэт

 

отвлек их, отраженный в зеркалах,

потом исчез. Он взял своей рукой

ее запястье. «Жаль – в таких делах

помощник я неважный, никакой…

 

Но знаю, если свет вот в том окне

потухнет, - посчитай до десяти, -

с бедой твоей мы справимся вполне.

Сожми ладонь и после отпусти»

 

Окно погасло. «Вот теперь поверь:

то важно, что случиться этим днем,

а прошлое твое, как дикий зверь,

уходит в эту ночь. Забудь о нем.

 

И не зови – не сыщешь, не найдешь

следов. Шумит листва. Поверь, к утру

их смоет новый настоящий дождь;

не для того затеял я игру,

 

чтоб отступать. И это – не смешно,

обычное простое волшебство».

«Я знаю, - отвечала, - все равно.

Прости, но мне не нужно ничего».

 

 

 

* * *

И.Л.

 

Как всегда в декабре в мутный день, невзначай

заберется печаль серой кошкой на грудь.

По привычке хоть примус тогда накачай,

да с корзинкой езжай на вокзал. Позабудь

обо всем, что уже позади, что пройдет;

очень скоро пройдет, погоди, потерпи...

Сам увидишь, как ссадины высушит йод,

мысли станут легки и беспечны. Купи

в ресторанном лотке сигарет и боржом.

Что там дальше? Перроны, пакгауз, завод.

Этот город казался тебе миражом

столько лет - и взаправду растает вот-вот.

И взаправду запляшет в окошке пейзаж

покосившихся труб, провалившихся крыш…

Боже мой, все до нитки за это отдашь -

все отдашь, лишь потом подсчитаешь барыш.

Что ты выиграл? Жизнь? Только, кажется, зря.

Только примус сгоревший бормочет: каюк.

Надо чтить невеселый закон декабря

и разучивать нотную грамоту вьюг…

 

Неужели всегда и за тысячи миль

невзначай в мутный день заслезятся глаза?

Я спрошу: «Отчего это, матушка? Пыль?

И как будто снимают со стен образа».

 

 

 

* * *

 

Не лес заповедный, не влажный туман

над полем, подсвеченный лампой заката,

с собой не возьмешь. Не положишь в карман

все это богатство. Да нам и не надо.

 

Пойдем же. Когда еще жребий такой

подарит судьба? Не темнеет в июне.

Классический жест: от затылка рукой

махни, попрощайся с погибшими втуне

 

надеждами. Сколько их было уже

растрачено… Только одна и хранится,

что вдруг повезет. Вот и выпала же

удачная карта! Когда-то граница,

 

ты знаешь, от этих вот мест невдали

была, и хозяйство вели хуторами.

А нынче… Печали свои утоли,

не век же нам шляться хмельными дворами.

 

Пойдем. Тут и воздух тягучий пьянит,

и светит луна, хоронясь за листвою.

И сам ты не знаешь, чего учинит

твой кореш с бедовой его головою.

 

Кого тут ни встретишь: дорогой лесной

то трое проскачут, то всадник с ребенком,

то правит кибиткой своей расписной

цыган. Что-то звонкое местным бабенкам

 

кричит… Те смеются. Откуда взялись -

неведомо. С дальнего, что ли, поселка?

Да что там? Живут они здесь, родились.

Не здесь родились. Но прижились надолго.

 

И мы не чужие для этих краев.

По памяти детской, почти что собачьей,

блуждаем по тропам таких муравьев -

трудяг, могикан, семинолов , апачей .

 

Да кто же мы сами-то? Верной Рукой

и Соколом Зорким не звали друг друга.

Но встретились только. И воля, покой, -

все к нам воротилось. Быть может, порука

 

тому эта станция, этот вот лес,

водой родниковой залитая фляга?

Ну что ты молчишь, флибустьер, ирокез?

Давай, заводи свою песню, бродяга.

 

 

 

* * *

 

В осенней грусти мало проку…

И есть ли в ней какой-то прок?

Давай-ка лучше выпьем грогу,

ломай свой плавленый сырок.

