Самолет

Боишься опоздать на самолет,

И веришь, что в неодолимой дали

Настанет час, тот самый час придет.

Но кто-то громко шепчет: - Опоздали.

 

Не обменять просроченный билет,

И тяготит ненужная поклажа,

Табло ещё зажжет зеленый свет,

А за окном – уже ночная сажа.

 

Как хорошо, что некуда спешить

И не с кем больше говорить серьезно,

И можно быть, а не пытаться жить.

Спасает знанье, что спасаться поздно.

 

Оставить все, как есть в черновике,

Порвать его, и, скомкав, бросить на пол.

Купить Gitanes у выхода в ларьке,

Заплакать, и не знать о чем заплакал.

 

Капризный номер снова не пройдет:

- Вставай, пора, в аэропорт подброшу!

Где так легко знакомый самолет

Поднимет ввысь неведомую ношу.

 

 

Телефон

Телефон доставляет короткое сообщенье:

- Здравствуй, если откинулся, здесь тебя ждут, братан.

С незнакомого номера… Вот анекдот! Смущенье,

Вперемешку со смехом, а кто-то, должно быть пьян,

Перепутал две цифры, и мне, словно другу, брату,

Шлет привет незатейливый, я то – не друг, не брат

Но отметить успех или вновь разделить утрату

Больше не с кем бедняге, и он и такому рад

Незнакомому, глупому, трезвому, и наверно, –

Что за мысли внезапно приходят в столь поздний час? –

Я не против. Подумай, быть может, не так уж скверно

Стать хоть чуточку тем, за кого принимают нас.

Стать хоть кем-то другим. Хоть и уркой из Таганрога,

Хоть бродягой вот этим, подумаешь – что за труд?

Стать хоть кем-то ещё, чтоб забыться чуть-чуть, немного

Ведь, наверное, счастливы те, что кого-то ждут.

- Извините, не вам. – Сообщение с телефона

Все того же, но знаю, что это – уж точно мне.

Удалю. На ветру кустарник зевает сонно.

И луна за окном качается в такт волне.

 

 

* * *

Море строптивое меры и мерок

Не признает.

Но достаются ему только берег,

Скалы и грот.

Волны рифмуя, Зюйд-Вест перепишет

Судьбы за час.

Знающий все, чем пропащие дышат

Все, кроме нас.

День раскалит обнаженные стены

Спящим не мил.

Над ожерельем взметнувшейся пены

Росчерки крыл.

След на песке, и прошедшая мимо

Снова со мной.

Чувствуешь? Вновь улыбнулась незримо

Жизнь за спиной.

 

 

* * *

Холодная ночь, в океане созвездий

Стыдливо всплывает заря.

До осени больше не будет известий

И строчек, потраченных зря.

 

А ветер свистит, подражая помехам,

Мороча глухую листву.

И воздух скучающий мается эхом,

И стая клокочет: - Живу.

 

Всё кончится скоро. Не жди потрясений.

Придет примирительный штиль,

Но прежде порывом сметет со ступеней

Мгновенно погасшую пыль.

 

Холодная ночь пустотелое лето

Наполнит наивна и зла.

Как мало в избытке неровного света

Осталось тепла.

 

 

* * *

Навязчивая мизансцены строгость:

Двор, в роли декорации – гараж.

И нападает каменная робость,

Неисправимый ступор, словом – блажь.

 

Унылые забыты монологи.

Незримый зритель слушать их устал.

Сверкнет машина хромом на дороге,

Но, кажется, отложен твой финал.

 

Что пялишься? Прибудут неизменны

Луна, пролесок, хиленькая ель.

Так доиграй остаток старой сцены,

Закрой шпаргалку, и ложись в постель,

 

Которую качает сон докучный,

Как слабый ветер легкую ладью.

День наступает розовый беззвучный.

Благослови неизбранность свою.

 

 

* * *

Недолго дремлет в небреженье

И расцветает, наконец

Вся во взаимном отраженье

Объятьем сомкнутых сердец.

