ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ | ||
|
||
|
* * *
Ах, все мы здесь, как тот воробей,
Влетевший в одно окно
И вылетевший в другое скорей,
Не видя, мелькнул смешно,
Не понимая, куда залетел, –
Живем, суетимся, подчас
Шагнув самовольно за тот предел,
Где больше не будет нас.
И кто-то причин расплетает нить
И затевает скандал…
А «стоит ли жизнь того, чтобы жить,
Дело печени» – Фрейд сказал.
* * *
А.К.
Мне никогда таких не написать стихов.
Нездешние, они пришли невесть откуда.
Пересказать нельзя: сюжет нелеп, таков,
Что не дотронуться – растает это чудо.
Старинных перечень утраченных имен
Зачем волнует так, как звуки труб победных,
К ногам положенных, поверженных знамен,
Насквозь простреленных парадных шапок медных?
Не воинские, нет, приватные вполне –
Зосима, Феоктист, Ефим и эта фраза
О снеге, что пескам подобен и волне,
Он чудным образом с их именами связан,
Необъяснимым! Вот – порхает белый снег,
А имена смешно топорщатся и лезут
Из восемнадцатого в наш практичный век,
В наш календарь, на стол, где пластик и железо.
И более того, сказалась в них душа
Без слов, без лишних слов, одним перечисленьем,
В них столько воздуха, насыщенным дыша,
Как бы взволнованы совместным появленьем…
Душевным опытом мы сходны, ты и я,
Но есть у душ такой неповторимый норов,
Жестикуляция и мимика своя,
Сама поэзия рождается в которых.
* * *
Чудесна в музыке способность к мимикрии!
И потому еще она нежней стиха,
Что музыкант – как врач, ему, как в хирургии,
Расчет необходим, душа его суха.
И я подумала, внимая пианисту,
Когда он Шуберта нам исполнял на бис, –
Что обработка та бравурная, по Листу, –
Излишне влажная, напрасно он раскис.
Само искусство есть, не правда ли, и нежность,
И любознательность, и стройность, и порыв;
Что их навязывать? Холодная неспешность
Нужна художнику, чтоб вызвать их прилив.
Чтобы почувствовать волнение, не надо
Его подсовывать, сама приду к нему.
И ветру дерево, я думаю, не радо,
И сердце тянется не к сердцу, а к уму.
МАРТ
Этот март манящий, лживый, милый,
Словно дразнит снегом и огнем,
Планы его - шаткие стропила
Старые – обречены на слом.
Тучи разгоняет ветром рваным,
Демонстрирует избыток сил,
Утром – счастья полные карманы,
Вечером – всё отнял, разорил.
И лыжня – двойного цвета лента:
Пепельная тень на золотом…
Так душа моя амбивалентна,
Двойственность тяжелая во всём.
* * *
Белые, бесцветные люпины
Посреди лиловых так стоят,
Выгибая бархатные спины,
Что к себе притягивают взгляд.
Разве же лиловый чем-то хуже
Белого, отвергнувшего цвет?
Редкий случай! Он зачем-то нужен,
Как талант и как иммунитет.
Словно в жизни сумрачно-лиловой
Есть такие где-то островки –
Вечности посланцы, жизни новой
Порученцы, счастья завитки.
* * *
Памяти Георгия Адамовича
Он под конец своих заметок грустных,
Как разговор с самим собой, таких,
Что хочется запомнить наизусть их,
Привел один знакомый многим стих –
Молитву шестистрочную, и точным
Эпитетом в ней чудным потрясён.
О пребыванье, думаю, бессрочном,
О строгом рае помышлял и он.
Я рамочку вчера купила – просто
Дешевый ободок, кружок, овал,
Чтоб взгляд его внимательный и острый
Мой стол, мои бумаги охранял,
Чтобы иметь возможность с этим взглядом
Вчерашний сверить текст и чтобы он
И мысль его, и фраза были рядом, –
Не только там, где вечно зелен клен.
И думаю, что, если бы спросили,
Он выбрал бы – не райское, в тепле,
Блаженное и праздное бессилье,
А вечное дежурство на столе.
