Литературно-художественный проект FolioVerso

	ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ

Дом был старый, но крепкий.

- Умели же строить, - сразу похвалил Слепнёв, оглядев резной балкон и китайский фонарик веранды.

Хозяева заулыбались – знали, что понравится гостю их недавнее приобретение. Иначе и не осмелились бы пригласить. Не просто же чаи распивать и разговоры разговаривать. Кто они и кто Слепнёв. А дом старинный, дом с историей. И с сюрпризом. Это уже повод.

- У вас в повести «Длинный монолог» описан похожий дом, - заметил подготовленный Виталик, захлопывая дверь машины.

- Да, да, в том месте, где героиня уезжает из города и выходит на незнакомой станции, - подхватила Лариса.

- Ммм … Да, кажется, был там такой эпизод, - слегка смутившийся Слепнев зажмурился, притянув к своему большому носу белый султан сирени.

- Любите сирень? – спросила после неловкой паузы Лариса, став рядом и понюхав соседнюю ветку.

- Очень. Особенно когда она влажная, после дождя. В нежном возрасте у меня как-то сам собой написался цикл стихов о белой сирени. Кажется, в «Знамени» был опубликован. Я на гонорар себе тогда шляпу купил и трость – хотел походить на настоящего литератора.

Слепнев посмотрел на Ларису, оглянулся на державшего вещи Виталика и все трое засмеялись. Начало было хорошее.

- Не те ли это стихотворения, что вы включили в первую главку «Избранного»? – спросила хозяйка.

- Да, несколько штук. Тексты незрелые, но для меня дорогие.

- Лара как чувствовала. Комнату вам с видом на сирень приготовила, - Виталик опустил сумки на траву и постучал ногтями по стеклу темного окна, в упор смотревшего на огромный куст.

- Да, красную комнату, самую лучшую, - Лариса с шутливой торжественностью подняла вверх указательный пальчик.

- Я не знаю… Оставаться ли с ночевкой… Это было бы большой роскошью. Столько работы накопилось, - Слепнев почувствовал, что попал в ловушку.

- Эдуард Анатольевич, умоляем! – Лариса молитвенно сложила ладошки, - Вечера здесь изумительные. В вашем распоряжении стол красного дерева. Кстати, очень может быть, что им пользовался Сологуб – он здесь был проездом.

- Как? Сологуб был в этом доме? Федор Кузьмич?

- Да, дом ведь принадлежал родственникам его жены, - закивала Лариса. Это был обещанный сюрприз.

- Анастасии… Гм…. – Слепнев схватил себя за нос, как делал всегда, когда чего-то не мог вспомнить.

- Чеботаревской , - напомнила Лариса, - Именно. А после революции чего здесь только не было – и комитет бедноты, и детский сад, и клуб, и сельсовет.

- И черта в ступе… Да… И при этом такая сохранность! Поразительно! – действительно поразился Слепнев.

Виталик и Лариса удовлетворенно переглянулись. Их страхи были напрасны. Правду говорят – чем масштабнее личность, тем проще человек в общении, тем меньше он заносится. Так накануне увещевала сомневающегося мужа Лариса. И как всегда, оказалась права.

Пока маленькая белокурая хозяйка водила гостя по дому, Виталик вынес в сад роскошный мангал на кованых ногах и начал потрошить бумажные мешки с углями. В программе, утвержденной Ларисой, были шашлыки под старой липой, прогулка к озеру, чай на веранде. Вечером Лариса обязательно попросит Эдуарда Анатольевича почитать что-нибудь из нового. Не отказать в удовольствии. Порадовать, так сказать. Не будет ли Эдуард Анатольевич против, если Виталик включит видеокамеру? После коньяка вряд ли. Этой видеозаписью Лариса будет угощать в городе понимающих людей. Как, самого Слепнева принимали на даче? Вот это да!

Впрочем, это же не главное. Главное, конечно, общение с таким человеком. Это же так обогащает! Ларочка всегда тянулась к интересным людям. А Слепнев интересен вдвойне. Во-первых, мэтр. Лауреат. Почти классик. А во-вторых – человек сам по себе недюжинный. Один профиль чего стоит – шишковатый лоб, переходящий в крепкую загорелую лысину, седые брови, нос утесом – «умный нос», как говорит Лара.

Она сама умница. Это она нашла такой потрясающий дом и умудрилась купить его так дешево. И со Слепневым познакомилась она – на выставке художника, фамилию которого было никак не вспомнить, поскольку фамилия была столь же сложна, сколь и его творчество. Лара объясняла, но Виталик не понял. Милая умненькая женушка. Как хорошо любить такую – начитанную, легкую, нравящуюся интересным людям. Как хорошо тянуться за ней и во всем её слушаться…

«Милые люди» - подумал Слепнев после первого шашлыка и третьей рюмки водки. Круглый столик, уставленный бутылками и снедью, стоял под старой липой, в «зеленом кабинете», как называла Лариса этот уютный закут в густом малиннике.