 

То, недоступна, глянет строго,

То легкомысленна, как сон,

Но красота – автограф Бога.

В ней Замысел запечатлен.

 

 

* * *

Мир кажется роднее отчего-то,

Когда на Большеохтинском мосту

Ты измеряешь миг длиной полёта

Последнего окурка в темноту.

 

В зеркальном небе, матовом, безликом

Застыла тьма, колючий дождь косит,

Над головой, страдая нервным тиком,

Гирлянда близорукая висит.

 

Исподтишка скрывает с головою

Тебя на миг сознание того

Слепого братства с каплей дождевою,

С щербинкой на асфальте, ничего

 

Не изменить, не вычеркнуть, не скрыться

Из твоего сутулого всегда …

Состав гремит, и крохотная птица

Спускается с небес на провода.

 

 

* * *

Слово жизнь имеет единственный род и вид.

Что бы там ни сказал твой мудрец и седой скиталец.

Жизнь – это просто, по-детски, когда болит.

Листиком острым случайно порежешь палец.

 

Больно – тебе одному, кто бы ни жалел,

Он не возьмёт на себя даже эту малость.

Больно тебе, даже если не захотел

Верить, что это тебе одному досталось.

 

Жизнь нераздельна, нельзя никому отдать

В ней ни мгновенья, ни капли, ни доли малой.

Вот она вся – ослепление, благодать.

Струйкой стекает к ладони из ранки алой.

 

 

* * *

Строки, странники, страницы

В тонкой книге октября,

Влажный след взлетевшей птицы,

Скользкий отблеск фонаря…

 

Сквозь трамвайные трезвоны

В пустоту незрячий взгляд.

Ненаписанной иконы

Тонкий лиственный оклад.

 

Злая сладость умиранья,

Отчужденья благодать,

Неосознанность желанья

Жгучим воздухом дышать.

 

Страх на черной глади будит

Серебристые круги,

Тает вечер, тени, люди,

Удаляются шаги.

 

 

* * *

Одна мечта: шептать листочком высохшим,

Кленовым, или может быть осиновым,

Спать под ногами тех, кто никогда

Не видит, где ступил...и спать и спать…

Под степ дождя безумного…

По ржавым крышам бьющего бессмысленно,

Следами струй рисующего призраков

На гладких стеклах, до изнеможения.

Спать в ворохе таких же затерявшихся,

Неотличимых, беззащитных, маленьких

Под скрипы обнажившегося дерева,

Что триста лет стоит ослепшим стражником

Какого-то строения, которое

Давно и безвозвратно снесено.

Одна мечта: лежать охристым листиком,

Чтобы ребенок поднимал охапкою

Тебя с земли с другими, и побрасывал,

Смеялся и кричал: Летит, летит …

И под присмотром дворника охрипшего

Нетрезвого, конечно, и небритого

Сплетаясь с одноцветным легким пламенем,

Драпироваться в сладко-горький дым…

И пепел оставляя остывающий,

Махнуть рукою на жилище прежнее,

Чтоб в небе рты ленивые раззявили,

Плывущие за светом облака.

И спать…

 

 

* * *

Мир меня давно не удивляет.

Мокрый снег пространство убеляет,

Зло, как прежде, умножает зло.

Принцип этот стар, как мат в парадной

Что со стенки простотой наглядной

Смотрит сквозь разбитое стекло.

 

И дрожи плечом к плечу в трамвае

Слушай, как вколачивают сваи

Вдалеке под колокольный звон.

Как блестят пустым стеклом каналы,

А соборы, кладбища и валы

Превращают мир в доминион

 

Вышнего, а слову на поруки

Отдается все, что мы со скуки,

Сгоряча сумели наплести,

Втискивая страх в пустые строки,

В болтовне не так уж одиноки

Люди, эту слабость им прости.

 

А ещё их строгость и натужность

Их усилий, и дворов окружность

Вопреки безмолвию креста.

