Я опять ездил на двадцать пятый километр. Кострище совсем заросло травой, но найти его было не трудно – я помню там каждый метр. Впрочем, на этот раз я не стал разводить костер. Мне не хотелось нарушать нетронутость этого места. Мне было жалко майскую траву, воинственно и беззащитно наставившую на меня снизу, из черноты прошлогодних углей свои нежные стрекала. Я немного постоял наверху, в зарослях, надежно отделяющих низину от шоссе. Прежде чем спуститься к воде, я всегда несколько минут смотрю в синюю бесконечность через ограду из прямых сосновых стволов, сквозь играющую на ветру завесу сплетенных ветвей, вдыхая влажные запахи леса. Каждый раз мне хочется притвориться перед самим собой, что я вижу это впервые. Я заставляю себя смотреть на это глазами застигнутого врасплох городского человека, которому вдруг пришла в голову мысль остановить свое авто у столба с цифрами «25» и раздвинуть еловые ветки.

А ведь так в начале и было: я ехал по пустому шоссе не помню куда, зачем, и вдруг нажал на тормоз – как будто почувствовал что-то, как будто увидел за еловой стеной то, что станет тайной и смыслом моей дальнейшей жизни – огромное, и в то же время какое-то уютное, домашнее озеро со множеством лесистых островов, с обрывистыми красными берегами, с лягушачьими трелями в камышах, с пугливыми рыбьими стайками на песчаном мелководье. Усталое, набухшее медью солнце уже коснулось синего елового гребня на противоположном берегу. Было тихо. Помню, как я был удивлен тогда – стоял и смотрел, забыв о том, кто я и откуда приехал. А где-то сзади на шоссе нетерпеливо ворчал двигатель, который я не заглушил, потому что не мог знать, что забуду о машине надолго - до наступления темноты.

Когда я вернулся на трассу, моя ржавая антилопа молча таращилась в темноту готовыми погаснуть желтыми фарами. Машина заглохла на холостом ходу, и я был рад, что к запаху леса не примешивается бензиновый перегар. Постояв несколько минут, я вернулся на берег. Мне захотелось увидеть, каким будет рассвет над озером. В сумерках я набрал сухих веток и развел костер. При воспоминании об этом я до сих пор чувствую в ноздрях щекотно-сладкий можжевеловый дымок… Летняя ночь была коротка и тепла, мне было хорошо и не одиноко рядом с приплясывающим и разговаривающим костром, угли которого тускло мерцали, когда первые лучи солнца, поднимавшегося сзади, из-за деревьев, упали сначала на дальний лес на том берегу, вызеленив верхушки самых высоких елей, а потом – на дымную гладь плеса.

Я опять ездил туда … Н а этот раз в мае. Разве? Да, да, в мае. За прошедшее время там кое-что изменилось. Огромная мертвая сосна, стоявшая на высоком берегу, упала и теперь торчала из воды, как вылезающий на сушу ящер. Дальний островок подтопило, и казалось, будто деревья растут прямо на озерной поверхности. Неизменным осталось одно: странное, долго не оставляющее в покое притяжение этого места. Пожалуй, единственного места на земле, где я чувствовал себя так… Хорошо? Да, но как мало несет в себе это слово. Как мало вообще могут слова – гораздо больше скажет молчание, но я не могу его хранить, когда думаю о Д вадцать пятом километре… Спокойно? Точнее не придумаешь, но все-таки не то, не то… Я подумал тогда: у каждого человека на планете есть свое место – то место, где он может чувствовать себя не одиноким. Каждому одиночеству приготовлена могила, но не всякому человеку выпадает счастье стать могильщиком своего одиночества. Лишь единицам дается удача найти сой подлинный дом. И я оказался среди этих счастливцев.

Поворот узкого, вымытого теплым дождем шоссе, и я снова вижу верстовой столб с цифрами «25». Мокрая эмалевая табличка – как новая. Я глушу двигатель и благодарно глажу руль: «Спасибо». Могла бы сто раз остановиться где-нибудь на полпути, но – доползла, допыхтела . Я ни черта не смыслю в устройстве автомобилей, но одно понимаю, наверное, лучше других: автомобиль нужно чувствовать, с ним нужно уметь разговаривать. Не может железный жук не иметь души, когда на нем сорок лет ездят – сначала дед, потом отец, потом – сын, то есть я, и все три поколения этих удивительных идиотов ведут с ним задушевные беседы. Папа тоже не шибко разбирался в моторах, но отъездил своё без единой поломки. Он любил повторять: «Женщина любит ласку, а машина смазку». Но к нашей «копеечке» 1977 года рождения он относился именно как к женщине. И поглаживая мятый бок, повторял: «Не подведи, голубушка». Но я отвлекся…