 

Раскинь-ка угли - дух знакомый

уже идет от котелка.

Ты умысел поймешь легко мой.

Что грусть? – Подобие дымка

 

над чашкой. К нам щедра погода,

тепла не жаль ей в эти дни.

Чадит труба у парохода,

горят сигнальные огни.

 

На тот ли берег нам, на этом

решим ли мы остаться вдруг…

Ужель твой путь тебе неведом,

в поход собравшийся Мальбрук ?

 

Когда взберешься на пригорок

над речкой, что себе течет, -

лови свой час. Он тем и дорог,

что в нем прошедшее не в счет.

 

Вновь после будущим охотам

свою свободу ты отдашь;

пока же, глянь: порожним ходом

плывет баржа, пустеет пляж.

 

Вот так – все движимо потоком,

не воспротивишься ему,

но в этот час беспечным оком

прими сгустившуюся тьму.

 

Когда столкнешься лбом с грядущим,

все то, что не увидишь в нем,

ты оправдаешь тем зовущим

вдали мерцающим огнем.

 

Он там - почти у горизонта,

на небе или на земле -

не угадать. Но веришь: он то

тебе и нужен. Свет во мгле.

 

Извечный образ - что он значит? -

Ах, перестань! Разгадки нет.

Но все же пусть себе маячит,

чтоб так застал его рассвет,

 

с тем, чтоб и нам остаться следом

костра, угасшего в ночи,

где страстный Лемешев фальцетом

поет для нас: «О, грусть, молчи!»

 

 

 

* * *

 

И нет в лесу иного звука -

одно лишь карканье ворон…

Какой сулит тебе урон -

не описать пером. А ну-ка

гони дурные мысли, там

вдали маячит бабье лето.

Не верь исписанным листам -

подобно зрителям балета

еще мы испытать должны

восторг от дивного круженья

листвы и взлет воображенья,

когда его не лишены.

Но только не спеши, едва

природа замысел явила

для будущего торжества.

Она, как гордая Сивилла,

хранит молчанье. Немота,

покой, безветрие, прохлада

как будто считаны с листа

опавшего - и слов не надо

искать… Ты знаешь эту грусть,

знобящий холод, эту сырость…

Прими, что вспомнишь наизусть,

как свыше посланную милость.

Побормочи, поворожи

чужими рифмами, своими,

между стволов и веток ими

преображая витражи.

Пускай за зеленью густой,

подсвеченною свежей охрой,

дрожит таинственный настой

лазури, в акварели мокрой

исполненный; еще тонов

не видно пасмурных суровых…

То, что хранится в старых строфах,

спасет тебя от вещих снов,

от всех предчувствий. Все равно

им оправданья нет до срока,

а этот воздух – как вино

забвенья. Не таи упрека

к судьбе. Она права свои

пока не предъявляет властно

и отложить расчет согласна,

и не напрасно слово, и…

Одной несбывшейся строки,

возможно, хватит нам с тобою -

вершат свой промысел стихи

в надежном сговоре с судьбою.

 

 

 

* * *

Лене Элтанг

 

Подсвечник перезаложив, забудет прежние печали…

А был он - только тем и жив, что ненароком обещали

ему - магический закат и земляничные поляны.

Неугомонный треск цикад во сне он слушал, строил планы:

 

не службы он печальный раб, зарывшийся в бумажный ворох, -

теперь он изучает нрав стрекоз, что на лесных озерах

устраивают что ни день торжественные хороводы;

вечерний друг его – Монтень, а утром - он кропает оды

 

во славу заповедных мест хозяйки – дивной хуторянки.

Он выучил заветный жест, что означает: после пьянки

вчерашней – нам довольно двух глотков хорошего ликера -

и воспарит безгрешный дух… Дрожит задернутая штора,

 

влетает в фортку ветерок. В потемках вечности кухонной

он молча пьет холодный грог. Своей беспечности законной

вполне он рад, как некий Фет, помянутый умильным словом

не зря… В углу стоит буфет с фамильным серебром столовым.