Бумага, перечеркнутые строки,
Цветные скрепки, чашка, крепкий чай…
Не правда ли? – вот где реальный, строгий ,
С небесным конкурирующий рай!
* * *
Не скука, нет, не сплин, не боль и не печаль.
Цепляется тоска за сердце воровато,
Как робкий ученик за левую педаль.
Подавлена душа, каким-то горем сжата .
И скука есть в тоске – как черный паучок
В прозрачном янтаре, и сплин, всегда готовый
С ферзем – наперерез, с конем – наискосок,
И пахнет на беду она печалью новой.
И всё сгущаются, всё ниже облака,
Клубятся дымные, и смотрит сиротливо
С укором рукопись на автора, пока
В халат он прячется, и тихо мокнет ива.
Дождю не скажешь ведь: приятель, прекращай
Свои дурачества! – он слишком свыкся с ролью.
Как электрички крик отрывист – словно лай,
Вскричит, гонимая внезапной, свежей болью…
И словно бестолку зашел на огонек
Сосед прилипчивый и сел понуро с краю, –
Вот так, случается, желаньям поперек
Я собственную жизнь свою пережидаю.
Тоска! Тоскливо мне… такого слова нет –
Оттенка горького – в немецком, во французском,
Английском вежливом… Небес таких, примет
У них не водится – в России только, в русском.
* * *
Собор этих сосен вечерних!
В оранжево-рыжих стволах
Я, дачник, сезонный кочевник,
Творца ощущаю размах.
Жилицы небесного рая, –
Что есть он и здесь на земле,
Всем розовым строем внушая,
Стоят в предзакатном тепле.
Сдувает растительный мусор
И рыжий задиристый хлам
Порывом…О, сёстры по музам,
По местности и по судьбам!
Сочувствие нужно, участье,
Чужие печали приняв,
Как воздух, раздаривать счастье.
Сосняк, как собор, многоглав.
И мнится, что в мире посмертном,
Ином, не останусь в долгу
И тоже верхушкой под ветром
Вылечивать души смогу.
* * *
Когда отчаянно не спишь, не спишь, не спишь,
Тьма расступается, даёт воображенью
Простор непрошенный и потакает лишь
Пустой фантазии и внутреннему зренью.
И горы прыгают, как овцы, и холмы,
Как агнцы прыгают, и – что с тобою, море?
Как в 113-м псалме трепещем мы,
Себя не чувствуя, не чувствуя в фаворе.
В борьбе, в унынии, в опасности, беде,
Борясь со страхами, старательно ресницы
Сжимая влажные, – уйти, побыть нигде,
Глотнуть забвения… как этого добиться?
Не думать, Господи, не помнить, не желать…
Не Он ли говорил, что ищущий обрящет?
Враждебно всё теперь – и память, и кровать,
«Злопамятливый Бог» , и вот еще: «казнящий».
В часы бессонницы ты связан сам с собой,
К себе приворожен бездушной, темной силой,
И не расстаться… О, никто, никто другой
Не страшен так сейчас, как твой двойник постылый!
КОНФЕРЕНЦИЯ В ИТАЛИИ
To Annelisa Alleva
На заседании пленарном,
Когда притих полемик пыл,
Я вспомнила, что Леонардо
В холмистом этом парке был.
В окно мне виден светло-синий,
Кусочек неба; рождена
Я здесь могла быть – Младший Плиний
Мне друг и пиния-сосна.
По лицам милых итальянок,
По мимике читаю: им
Знакомо всё – и шелест гранок,
И неуют дождливых зим.
Смущенье, колебанья те же.
Фонетика ли нас роднит,
Веселый ветер с побережья
Или рыданья аонид?
Как туя с деревцем миндальным
И клён участливо стоят!
Тень Блока с профилем медальным
Склонилась, слушает доклад, –
Мы преданы одной отчизне
Приснившейся, и мнится мне,
Что памятью об общей жизни
Обмениваемся во сне.
* * *
А все-таки Ангел-хранитель
В обиду меня не даёт,
Не случай счастливый, а – мститель,
Вот что удивительно, вот!
И, может быть, всё не случайно,
А лишь потому, что с виной
Обиду связала я – с тайной,
Горячей и жгучей одной.