Какое это все-таки удовольствие – выйти из машины, вдохнуть влажный воздух весеннего леса, встать на носочки, раскинуть руки, потянуться… Я сажусь на корточки и долго разглядываю мать-и-мачеху, по которой сейчас пойду к лесу. Пугливыми белыми пальцами кабинетной крысы осторожно дотрагиваюсь до желтых звездочек, ощупываю матерчатые зеленые лоскуты, снизу – нежные, сверху – пластмассово бесчувственные.

О да! Я опять ездил на Д вадцать пятый километр. И если спросят меня о тайне моей жизни, о самом сокровенном если захотят узнать, я всё равно не смогу описать это чувство. Не сумею объяснить свое странное тяготение к этому месту. Однажды я попробовал. Я надеялся, он поймет меня. Но он, друг моего детства, человек воспитанный, только кивал, сидел и кивал, а потом вдруг сказал мне:

- По-моему, ты сильно приукрашиваешь действительность.

А когда я стал возражать, предложил съездить туда вместе. Но я не мог. Потому что это бесполезно. Понимаете, это ведь ни с кем невозможно разделить. Ведь как это обычно бывает: одному что-то нравится, другому нет. Поэтому я перевел разговор на другую тему. Он, друг моего детства, очень воспитанный человек, до самозабвения любит Сэмюэля Барбера , особенно «Адажио для струнных». И мы решили послушать немного. Когда он включил запись, я подумал: а ведь мой Д вадцать пятый километр – это и есть Барбер . Вернее, не только Барбер , но и Брукнер , и Верди, и Рахманинов – всё вместе…

Странно, что я ни разу не видел там других людей. Ни одной машины на обочине. Ни одного рыбака на берегу, ни одного купальщика в воде. И все-таки, кто-то там определенно был, когда я ездил туда в третий раз. Это место не безлюдно. Клянусь, я даже видел конек крыши, блеснувший вдруг на солнце, когда облака расступились над головой. После того, как солнце снова спряталось, я уже ничего не мог разглядеть. Там, в зеленых лабиринтах на том берегу кто-то живет, да, там кто-то живет. Каждый раз я хожу от шоссе всё дальше и дальше, и рано или поздно дойду до того дома. Мне почему-то кажется, что его хозяин – человек добрый. Для меня почти ясно, что у него пышные усы и слегка печальные глаза – немного собачьи глаза. Я почему-то думаю, что он уже не молод, но еще не стар, что он любит побродить по лесу с ружьем, но никогда не убивал ни зверей, ни птиц, что он неплохо играет в шахматы и пьет глинтвейн у печки, когда холодно или домашнюю наливку на веранде, откуда, может быть, видит меня, стоящего на другом берегу. Он, наверное, смотрит на меня, щурясь, в армейский бинокль или старинную подзорную трубу, и я на всякий случай улыбаюсь ему и даже машу ему рукой. Конечно, мы ведь уже знаем друг друга. Между нами гораздо больше общего, чем между мной и кем-либо другим, даже другом моего детства, человеком весьма воспитанным. Ведь на свете есть, пожалуй, только двое, для которых это место – самое дорогое на свете. Правда, он наверное, называет его как-нибудь по-другому, по-своему. Для меня же это – Двадцать пятый километр. Когда я снова поеду туда, а будет это совсем скоро, я обязательно постараюсь разглядеть на другом берегу, за деревьями тот дом. Но идти туда погожу – всему свое время. Поброжу по берегу, посижу у воды в траве, помолчу на пару со своим отражением, тоже как будто поселившемся там, как бы с другой стороны огромного зеркала.

 

Я не мог утерпеть, и сорвался прямо посреди рабочего дня. Потому что чувствовал, что ехать надо было именно тогда. Начальник выспрашивал, не заболел ли я, не случилось ли с моими близкими (какими близкими?) какого-нибудь несчастья, но я только повторял: «Мне надо, надо…». Я почувствовал, что именно в этот день узнаю, кто именно живет в доме на том берегу. Не дождавшись автобуса, я побежал домой, и бежал не останавливаясь, ибо чувствовал, что если не в этот день, то может быть, больше никогда, никогда…