 

 

 

* * *

 

О, этот юг! Молчанье узких улиц,

звон колоколен и кофеин гул,

скрипач-алжирец, лавочник-стамбулец ,

художник-русский. О, когда б не дул

 

слепой мистраль – хозяин побережий,

шурша листвой, терзая козырьки,

я был бы здесь – случайный гость проезжий,

которому, и вправду, не с руки

 

под зонтиком на холм Шато взбираться

и, спрятав в сумку фотоаппарат,

стараться (то и дело озираться)

запомнить море, город, все подряд –

 

и этот миг, наполненный до края

окрестных гор, простором и дождем;

покоем – чтобы, грусть с лица стирая,

здесь осознать свой невозможный дом,

 

вдруг угадать с восторженностью спешной

из детских лет свой воплощенный сон:

вид бухты с лесом мачт, где ангел нежный,

над ней парящий, ветром вознесен

 

так высоко, что различим едва ли…

Но горечь всех печалей, мук, разлук

мы, думая о нем, не вспоминали,

и, повторяя вновь: «О, этот юг!»,

 

я буду помнить – сетовать не надо,

а все, что было прожито… За что? –

Не стоит и гадать – за холм Шато ,

украшенный короной водопада.

 

 

 

* * *

 

В вечерних ресторанах Шантии ,

украшенных рекламой кухни славной,

не утолит дерзания свои

чревоугодник слишком своенравный.

 

Зато здесь в октябре – чудесен парк

с дорожками, где листьев по колено.

Будь сам ты - Цезарь, сам – Аврелий Марк,

но здесь себя деталью гобелена

 

волшебного лишь ощутишь, пока

его творит усердная ткачиха

в пространстве сумерек. Издалека

услышишь шорох шин, и снова – тихо.

 

Припомнишь замок, псов сторожевых,

хозяина – любителя охоты;

уже сто лет, как нет его в живых,

но пусть и там растут его доходы.

 

Затем, что если вправду этот мир

спасает красота, - то место это,

как том стихов, зачитанный до дыр;

и строчкою великого эстета

 

живет душа, когда невмоготу

преодолеть ей хаос безотрадный.

Но мчится всадник через темноту,

и совершает память путь обратный.

 

 

 

 

* * *

 

В кафе, что возле центра Помпиду,

разносят пиццу, консоме и кнели,

коктейли цедят. Птицей какаду

в кокосовом раю – без всякой цели

 

я жил бы здесь. За столиком в углу

я был бы самый первый завсегдатай,

привычку осознав, как кабалу –

зависимость от публики помятой,

 

от голосов, на разные лады,

приветствующих жизнь в ее стремленьи

к бессмыслице. Топил в коктейлях льды,

преуспевал бы в жажды утоленьи

 

посредством вин, в чревоугодьи , в

изысканных беседах о футболе:

- Кто наш соперник? – С берегов Невы,

и там, mon fis , футбольное есть поле.

 

- В Санкт-Петербурге? Там один балет.

Команду, верно, из балетной школы

и набирали. Я купил билет.

Вот то-то будет смех, люблю приколы…

 

Примерно так. Уйми меня, уйми.

Когда бы был один я там, не с Вами,

то с тронутым рассудком, mon ami ,

в палате бы в смирительной пижаме

 

сидел бы повторял, не дуя в ус,

в беспамятстве, решительно и бойко:

«На спину шейте мне бубновый туз.

Медведица – семерка. Птица – тройка».

 

 

 

* * *

 

Не опомнится он, не вернется

из похода за тридевять зим.

Как герой благородного Отса

в черной маске атлет-аноним,

 

он не явится к нам на застолье, -

долгожданный, непрошенный, - вдруг;

со своею не справится ролью

постаревший уставший Мальбрук .

 

Прежним он нам запомнится, снятый

ненароком в бездарном кино:

год какой-нибудь семьдесят пятый,

он с прической под батьку Махно.