Победа не помнит провала,
Обида не знает вины.
Но всё, что гнала, отгоняла,
Тайком пробирается в сны.
И как-то на Каменный остров
Приехав – билетик в горсти, –
Обиду припомнила остро,
Считая: забыла почти.
Вот тут и явилось отмщенье,
Как в сказке; мой ангел, ты – был!
И я приняла как прощенье
Защиту таинственных сил.
* * *
И нежно-сиреневый клевер,
И наша ромашка простая,
Избрав неуживчивый север,
С настойчивостью прорастая,
Цветут… Только ты, повилика,
Придаток цветенья чужого,
Ползешь, побирушка, калика,
Ни листьев, ни корня сухого.
Мне жаль тебя, злая кускута,
Завистница, полурастенье,
Пособие для института
Ботаники и поученье
Студентам. Но может быть, сами
Цветы и побеги растений
Хотят поделиться дарами
Наследственных приобретений?
Мир создан разумно, привычно,
Но криво, как эта коряга,
Враг злейший и друг закадычный,
И ты, повилика, бедняга.
И мы, то есть я, недотрога,
Судьба моя, место и время,
Лишь место – в сторонке немного,
А время и страхи – со всеми.
* * *
Как пальма струится под ветром! Ни тополь, ни клен
Вести себя так не умеют, с достоинством редким.
Лишь пальцами перебирает, как будто вдогон
Приветствие шлет несклоняемым веером ветки.
Обидчик не должен узнать, как обидно, когда
Ответить нельзя – безответно и море, и небо.
Кто знает, что чувствует вечером этим звезда,
Мерцая в таинственной тьме лучезарно и слепо?
И в сумерках влажных я вижу: обиду сглотнув,
Трепещет победно растенье над гладью ребристой,
И горлинки вижу я тонкую шейку и клюв,
И чудный корабль, освещенный и встроенный в пристань.
Шныряет прожектор, и пляжа полоска пуста,
Дрожат отраженья, невольному трепету вторя,
Не та это местность, я вижу, и полночь не та!
Но те же и дрожь, и обида, и может быть, горе.
* * *
Что-то есть в нас – подобие сгустка слепящего света
Или взрыва большого Вселенной, – нарушив покой,
Это что-то стремится наружу всей силой, и это
Называет болезнью один и любовью – другой.
То есть мир в этой вспышке встречается внутренний с внешним,
С тем, который без нас так прекрасен вполне.
И клубится внутри, и путем непрямым, центробежным
Ищет встречи с предлогом услужливым на стороне.
Приручить не удастся врожденную дикую силу
И поставить ее бесконтрольный заряд на учет.
И Гомером, и морем бездумная руководила,
И форели она помогала пробиться сквозь лед.
Ах, напрасно философы видят лишь противоречье
Между нею и разумом; что он один без нее?
Он не справится, немощный, даже с логической речью,
Убеждает лишь страсть, лишь стремленье – akme , остриё!
* * *
Для завтрашнего дня готов сегодня он
С достоинством терпеть нужду, она – помеха,
Не более того, и словно быстрый сон
Предутренний, пройдет вне шума и вне спеха.
Он и сегодня там, где мысли и дела
Спланированных дней и будущих свершений,
А ты, участница, как будто приросла
К береговой тропе сегодняшних хотений.
«Сегодня!» – просишь ты, «ах, завтра!» – он в ответ.
Не хочет понимать, что, в сущности, сегодня –
То самое «потом», с которым встречи нет, –
В сознании звено, посредник только, сводня.
И если лишь ему абстрактному кадишь,
Не видишь, что ушла та бытия частица,
Что кажется – пустяк и побрякушка лишь,
Но – радость, посмотри, в руках твоих синица!
Исследователь так, смотрящий в телескоп,
Всецело поглощен бесхозным звездным стадом,
Не видит ни сосны, крутой наморщив лоб,
Ни тучки над своим осиротелым садом.
* * *
Платан у балкона и пышная рядом сосна
Мохнатая, южная, и между ними как будто
Идет разбирательство, машет ветвями она
Печально и вкрадчиво, вижу и чувствую смутно.