Милые люди. Он – моложавый, аккуратный, вежливый. С хорошей улыбкой. Свой маленький бизнес. Кажется, торговля сантехникой. Но без мелкобуржуазного жлобства . Положительный, одним словом. Она и вовсе прелесть. Маленькая, с перламутровыми ноготками и жемчужными зубками. Высокая упругая грудь. Цитирует его малоизвестные стихи. Читала его эссе о Набокове в «Новом мире».

- Хорошо здесь у вас… под липой. И вообще… - Слепнев откинулся на спинку плетеного кресла и достал трубку.

Говорили о его новой книге очерков. О задуманном романе. Роман будет о поколении. О времени.

- Как знать, может быть этот день каким-то образом преломится в вашем творчестве – смело предположила хозяйка.

- Неисповедимы пути Господни, - улыбнулся Слепнев, раскуривая почти потухшую за разговорами трубку. Ему хотелось шутить, быть несерьезным, и в то же время он чувствовал удовольствие оттого, что был для этой приятной пары тем, кем он, собственно, был – известным поэтом, прозаиком. Мыслителем. «Чувствилищем целого поколения», - как написал какой-то бойкий критик. И Слепнев подумал, что вполне заслужил это удовольствие – сколько всего написано, сколько передумано, выстрадано… Ему пришла в голову шальная мысль – оставить где-нибудь на старых обоях отведенной ему комнаты свой автограф. Потом случайно увидят, всполошатся, будут это место беречь, всем показывать. Это Слепнёв написал! И дата – верите – он был здесь в тот самый день. Шашлык с нами ел, водку пил. Простой такой человек, без затей.

После шашлыка ходили к озеру. Слепнёв попросил у мальчишек дать ему поудить, и под звонкие ладошки Ларисы вытянул из воды серебряную плотвичку. Не удержался, представил, как об этом будут вспоминать, рассказывать детям (ведь будут же у них дети).

Вернувшись, пили чай из самовара, большого и со вмятиной на боку. Старинный самовар Виталик терпеливо растапливал щепочками, собирал еловые шишки – всё, как полагается. Лариса попросила Слепнёва почитать, и он, не любивший публичных выступлений, с охотой читал и совсем раннее, и зрелое, и из последнего. Ему понравилось, как смутился Виталик, попросив разрешения снять его на видеокамеру. «Это на память о Вашем приезде. Так хочется сохранить этот день», - сказала Лариса. Потом курили душистый кальян, который ребята привезли из Турции. Потом пили коньяк и любовались закатом, пока в саду горели масляные плошки – еще одна милая хозяйская затея.

Уже заполночь Слепнёв утопил свое лицо в пахнущей свежестью подушке и сразу полетел куда-то вниз, в пустоту. Пустота, впрочем, была с изъяном, ночью ему что-то снилось. Что именно, было никак не вспомнить, но влажный след этого сновидения еще долго не мог остыть где-то внутри. Открыв глаза, Слепнёв удивился своему местопребыванию. Он привык каждое утро обнаруживать себя в своем рабочем кабинете, где над письменным столом висела репродукция «Тайной вечери» Леонардо. И только через несколько секунд, протерев глаза, Слепнёв вспомнил, что он в гостях, за городом, в старом доме – красивом, но немного сыроватом. На часах было десять с небольшим, однако подниматься не хотелось. «Душно», - решил Слепнёв. Лежа на боку, он раздвинул тяжелую плотную занавеску, дотянулся до шпингалета и толкнул рамы в сад. Сразу же надулась внешняя полупрозрачная занавесь, и где-то рядом запустил свой моторчик тяжелый, неуклюжий шмель. На дороге, за забором играли какие-то дети. «Не их ли?» - подумал Слепнёв, но вспомнил, что Виталик и Ларочка детей не завели. «Соседские», - равнодушно сказал себе он, с интересом рассматривая шевелящийся заоконный мир – сирень, шиповник, паука, повисшего на молодом клене, огромные, как в кино про динозавров, папоротники и хвощи на песке. Его всегда интересовали подробности, они спасали, когда писательская мысль наталкивалась на прозрачную перегородку, когда текст «не шёл», требуя глотка чистой реальности. Тогда было хорошо переключить внимание на какой-нибудь сельский вид или интерьер. Но каждая картинка требовала новых красок. Мир нуждался в переучете, каждая единица хранения – в новых словах.