 

Улыбается, смотрит гусаром, -

все в нем было: и ярость, и прыть, -

вот сейчас неразумным хазарам

он решительно даст прикурить…

 

Удалым, молодым, многолицым

вмиг прослыл бы готовый кумир, -

не сбылось… Покоренным столицам

предпочел он районный ОВИР

 

или сгинул в провинции где-то -

неизвестно; и был он таков,

не рожденный для славы поэта

и водителя праздных полков,

 

автор нескольких строчек, в которых

было что-то такое, что их

пели люди с отвагой во взорах,

утешаясь в печалях своих.

 

 

 

***

 

День напролет, и ночью льет и льет.

Благослови же все, что необманно :

неугомонной ласточки полет,

бездонный свод над башней Иоана ,

вчерашний день, уставший от забот,

на столике кухонном два стакана.

 

Вторые сутки мы с тобой в плену

у города промокшего до нитки.

Вольно нам здесь, не чувствуя вину,

сушить пожитки, смешивать напитки.

Шутить: Из Вильно я не увильну.

Шепчу, как Мандельштам: Я не в убытке.

 

Сбывается все то, о чем с тобой

сто лет тому назад мы сочинили

венок сонетов. Остается в силе,

рожденное беспечной ворожбой.

Стишки в надежном сговоре с судьбой

сюжет случайный все же сохранили.

 

И если так, то больше не солгу

в угоду глупым рифмам своевольным,

равно - изящным и простым глагольным -

прозрачный сон на солнечном лугу

пообещают, напророчат боль нам -

недолго оставаться  им в долгу.

 

Пусть будет так: ночь, комната и ты, -

с тобою мы в бессрочном карантине, -

в окне огонь свечи, твои черты...

Он так шумел еще при Гедемине ,

в любые времена. Но - прочь мечты…

О будущем нет речи и в помине.

 

 

 

 

Памяти N .

 

1

 

Двор на Большом тополиным усыпан пухом,

пир справляют вороны на крышках помойных баков,

бомж ковыляет мимо. Повеет былинным духом,

не объяснишь бедолаге, кого оплакав,

 

ты притащился сюда. Никому другому

тоже себя не объявишь наследником здешней швали.

Нет завсегдатаев прежних, и тех, кого звал из дому

свистом условным - давно поминай, как звали.

 

Вспомнишь – представишь их тотчас. Теперешних - всех не выйдет.

Хоть одного - усталым, растерянно вдаль глядящим.

Вот он стоит у подъезда, окликнешь – тебя увидит,

скажет: «Какие люди к нам в гости! Привет пропащим!»

 

Машешь ему руками, как будто бы в самом деле

рад неожиданной встрече, усердствуешь, потакая

странным фигурам речи: «Осунулись, похудели!

Здравствуйте, Ваша Светлость! Прическа у вас такая,

 

что не узнаешь сразу. Героем плаща и шпаги

больше себя не мните? Звонят ли еще партнерши?

Вовсе о вас забыли? Ну, это – уж точно враки».

Память, чем дальше – дороже. Дороже теперь и горше.

 

……………………………………………………..

……………………………………………………..

……………………………………………………..

……………………………………………………..

 

 

2

 

«Помнишь ее?»

- «Конечно! Как сделалась знаменитой,

все со своим театром шатается по Европам…

Помню – на стенке фотка.» Известья ему не выдай.

Сам не узнает до завтра. Здесь взбалмошным мизантропом

 

был ты, а он – каким-то придурковатым князем,

Это она предлагала разыгрывать сцены в сквере,

и получалось неплохо: ругались, что безобразим,

бабки, алкаш дядя Миша кричал: «Не верю!»

 

Славное было лето. Рекою лилось эрети ,

к вам на прощальный капустник стреляли билетик лишний,

пух тополиный летел… Давай-ка по сигарете

выкури с другом, да трогайся в путь неближний .

 

Все, что потом с ней случилось, для критика, театрала

станет историей давней, вернется расхожей сплетней.

Что тут возможно добавить… Сказать, что она играла

каждый спектакль, как будто он был последний?

 

Где-то звенит трамвай, и чьи-то шаги – все тише.

Жалок возвышенный слог. Пустое пространство сцены

не принимает сегодняшних слов. Прочти же

пламенный свой монолог о верности Селимены .