Иголки трепещут и кисточки клонятся ниц,
А лапы платана мотаются, словно не веря
Ни лживым словам, ни дрожанию длинных ресниц,
И в воздухе носится хвойном беда и потеря.
Когда-то на Кипре случилось, меж ними – сейчас;
Нам драма навеяна неосторожным Шекспиром.
О, сколько ж она повторилась, я думаю, раз!
И сколько по счастью закончилась все-таки миром!
Всего-то и надо – к безумному другу-стволу
Припасть, чтоб услышал, как сердце стучит учащенно,
И словно награду поймав на лету, похвалу,
Он вдруг зашумит очарованно и обречённо.
* * *
…И как случайно пущенное слово,
вонзившись в чью-то скудную судьбу,
способно искривить ее, готово
на небо вознести ее, рабу,
и новой траекторией победной,
ей кажется, летит она на свет,
как мотылек в мое окошко, бедный,
и как в овраг летит велосипед.
* * *
Какие грустные стихи! – читатель скажет.
Непосвященному, ему и невдомек,
Что тень вечерняя, лужайка и овражек,
И мячик, пущенный детьми наискосок,
Тогда замечены, когда к душе прижаты,
Она участлива, внимательна была,
А значит, счастлива, и дачный пес лохматый
Претендовать бы мог на часть ее тепла.
А не случайный тот и пристальный читатель,
Который чувствует стихи и сам – поэт,
Поймает, выловит, как цель – видоискатель,
Мгновенье радости – их истинный сюжет.
* * *
Я желтый цвет люблю – медовый, не лимонный.
В нем солнце светится, в нем плещется призыв
Луча горячего, когда сквозь сумрак сонный
Он пробивается ко мне, жизнелюбив.
С ним сочетается так чудно темно-синий,
Но и в сиреневом его живая нить,
Подобно молнии, способна без усилий
Глазок внимания зажечь и оживить.
Ему сопутствует все лучшее на свете.
В нем Моцарт слышится – и скрипка, и рояль,
И стих лучащийся… Я вспомнила о Фете,
Его подсвеченную, в золоте, печаль.
И так прекрасен он в соседстве с красным кленом
Осенним вечером, а утром – на стене
Косой полоскою шафранной и зеленым,
Весенним отзвуком, трепещущим – во мне.
* * *
Я – это то, что я помню и то, что я знаю.
А просыпаясь, отсутствую, нет меня утром.
Кресло, комод и картинка, висящая с краю,
Тщетно толкутся в сознании сонном и мутном.
В бедном сознанье беспамятном, не заселенном,
В миг пробужденья затерянном в сером тумане
Сна бестолкового… С шумным за шторами кленом,
С небом бездумно сливаюсь, с водою в стакане.
Мысль пробуждается позже, приходит последней.
Только с тобой повстречавшись блуждающим взглядом, –
Я – это я, а не сна непонятные бредни, –
Вдруг сознаю, – и не платье, висящее рядом.
Я – это я потому лишь, что здесь несомненно
Ты – это ты, и незыблема ценностей скала.
Вот и прибилось ко мне по частям, постепенно
Всё, что копила, и всё, что когда-то искала.
* * *
Этот вежливый тренер-цыган, лошадей знаток,
Среди юных наездников истинного жокея
Распознал, все увидели: руку пожал! Ездок
От предчувствия счастья расцвел, на ходу краснея.
И когда он вышел с цыганским конем на старт,
То озноб восторга почувствовал в чудном соединенье
С благородным животным, безумный такой азарт,
Что не выиграть скачку было бы преступленье.
И победой последовавшей ни тот, ни другой удивлен
Не был, видели все в суете ипподрома и гаме,
Как они, победители, обменялись как будто сквозь сон
Заговорщицкой, тайной улыбкой одними глазами.
* * *
В скудном прошлом, смутном и туманном,
Насчитаю несколько минут,
Жарким остановленных и странным
Чувством неосознанным: я тут!
Я живу, жива и жизни рада!
Розоватый клевер, гравий, дуб,
Оплетенная вьюнком ограда,
Слово, ветром сорванное с губ…
Это мысль моя воспоминанье
Загодя готовит на потом,
Словно легкокрылое созданье
Прячет, проколов его, в альбом.