Посмотри, как звезды догорают,

На морозе слезы замирают,

И смеется в лужах пустота.

 

 

* * *

Если книги прочитаны, написаны рефераты,

Диссертации пыльные с блеском защищены,

Что остается нам, кроме напрасной траты

Времени, кроме всесилия тишины?

 

Папку рукою усталой верни на полку,

Улыбайся себе, покидая читальный зал.

Мир остается тем же, много ли толку

В том, что ты или кто-то когда-то о нем сказал?

 

А ещё говорят, дураки, будто бы жизнь – конвейер,

На котором тебя всегда сменяет другой.

Я присмотрелся поближе: она – лишь веер

Мутных волн, что во время прилива несут с собой

 

Беспорядочный хлам, и обрывки воспоминаний,

И осколки обид или не погребенный прах.

Потому что у бездарей или у дарований

Тот же стыд со слезами в глазах, неразменный страх.

 

И не думай о том, что могло бы тебе проститься,

Что зачтется тебе, чем спастись и кого спасти.

Ведь у смерти забвенью и вере легко учиться,

Больше я ничего не знаю… прости.

 

 

* * *

Я хотел бы стать облаком, книжной страницей, домом,

Чтобы взгляд ощущать незнакомый, едва заметный.

Осмотрись: очень мало недвижимого в искомом

Нашим зреньем; исконного, будто бы плод запретный.

Центробежная сила несет синий шар по кругу.

Странный танец неистовый, вечное мельтешенье .

Никакое адажио и никакую фугу

Не сравнить с долгой паузой. Слова произношенье

Не чета близорукости, только всего и надо:

Научиться узнать сквозь звучащую эту муку

Все, что станет тобою, и что непосильно взгляду

Одинокому, как тишина неподвластна звуку.

Стать бы облаком, домом, строкою, окном, хоть малость

Неподвижным среди подвижного. Как чудесно.

Чтобы ты вспоминала, смотрела, и улыбалась,

Улыбалась чему-то, что любящим лишь известно.

 

 

* * *

Весь день гляди в окно, гуляй, брани погоду,

Иль, утверждая труд, работай, как батрак.

А к вечеру опять всё канет, словно в воду,

И смысл из слов и дел не высеять никак.

 

Чуть свет – тебе страдать и до седьмого пота,

До одури вращать желаний колесо,

Покуда в тишине, вновь сбившийся со счета,

Ты жизни разглядишь усталое лицо.

 

Останется тебе её заветным даром

Не мудрость, не любовь, а только поздний страх,

Над брошенной землёй густым плывущий паром,

И танец проводов на бледных небесах.

 

 

* * *

Летит лилейный пух, и голубой каракуль

Сугробов мирно спит. Как я давно не плакал

От непомерной, сказочной тоски!

В бесцветной пустоте едва мелькает что-то,

И кисти смелой не дают отчета,

Сплетаясь инея на стеклах завитки.

Есть только ветра стон, метельная завеса,

И глушь колючая в кайме седого леса,

И тень пугливую преследующий свет.

Есть краска ветхая и скрип оконной рамы,

Но в этом ни комедии, ни драмы,

Ни вечности, ни тьмы, ни счастья нет.

И нужен только звук в последнее мгновенье,

Лишь слог, что вздрогнув, словно приведенье,

Погаснет медленно, и станут не слышны

Слова безумные, слова – какая малость,

Слова столь тихие, чтоб сердце надорвалось

От их невыносимой тишины.

 

 

* * *

Что проку в полотне, странице

И в черном рое звучных нот?

Из них бедняге не напиться,

От страшной язвы не спасет

Больного в огненной пустыне

И голодающего слух

Не тронет музыка и ныне,

И присно, голод к пенью глух.

Искусство – шум и разговоры,

Вражда, наветы, толки, что ж…

Одни сворачивают горы

И подставляют грудь под нож,

А мы – рядимся знатоками,

Друг друга хвалим и браним,

И восхищаемся мазками,

Строкой, не стыдно ли самим

Служить в полуразбитом храме,

Сражаясь с вымышленным злом,

Раз это называем сами

Призваньем, даром, ремеслом?