Добравшись до дома, я так устал, что снотворное было уже лишним. Но я все равно схватил с ночного столика упаковку таблеток и проглотил сразу несколько штук. Подействовало быстро. Однако на этот раз я никуда не поехал. Видел только каких-то малоприятных людей в простынях – то ли в бане, то ли на римском форуме... Еще был белый медведь на ходулях и клоуны на велосипедах. А потом всё потонуло в каком-то желтом бульоне. Да, снотворное было лишним. Я долго и безуспешно пытался вскрыть консервным ножом большую круглую мину – обучал саперному делу двух стариков. Один был в берете, и я знал, что он – это я. Другой держал черный цилиндр между тощими коленками. А потом в цирке из-под купола полил дождь – настоящий ливень. Город стоял по колено в воде. Дождь действительно шел – я заснул у распахнутого окна, и после пробуждения мое лицо было мокрым. И подушка была мокрой, и одеяло. Судя по лужам на полу, ветер долго обстреливал комнату косыми очередями. Я всегда говорил, что сон и явь как-то связаны .

 

После того случая снотворное больше не принимал – мой врач, похожий на бородавочника (я видел по телевизору, это что-то вроде дикой свиньи), строго запретил даже прикасаться к таблеткам. На работу я приходил, как сомнамбула. На совещаниях сидел, как в тумане. И без того будучи на плохом счету, я окончательно созрел для увольнения. Начальнику нужен был только повод, и таковой нашелся.

- Не знала, что вы храпите, - хихикнула бухгалтерша, протягивая мне трудовую книжку. – Такой молодой…

Меня уволили после того, как я заснул прямо на совещании, которое почтило своим посещением московское начальство. По какому поводу оно нагрянуло в наше захолустье, не помню. Да и вряд ли я это знал. Главное – я отчаялся когда-либо снова побывать на Д вадцать пятом километре. Но именно на пороге отчаяния порой происходит вдруг самое важное. Пока московский куратор, похожий на тюленя, жевал и выплевывал в аудиторию слова и цифры, а за окном валил тяжелый бессмысленный снег, я, не спавший уже третью неделю, вдруг провалился куда-то глубоко-глубоко. Приезжий вещатель не успел набрать воздуха в легкие, а я уже сел в машину, повернул ключ и легко тронулся. Я сбежал от них так легко, так быстро… Лето было в разгаре, пахло нагретым асфальтом, а когда выехал за город – скошенной травой. На шоссе не было других машин, я давил на газ, радуясь скорости и ветру, трепавшему меня за волосы.

Остановив машину у столба с табличкой «25», я в нетерпении шагнул сквозь зеленую стену, и на мгновение ослеп при виде сияющей бесконечности, которой казалось в те секунды знакомое озеро. Я еще раз убедился в том, что оно с каждым моим посещением менялось – становилось всё прекраснее. Оно как будто не хотело раскрывать всю свою прелесть сразу – словно опасаясь, что я захлебнусь от восторга. Оно менялось, оно говорило со мной всё чаще, всё больше своих тайн открывало мне, и – я чувствовал – всё больше узнавало обо мне самом оно, мое озеро. Оно менялось, и я ощущал, как вместе с ним меняюсь я сам. Да, я становился другим. О, я понимаю, почему не сразу открылся моему видению тот дом, почему лишь спустя столько времени я встретился с его хозяином. К этой встрече надо было подготовиться, пройти испытание бессонницей, тоской и неизвестностью. Надо было как минимум перестать быть тем, кем я был всегда, освободиться от тягучего повторяющегося сна – белых стен, безразличных ко всему окон с пластиковыми белыми жалюзи и монитора, день ото дня высасывающего из меня жизнь и надежду…

 

Он стоял на крыльце и улыбался – высокий полноватый человек с пышными усами. Его клетчатая рубашка была заправлена в старые брюки, а те исчезали в высоких резиновых сапогах. В одной руке у него была удочка, в другой он держал пластмассовое ведерко. Глаза его – я знал это всегда – были печальны и добры, как у собаки.

- А я вот как раз собираюсь порыбачить. Погода благоприятствует, плотва должна хорошо брать – сказал он. Сказал так, как будто мы были лет сто знакомы.

- Зачем вам? Вы же все равно рыбу отпускаете, - засмеялся я.

- Ну как же, как же. Просто вот для удовольствия, - смутился он, как будто я раскрыл его сокровенную тайну. - Хотите, пойдем вместе? Вы так редко бываете здесь.

- С удовольствием, - улыбнулся я, посмотрев на распахнутое окно, занавешенное полупрозрачными занавесками.