Знает, что понадобиться может
В будущем; чем позже, тем верней.
Если жизнь внезапно крылья сложит,
Холодом повеет от дверей.
Вспоминаю, как я вспоминала
Здесь под воробьиный слабый писк
Воды веницейского канала,
Остров мертвых, солнце, кипарис,
И толкаю со смешком привычным
Душу зазевавшуюся - пусть
Ловит мельтешенье это птичье
И запоминает наизусть.
* * *
Пожалуй, музыка – одно из тех искусств,
Что, совершенствуясь, меняясь ненароком,
Не разбазарило благоговейных чувств
По отношению к своим первоистокам.
И как бы ни был стих сухой замысловат,
Куда б порой его ни вознесли печали,
Стремится памятью податливой назад,
В предгорья музыки, которой был вначале.
И как расчетливо ни выстроил бы ты
Разумный космос свой, включив в него, помимо
Ненужной мистики, и страхи, и мечты, --
Поглотит хаос их, - как сказано, родимый .
* * *
Сначала подыскали курьера толкового:
- Болховитинов! – его решили послать с сообщением.
За всю войну не было ничего более важного, более нового.
Оседлал коня тотчас же, помчал через лес с поручением.
К ночи прискакал к главному штабу, разбудил адъютантов,
Генерал Коновницын спал глубоко, был болен,
Но намотал торопливо портянки (никаких аксельбантов)
И понёс донесение Толю.
Толь вошел к светлейшему в половине второго ночи,
И Кутузов, придерживая на груди рубашку, успел подумать: без битвы!
Со слезами к образам обратился, воздев очи:
«Господи! – воскликнул, - Ты услышал наши молитвы!»
Как долго, как упорно он удерживал армию от сражений,
Говоря меж тем: никакого мира, никаких братаний!
По цепочке, в ночное время, выныривая из сновидений…
Вот так добирается к нам исполнение желаний!
* * *
Мне снился сон: как будто я одна
И комнату в каком-то дачном доме
Снимаю; стол, диван и два окна.
Я счастлива и счастья нет знакомей.
Хозяйка мне кивает головой
Приветливо, мы с ней договорились,
Я уезжаю временно домой,
Я в поезде… ужели только снились
И эта местность, и свобода та,
Прильнувшая к бревенчатому раю?
Какая легкокрылая мечта…
Я силюсь вспомнить адрес и не знаю.
Насколько помню, там белел жасмин,
Хотя, возможно, яблоневым цветом
Сиял тот сад, и тополь-исполин
Вставал, завороженный чудным светом.
Но как туда вернуться? Как найти?
Села не знаю, улицы названье…
И кажется: мне нет туда пути,
И может быть, спасительно незнанье.
ПЕРВАЯ СИРЕНЬ
Запах детства у первой сирени,
Обещаний туманных привет.
Даже бед промелькнувшие тени
Излучают сиреневый свет.
Жизнь, ты пахнешь сиренью в начале!
Для чего? – глуповат мой вопрос.
Чтоб любили тебя, изучали,
Чтобы мир развивался и рос.
Чтобы голос, что еле нам слышен,
Утешая, настойчиво звал,
Чтобы статуя высилась в нише,
Чтобы облако плыло в канал.
Чтоб манила сезонная к лету
Распродажа и клен под окном
Шелестел и тянулся к рассвету,
И являлся с предутренним сном.
И когда этот запах, вобравший
Опыт жизни, слетает с куста,
Он как брат многоопытный старший
Рад свиданью, целует в уста.
Словно после глубокой разлуки
Возвратился домой, не устал,
Всё, что было, берёт на поруки
И счастливый пророчит финал.
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ
Фотография блёклая – взрослые мальчики группой,
Оживленные лица и форма гимназии старой
Говорят мне, что смерти безжалостно преданы грубой,
Всем гуртом молодым, подростковою дружной отарой.
Всё погибло, ушло, всё исчезло, пропало и сгнило.
Неужели и тот – коренастый, живой, круглолицый?
