Попугай

У Гумбольдта описан попугай,

в Америке, конечно – в Южной, в джунглях

таящийся и помнящий слова

на языке племен, давно погибших.

И значит – что же? Значит – все прошло,

прошли вожди и воины, цари

и царства, боги умерли, лежат

в развалинах их брошенные храмы,

легенды и преданья позабыты,

героев нет, красавицы истлели

в земле, навек рассыпались их бусы.

И только попка, старый и большой,

в зеленых перьях, с наглым желтым клювом,

все помнит, и слова на языке

исчезнувшем звучат в нем ясно, гулко,

как, вот сейчас, по улице шаги,

в осеннем мраке. Вдруг взлетает он,

и медленно, все выше, поднимаясь,

от ветки к ветке, где-нибудь на самой

вершине леса, тяжело садится.

Здесь все иначе, время здесь неважно.

Былое и грядущее под ним

вздымаются могучими волнами.

Лазурь небес прозрачна и легка.

Слова его разносятся над миром

торжественной, таинственною вестью,

немой для копошащихся внизу,

и все же внятной им, как весть шагов,

по улице все дальше уходящих.

 

 

Новое солнце

Всё это мчится, несется, стремится,

люди летят, пролетают их лица,

страстью и яростью искажены,

что-то ужасное хочет случиться,

сбыться стараются худшие сны.

 

Слов очень много, слова отовсюду

лезут, не веря ни смыслу, ни чуду.

Рифмы взрываются, им все равно,

значит ли что-то их звонкая удаль.

Горе беззвучно ложится на дно.

 

Как это было, не спросит потомство...

Только в чердачное, где-то, оконце

луч залетает, не зримый с земли.

То начинается новое солнце.

Новое солнце восходит вдали.

 

Всё еще так же, все еще то же,

свет беспросветен и воздух ничтожен.

Всё ни о чем говорят города.

Тени, и той не оставит прохожий,

вечно идущий в свое никуда.

 

Но уже есть это солнце, о коем

мир и не думает. Тайным покоем

нас наделяя – все-таки есть,

скрытое дымом, и воплем, и воем,

новое солнце, грядущая весть.

 

 

***

Уходишь, уходишь в несметной толпе,

по улице, в никуда.

Здесь каждый, как мог, любил и терпел,

и шел сквозь нет и сквозь да.

Дорожных знаков, кружков и стрел,

лес. Шпили, и провода,

 

и светофоров изменчивые огни.

Все это здесь, сейчас.

Тормоза скрипят, и трамвай гремит –

скрипки и контрабас.

Знакомые тени стоят одни

у вечных концертных касс.

 

Так дни проходят, ночи спешат

куда-то – скорей, скорей –

и катится счастья стеклянный шар,

и каменный шар скорбей.

Но важно лишь то, что твоя душа

сквозь смерть говорит моей.

 

 

Адольф

В шесть лет моя любимая игра

была «в Адольфа» (Гитлера, конечно).

Я знал, что он злодей, что самый главный

«фашист». И потому играл в него – на зло

несчастным, ужасающимся взрослым.

 

Война закончилась тому назад лет двадцать,

чуть больше, но еще воспоминанья

кровоточили. Я звонил ему

по черному большому телефону,

болтая, разумеется, ногами,

еще не достававшими до пола.

Я говорил, как взрослые: «Адольф?

Ну, как дела сегодня, хорошо ли

ты спал, мой друг?» Затем я становился

Адольфом сам. «В Берлине все прекрасно».

 

Так я входил в историю, так падал

во время. И значит зло меня уже манило,

я с ним заигрывал, уже ему в глаза

старался заглянуть. Я не был злым

ребенком, но соблазн уже бродил

во мне, по жилам, быстрою усмешкой,

щекоткой счастья.

Были за окном,

я помню, ветки, вечный шелест их...

И тени проходили сквозь меня,

я их не чувствовал, но тени проходили,

сгущались, двигались, железо скрежетало,

и солнце бомбой падало на землю.

 

 

На Кампо ди Фьори

Памяти Чеслава Милоша

 

И я был на Кампо ди Фьори,

где сожженный Джордано Бруно

стоит посреди веселой

и очень живой толпы.

Здесь так же торгуют рыбой,

фруктами и цветами,

как торговали, едва лишь

после казни погас огонь.

 

Ты вспомнил о нем в Варшаве,

в великом стихотворенье

сорок третьего года,

глядя на карусель,

кружившуюся так славно

под бойкие звуки польки,

что заглушала залпы

за ближней большой стеной

 

гетто. На Кампо ди Фьори,

когда кончается рынок,

водою из черных шлангов

торговцы смывают сор

времени и страданья.

От тех сожженных и этих

ничего не осталось, кроме

памятников и слов.