- А потом будем пить чай на веранде. Я познакомлю вас, - он тоже посмотрел на окно и улыбнулся.

За занавеской стояла молодая женщина – я сразу понял это, не смотря на то, что лица разглядеть не мог. Легкий ветер, прилетевший с озера, шевельнул легкую ткань, за которой угадывалось лицо, которого я никогда не видел, но хорошо знал.

- Спускайся, я вас познакомлю, - крикнул хозяин дочери.

«Как он нас познакомит? Он ведь не знает, как меня зовут», - спохватился я, но тут же успокоился: знает. Конечно, знает.

Рубиновый свет (предвестник заката, как мне тогда показалось) на секунду осветил всё вокруг: дом, деревья, воду, лицо хозяина. Послышался стук каблуков – то были ее шаги. Она шла по дощатому полу своей комнаты, потом спускалась по деревянной лестнице, а я стоял, оцепенев в ожидании встречи. И вдруг хозяин дома, ее отец, крикнул мне чужим голосом:

- Проснитесь, коллега! Это интересно!

Рубиновый луч снова осветил всё вокруг. Не прошло и секунды, как я увидел себя сидящим в помещении с белыми стенами, наполненном невыносимым искусственным светом и людьми, один из которых - похожий на тюленя в очках – стоял перед белым экраном с лазерной указкой в руке. Я понял, откуда был тот рубиновый луч, дважды осветивший тот, другой мир – мир настоящий, лишенный белых стен, белых рубашек, белого снега за окном. Это очкастый тюлень, зачем-то показывавший на экране какие-то схемы и графики, шарил по моим закрытым глазам лазерным зайчиком.

Довольно долго я не мог понять, как я очутился в этом странном месте, среди этих странных и неприятных людей, которые усмехаясь, смотрели на меня. Я не мог понять, какую из двух картинок мне следует принимать за явь: берег единственного озера, где живут люди, которых я не знаю, но ближе которых никого нет, или эту скучную, невыносимую комнату с тусклыми пятнами бумажно-сухих, бесконечно чужих мне лиц.

- Я бы на вашем месте посмотрел и послушал, - с раздражением продолжал тюлень. – Тем более , что ваш офис весьма далек от совершенства.

«Какой офис? Зачем я здесь? Как ое я и мею ко всему этому отношение?» - думал я, но на всякий случай сделал виноватое лицо, и до конца совещания усердно изображал внимание и заинтересованность. Я честно пытался понять значение разноцветных прямоугольников и изломанных линий на экране, по которому бегала рубиновая точка. Но то был напрасный труд. Я всё еще был там, в том пространстве, которое ни под каким видом не смею назвать областью сновидения. И когда тюлень задал мне какой-то странный вопрос, в котором (я до сих пор помню) были слова: «отчетность», «квартал», «максимум», я только непонимающе вертел головой и вздергивал плечи.

 

После увольнения бессонница отступила, но на Д вадцать пятый километр я больше не ездил. Видел по ночам всякое - но главным образом, чепуху. Днем терпеливо ждал вечера – пил, гулял по городу, занимался поисками работы (де ньги кончались, хотя трачу я мало). И безумно тосковал по озеру и дому, мучась тем, что так и не увидел ее лица. А потом, когда совсем скис и потерял надежду, сделал нечто, равноценное самоубийству, но навсегда избавившее меня от ненужных наваждений.

Нашей «копейки» тогда уже давно не было. Её не было еще когда я был ребенком, так что наяву я на ней никогда и не ездил. Я сел на пригородный автобус и стал считать километры. Десятый, пятнадцатый, двадцатый… Загородное шоссе петляло, бесцеремонно показывая то нищенские остатки леса, то заросшее травой поле, то полиэтиленовые городки садоводов. Машин на смутно знакомой трассе было много, в набитом битком автобусе пахло потом, дешевой парфюмерией и пивным перегаром.

- Остановите здесь, пожалуйста, - не сказал, а вскрикнул я, увидев столбик с табличкой «25». Впрочем, из автобуса можно было уже не выходить – всё было видно и так.

За чахлым ольховником тянулся большой заросший крапивой пустырь, на котором, как подбитый танк, стоял коричневый от ржавчины гусеничный трактор. За пустырем в зарослях борщевика были видны полуразрушенные коровники. Слева величественно возвышалась мусорная гора.

- Аминь, - сказал я и засмеялся.

С пестрой вершины свалки взлетела, каркнув, ворона. Где-то далеко в лесу заработала бензопила. Гудело и гудело моторами шоссе за спиной.