В нем такая веселая издали светится сила,
В светлых, дерзких глазах приютилась и чудно искрится.
Где та сила теперь, самолюбие, радость, весёлость?
Узнаю их бесхозных, они-то как раз не пропали.
Лишь сменили владельцев, нашли себе новую полость,
А казалось, что этому мальчику принадлежали.
Третий слева – мой дед. Как в халате из темной фланели
Вечерами, я помню, корпел над чертёжной доскою,
И когда в репродуктор знакомые арии пели,
Он сиял, напевая и такт отбивая рукою.
…Неужели наш трепет сердечный, привязанный прочно
К переулку, мелодии, людям, кустам и страницам,
Нам придется пожертвовать времени водам проточным,
Чтобы кто-то, как мы, ликовать мог, скорбеть и дивиться?
* * *
Вот здесь, в Таврическом, под сенью мощных ив –
Расположились вдоль канавки, -
О, не плакучие, их вид самолюбив,
Он говорит о переплавке
Сердечных судорог во что-то, что живет
И расцветает пышной кроной,
Весь в мелких дырочках подвижный небосвод
Их кружевной, бледно-зеленый…
Вот здесь, в Таврическом, под ивами в цвету,
Сказать «в цвету» нельзя, наверно,
Встречаю душу я свою, сказать «мечту»
Было б неправильно, неверно,
Но здесь я чувствую наедине с собой
Ту жизнь тишайшую, немую,
Что связываю я с древесною душой,
А в повседневности миную,
Ту жизнь, ту скрытую, подобную мечте,
Что в нас незримо существует,
Не хочет, лёгкая, томиться в темноте
И, как кузнечик, крылышкует,
Вот здесь, где лиственная в небе снасть,
Где тень во всякую погоду,
Она является, готовая совпасть
С собой, как лист, слетевший в воду.
* * *
Как хороша темнота
Рембрандтовского портрета –
Не черная пустота
Вселенной, а столбик света,
Что падает в никуда
Сквозь полотно ниоткуда,
Так светит в ночи звезда –
Наше земное чудо.
О, как печален взгляд!
Жизнь – прокурор железный,
только смерть – адвокат,
но глухой, бесполезный.
Видишь – щель вместо рта,
и посетовать нечем,
непосильно-проста
жизнь и давит на плечи.
Но глядят зеркала
и томит впечатленье,
нет добра – нет и зла,
как во сне, в сновиденье.
И тюрбан, и чалма,
и застёжка на платье
золотая, и тьма
раскрывает объятья!
Светится нагота
и горит позолота,
тайну хранит темнота,
обещают полотна
что-то помимо нас,
нашей жизни короткой, –
этот зал, этот час
благодарности кроткой.
* * *
Я живу в Туруханске, куда завела меня нить
Ариадны Эфрон, ее письма читаю оттуда.
Я умею колоть, штукатурить умею, белить,
Всё зима и зима, ледоход – долгожданное чудо.
Здесь природа всегда так нахмурена, раздражена,
Неустойчивый женский характер и гнева раскаты.
На полу ледяном, на коленях, как в церкви, одна
Я рисую им лозунги праздничные и плакаты.
И старею, ссыхаюсь, как вложенный в книгу цветок,
В уголовный и в процессуальный заложенный кодекс.
Из всего можно вынести, если не пользу – урок
Утешительный, по Аристотелю, – элеос, фобос.
Боже мой, я бы так не могла, я бы так не могла!
Умерла б от разлуки и не протянула б недели.
Сколько надобно сил, чтобы вынести… Вечная мгла
И горчайшие мысли о жизни в холодной постели.
Жизнь, ты что же такое, о, не отпирайся, скажи!
Как смириться с тобой, непонятная, злая затея?
С неразумной, слепой, без учета отдельной души...
Замерев над письмом, вопрошаю, дрожа, холодея.
* * *
Спросил участливо: «Опять не спишь?». Не сплю.
Не позволяет спать мне счастья напряженье.
Мне свет является в ночной тиши, люблю
Ума горячего бесцельное броженье.
«Спи, детка, засыпай», - мне говоришь сквозь сон,
И сонную к плечу протягиваешь руку.