 

Об одиночестве в смерти

ты думал, глядя, как пары,

прижавшиеся друг к другу,

взлетают в небо, смеясь,

как хлопья сажи из гетто

приносит весенний ветер,

и кто-то их лихо ловит,

как бабочек, на лету.

 

От этих-то что осталось?

Они ведь сгинули тоже.

И одиночество в смерти

настигло их без труда.

Таверны еще открыты,

и пиццу с фрутти ди маре,

ни в чем не повинный немец

запивает алым вином.

 

Слова приходят оттуда,

куда каждый уходит молча.

Язык наш чужд уходящим,

и слов у них нет для нас.

А все же слова приходят,

бесстыдно и беспощадно,

мы ловим их – хлопья сажи

на пересохших губах.

 

И что же мне делать с ними?

Ты видел, а я лишь помню,

сидя на Кампо ди Фьори

мартовским мирным днем.

Дома обступают площадь,

и залетевши с Тибра,

одна голодная чайка

кружится и кричит.

 

Джордано стоит, надвинув

капюшон на глаза – он видит

другие миры, их много,

их непостижима связь.

Огонь, взлетающий в небо,

смеется, бьется, ярится.

Ведь Кампо ди Фьори всюду,

всюду и навсегда.

 

 

Due poeti

Когда Элиот и Монтале

встретились в Лондоне после

войны, едва отгремевшей,

оставившей мир без крова,

ничего они не сказали

о стихах друг другу, ни слова,

о войне промолчали тоже,

призраков не тревожа.

 

Стихи говорили сами

друг с другом, без слов, словами,

легкими и литыми

рифмами, запятыми…

 

Я был при этом, я помню

очень точно, как это было.

Стихи говорили тихо,

величественно и скромно,

и отзывались эхом,

собственным мягким громом

в случайных, быстрых и блеклых

словах, и был дождь на стеклах.

 

И Лондон был беден, темен,

был сепией весь окрашен,

скелетом чернильной рыбы

торчали дома и глыбы

не срезанных небом башен,

молчали автомобили,

река замерла в печали,

и выжившие всходили

на Лондонский мост, как тени

не выживших ( how many ,

твердил про себя Монтале,

не думал я, что так много

теней здесь…). И был в отеле

старик-портье, повторявший,

печально, нежно и строго,

что даже дни поседели

с тех пор, как убили Бога.

 

 

***

Письмо несуществующему брату…

которого я так часто пытаюсь себе представить,

не рожденному младшему брату, лучшему,

чем я сам, лучнику моего детства, я научил бы

его срезать тот орешник, который срезал с другими,

и натягивать тетиву из лески, и делать стрелы.

 

Пускай он теперь стреляет в меня. Письмо

несуществующему брату, который один лишь помнит

то, что я помню, брату моей печали,

брату этого снега, падающего за окнами, очень быстро

и тихо, младшему брату, не Тео, но много лучше

меня, умнее меня, смелее, лучнику, письма тоже –

 

стрелы, тем более стрелы – строки, но как настигнуть

того, кто быстрей живущих, быстрее снега?

Все то, что мы вместе помним, что будет навек забыто,

звенит и поет за окнами, в комнате, в беспросветном

молчанье огромной жизни, где мест так много,

где мы c тобой можем встретиться, брат мой, брат мой.

 

 

In memoriam Inger Christensen. 2 января 2009

abrikostræerne findes, abrikostræerne findes

Inger Christensen : alfabet

 

Есть, как ты писала, абрикосы.

 

Абрикосы есть, на «а», в начале

алфавита, сотканные солнцем.

 

Также есть зима, есть снег, есть этот

день, такой невидящий и хмурый,

низкобровый, посленовогодний,

не проснувшийся. Он есть, тебя в нем

нет. И есть молчанье, есть молчанье.

 

Абрикосы есть на самом деле.

Сгустки солнца, каждый есть, конечно,

средоточье собственной вселенной.

 

Солнце слов над северной страною,

над страной, над снежною страницей.

Все слова горят, следы сияют.

 

Солнце, ты писала, есть затем, чтоб

мы его любили. Так, любовь есть.

Если ж нет, должна быть. Страсть – должна быть.

 

Только страстью держится все то, что

держится, слова в строке, на ветках

абрикосы (или апельсины –

на афинской улице, к примеру,

где-нибудь в районе Колонаки,

где Акрополь виден вдруг, в начале

алфавита, за углом, в проеме

между двух домов, двух строк, над белой

бездной города, застывшего от счастья).

 

Юг и Север сходятся, как жизнь и

смерть в стихах, безмерные пространства

открываются за каждым поворотом.

 

Нас же ледовитым океаном

окружают неслова, бессловный

холод проникает и гнездится

в сердце. И молчанье есть, молчанье

есть, оно огромно, день проходит,

день молчит за окнами, не видя

ни меня, ни крыш, ни снов, ни снега.