Но многим и того хватало,

Что в безответности людской

Святая музыка спасала

Их радостной своей тоской.

Когда от горечи мутило

В непроходимой темноте,

Картина зрячему светила

Биеньем красок на холсте.

А если рушилась основа,

То Волей Бога самого

Мертвец вставал, услышав Слово

В темнице гроба своего.

 

 

* * *

Жизнь сбрасывает прочь притворные цвета.

И остаётся снег, за снегом темнота.

И жёлтый глаз окна незрячий в тихом доме.

И сковывают нас доспехи толстых стен,

Снаружи – ничего, внутри – уютный плен.

И, кажется, вокруг всё замирает кроме

Порхающих огней, танцует ветер шут.

- Ты слышишь? Выходи. Иди кто мне. Я тут. -

Вновь шепот плещется знакомый и лукавый,

Что разбудил меня. Вы знаете его?

Выходишь в темноту: как прежде – никого.

Деревья ряжены, скрывают вид костлявый.

 

 

Прохожий

Человек и глухая улица.

Он не горбится, не сутулится

Есть в его молчаливом облике

Что-то перистое, как в облаке.

Молчаливое отречение,

Оставляя следы по кашице,

Тихо движется по течению

Он – прохожий; ни возмущения,

Ни тоски... и слова не вяжутся,

Чтоб его описать свечение...

Это кажется... просто кажется...

 

 

Полотно

И рыбак немой, что чинит сети,

И пловец, идущий из воды

Знают как скупая соль столетий

Оставляет на песке следы.

 

Накипь одинокого прибоя,

Струны волн, звучащие не в лад.

Словно смерть и небо голубое

С памятью дремавшей говорят.

 

И кругом седые брызги сея,

Океан не скроет злой укор,

Глядя, как потомок Одиссея

С Пенелопой не вступает в спор.

 

Битвой красок влажный холст распорот:

Воды, небо, сети, человек.

За окном на распростертый город

Белою ордою мчится снег.

 

 

Евридика

Ползущему вверх говорят: - Не смотрите вниз.

Она говорила иначе, глубокий шёпот

Обманывал слух: - Умоляю! Не обернись.

Он слышал и крики людские и конский топот.

Он шел впереди, только память его была

Некрепкой порукой. И вот на него смотрела

Из памяти девушка, та, что ещё звала,

Чем голос прекраснее, тем эфемерней тело

Казалось, бедняге, не зная ни рук, ни губ,

Он помнил тепло ее и момент объятий.

Споткнулся. Едва не упал – впереди уступ.

Но свет слишком близок, забыв о своей расплате,

Он вдруг оглянулся, услышав последний стон.

Тогда показалось, что это запели трубы...

Он вздрогнул, проснувшись: - О Боже! Да это сон.

И голос девичий, и сжатые эти губы…

Уже далеко в неоплаченном далеке .

И можно дивиться чудному его поступку.

-Я голос и сон, - но сжимает Орфей в руке…

Чернее чем ночь телефона немого трубку.

 

 

Кувшин

Я – пустой, потрескавшийся кувшин.

Наливай в меня хоть вино хоть воду,

Хоть лампадное масло, хоть керосин,

Вытекает все, только медленно, а не сходу.

Значит, даже такую трату Промыслил Бог

Всемогущею Волей Единой Благой Своею,

Что однажды немым поцелуем мне плоть обжог,

Так, как я никого, отродясь целовать не смею.

Жизнь, как музыка: вьется, звенит из нехитрых доль

Состоящая, звучные эти доли

Отражаются вновь от стенок, оставив боль,

Но непросто высокой нотой забиться боли.

Я всего лишь сосуд некрасивый, и не с руки

Не ищите на верхней полке давно забытой.

Только, падая, вскрикну, не череп, а черепки

Разлетятся, и жизни уже не собрать разлитой.