Мне кажется: уснуть – как потерпеть урон,
Примерить начерно загробную разлуку,
Покинуть жизнь свою, оставить друга, дом,
Стол письменный, тетрадь, открытую страницу.
Остановилась я вчера на месте том,
Где не хотела бы никак остановиться.
И не умею я, как ты – строку одну
В тетрадку занести, как бабочки скольженье
Прервать, накрыть сачком, пусть, не мешая сну,
Трепещет до утра и ждет стихотворенья.
* * *
А кольчатая путаница листьев
Прибрежной ивы в завиточках тонких,
Как волосы, к моей прильнула кисти.
Прелестная, ей не нужны гребенки,
Заколки, шпильки, в шевелюре нежной
Колечки виснут мягкие, тугие…
Я, видимо, мужчиной в жизни прежней
Была, и были девушки такие.
* * *
Культура за чужой, известно, счет
Живет, и все, что сколком, подражаньем
Нам представляется, на самом деле
Есть усвоенье пройденного. Вот.
Вооружившись доблестным вниманьем,
Чужой мотив мы заново пропели.
И если б древний римлянин взглянул
На то, что сделали его потомки,
Их обвинил бы верно в плагиате.
Как он ошибся бы! Для нас Катулл
Предутренние разводил потемки,
И благородный чтит его читатель.
Культура в самом деле – общий дом,
Как средиземноморский этот берег.
А мы – как галечник, так мы похожи.
Национальность наша ни при чем.
Нева иль Сена, Темза или Терек –
Бессмертью все равно, и смерти – тоже.
* * *
Когда ты в комнате, тебя не замечаю.
Ты за столом сидишь, я тоже занята.
Но если нет тебя, то стол и чашка чая,
Стеллаж с компьютером и пепельница та,
Что принесли тебе друзья на день рожденья,
Все в этой комнате, мне кажется, хранит
Твое внимание, твое воображенье –
Трудов пристанище, обитель аонид.
В твое отсутствие здесь, как ни странно, больше
Тебя, чем при тебе… Как это объяснить?
И больше, может быть, чем в Праге или Польше
На конференции, где ты и должен быть.
И эта странность так порой меня тревожит,
Волнует, трогает, как возвращенный сон.
В твое отсутствие короткое я тоже
Вдвойне присутствую… звонит мой телефон!
* * *
В Египте синий цвет мечтал о воскрешенье,
В Китае обещал он вечную весну.
«Берлинская лазурь» – волшебное смешенье
Оттенков голубых, сродни морскому дну.
У древних христиан на выцветших полотнах
Одежды синева изображает грех.
Но синему греху я верю неохотно,
Он втайне адвокат, оправдывает всех.
И в синий облачась, является Мария,
И в голубом плаще на троне Соломон.
Поистине, как жизнь сама, его стихия,
И всё, что знаем мы, в себя вбирает он.
Я этот цвет люблю – цвет жизни, цвет печали,
Цвет смерти и любви, спасенья и стыда.
Как много мне его оттенки нашептали,
Привязчивы, нежны, текучи, как вода.
А тот, кто наблюдал в музее в Амстердаме
Молочницу в чепце и синий фартук (цвет,
Который, как стихи, беседует с богами), –
Тот видел: счастье есть, а смерти – смерти нет!
* * *
Озираю рассеянным взглядом
Свой письменный стол, экран
Компьютера, книгу рядом,
Бумагу и чая стакан.
Коричневый столбик дымится
И жалит язык,
На тридцать второй странице
Автор бедный душою поник.
Сугроб на нашем балконе
Почти в человеческий рост,
Одинокий голубь в нем тонет
И в снегу его хвост.
Что за глупая штука – сердце!
Норовит занять у снежка
Способность кружиться, вертеться,
Взлетать и смотреть свысока.
Вот он валится, сыплется с неба,
Заметает зависть и зло.
А без них, без ранящих, мне бы –
Знаю точно – не повезло.
Словно связаны их укусы
И саднящий еще порез
С дружелюбием музы,
С милосердьем небес.
Партнеры: |
Журнал "Звезда" | Образовательный проект - "Нефиктивное образование" |