 

Как я знаю этот мир молчащий,

этот мир недвижный, льдины, льдины,

этот жестяной беззвучный воздух.

 

Солнце слов над северной и южной

белоснежной мраморной страницей…

 

Не молчи, не бойся, страх не страшен

страсти и словам, противься смерти.

 

Абрикосы есть и апельсины

тоже есть, в Афинах я их видел,

там, где алфавит всегда – в начале,

сгустки солнца среди темных листьев.

 

 

***

В саду Сезанна –

огромная

пиния. Что ты

знаешь, дерево,

о живописи, о стихах?

 

Сад разросся

с тех пор, как с порога

мастерской

он смотрел на твои вершины,

врастающие в лазурь.

 

Чистым золотом

смолы

живет в тебе этот

взгляд, самый ясный

на свете.

 

Но все-таки: что ты

знаешь, пиния, помнишь,

пиния? Ты горишь

на солнце, сгораешь в грозном

покое неба.

 

Ты счастлива,

как мы не умеем

быть счастливыми. Быть

тобой увиденными

стремятся слова.

 

 

***

Через полчаса его закроют,

этот парк, где мы сейчас бродили,

заметенный тишиной и снегом.

Но еще мы медлим у решетки.

Возвращенье в мир всегда ужасно.

 

В сумерках мерцают ледяные,

слюдяные плоскости и формы,

грани… И следы мерцают тоже,

наши и не наши, вдаль и дальше

уходящие навстречу новой ночи.

 

Статуи в коробках позабыли

все свои божественные роли.

В ледяную пену Афродита

возвратилась. Мы не любим тоже

в этот миг друг друга. Мы не любим

 

никого и ничего. Вот так бы

и стоять всю жизнь, в таком безмолвье,

все следить за умираньем неба,

где еще в провалах изумрудных

тают, тлеют тонкие ресницы,

 

что упали с век смеженных солнца.

Так, прости меня! вот так стоять бы,

ни о чем не думая, не помня,

становясь одним огромным оком,

у пределов тьмы, за гранью света.

 

Свет другой светить здесь будет ночью.

Будут звери пробегать сквозь отблеск

звезд, сквозь отсвет города, и тени

проходить бесшумно и бесстрашно,

в чудном мире, недоступном сердцу.

 

 

***

Увидеть бы море сегодня,

не завтра, сегодня, сейчас,

не после того и того-то,

а прямо, чтоб – вот оно, вот оно,

за этими крышами, окнами,

катящееся на нас

всем блеском своим, всеми волнами,

как в первый какой-нибудь раз.

 

Увидеть бы море сегодня,

немедленно и наяву,

за бензоколонками сонными,

за скукой трамвайных путей –

и лодки с их днищами черными,

и россыпь сетей и цепей,

и эту сухую, колючую,

ползучую, злую траву,

 

и дюны, песчаною кручею

взлетающие в ту высь,

где легкою кручей, летучею

небесная движется мысль…

Увидеть бы море сегодня,

немедленно, прямо сейчас,

великое море Господне,

все знающее про нас.

 

 

Дижонская живопись

Дижон ждет герцога, а герцога, конечно,

нет, и не будет, и не может быть.

Упрямо и надменно костенея,

Дижон ждет герцога, а герцогство погибло

 

давным-давно, все изменилось, мир

не узнает себя под новым небом.

Но он все ждет, безводный, бездревесный,

сожженный ожиданьем, серым солнцем,

 

сверкающим на плитах. Все фасады,

дворы, решетки, ставни, вензеля

и львы, и камни все, белея белизной

невинности и смерти, ждут, все ждет.

 

(У входа в засыпающий музей

засох колодец, лишь, на дне его, монеты

поблескивают тускло...). Жениха

загробная невеста ждет вот так,

 

всей вечной верностью, всей вечностью терпенья,

молчанья и любви.

Вдруг он въезжает со своею свитой.

Кто? Герцог? Герцог. Герцог на коне.

 

Филипп ли Добрый, Карл, быть может, Смелый,

издалека не разберешь, он едет, тихо,

и горестно, и гордо глядя на

ликующие толпы. Все бежит,

 

все оживает, все фонтаны бьют.

Все красное и синее, плащи

и шляпы (с перьями, конечно), все кричит.

И вот я сам, придворный живописец,

 

в углу картины, человек в толпе.

Лишь взгляд мой выдает меня, я вижу

углы, и линии, другие перспективы.

Толпа теснит меня, а все ж вокруг так много

 

внезапного пространства, дальних планов,

и облаков, как будто кто-то сверху,

не удивляясь, смотрит на все то, что

сбывается, так просто, здесь, сейчас.