Сирень – какая-то уж слишком пышная, буквально напрашивалась, чтобы ее назвали «белым облаком». Пошловато, однако в данном случае точнее не придумаешь. Записная книжка лежала в портфеле, но вставать по-прежнему не хотелось. Слепнёв решил, что не будет думать о работе. Надо уметь наслаждаться жизнью без дальнего прицела использовать заарканенные впечатления для новых страниц – решил он и перевернулся на спину. По лепному потолку молниями разбегались в разные стороны тонкие трещины. «Морщины старого дома», - подумал Слепнёв, не в силах отделаться от профессиональной привычки.

Обещанный Ларисой письменный стол красного дерева оказался сложенным ломберным столиком. Слепнёв попытался представить, как над зеленым сукном склонились господа с масляными проборами и завитыми усами. Картинка получалась только черно-белой, сукно бледнело. Игроки двигались в неестественном ускоренном темпе, что-то отрывисто и беззвучно говорили друг другу. Сологуб? Чем черт не шутит, может, и Федор Кузьмич здесь был. А теперь вот он, Эдуард Слепнёв гладит это усталое дерево своей красивой длиннопалой кистью с маленьким опалом на указательном пальце. Такая вот эстафета литературных поколений…

Комната была оклеена красными обоями, уже довольно старыми, но чистыми. В углу стояла колонной крашеная серебрянкой печь с проржавевшей дверцей. На стене в черной резной раме висел фотопортрет какой-то женщины чеховских времен. Кто бы это мог быть? Имеет ли эта дама отношение к прежним владельцам дома или повешена здесь предусмотрительной Ларочкой для создания, так сказать, атмосферы? Как та бронзовая люстра в столовой? Как деревянная вешалка в прихожей? Вчера Лара сказала, что собирается «наполнить пространство дома вещами той эпохи». Да, подлинных, родных-то вещей вряд ли тут найдешь. Разве что зернышко жемчуга или пуговичка закатились в щель… Когда здесь был приют… Или правление колхоза? А потом сельсовет? Одним словом, когда старых хозяев выдуло отсюда революционными ветрами, все эти милые детали быта, все эти дамские будуарные затеи, все эти сахарные щипчики, подставочки для вилок, фотографии в рамочках, пресс-папье, музыкальные шкатулки, раковины и прочие безделки, привезенные из Ницц и Карлсбадов , должны были разлететься в разные стороны, как стая вспугнутых птиц – по другим домам, по барахолкам или просто упасть в грязь бесконечных военных дорог. А вот эта женщина висит и смотрит, и кто бы она ни была, спустя сто лет о ней думают, и может быть, даже «увековечат» в каком-нибудь опусе. В голове у Слепнёва зашевелился липкий, слепой зародыш замысла, он снова подумал о записной книжке, но уже не лень, а что-то совсем другое помешало ему встать с постели. «А что если оставить всё это втуне?», - именно так, именно этими самыми словами вдруг подумал он. Что если вообще больше не браться за малоприбыльный литературный труд, не думать, не строить творческих планов? Что как на свет не родится больше ни одно его, слепнёвское , произведение? Что будет? «Разумеется, ничего», - внезапно открыл для себя Слепнёв, и тут же спохватился. Но как же! Но ведь ответственность! Ответственность за весь этот мир, за это чудное утро, за этого шмеля, который всё не улетит из «белого облака» сирени, за эту даму с прической а ля Мария Спиридонова? Если он не откликнется на мольбу всех этих мелочей быть зачисленными во вселенские реестры… Слепнёв успокоился и повеселел: он на службе, его дело исполнять, а не рассуждать. Делать порученное ему дело – творить новые миры, спасая от когтей небытия этот, в котором он, быть может, сам – всего лишь кем-то придуманный литературный персонаж.

Шмель улетел. Дети продолжали играть. И молнии на потолке продолжали разбегаться в разные стороны. Где-то совсем далеко гремел поезд. «Товарный», - подумал Слепнёв, представив небритого, пропитанного мазутом пожилого машиниста, и ему, как вчера вечером захотелось порадоваться своей завидной писательской доле, да и просто тому факту, что он, еще не старый, полный сил мужчина так умен, даровит и удачлив, что им интересуются, зовут погостить, просят почитать, носятся с ним, счастливы, что он с ними так запросто… Но ничего уже не получилось… Вместо этого пришла в голову дурацкая мысль: а вдруг он сейчас вот умрет в этой комнате…

Отогнать эту мысль не удавалось. Детские крики за окном стали раздражать. По дороге проехал грузовик, в комнате запахло дорожной пылью и бензиновым перегаром. Почему-то вспомнилось детство. Когда-то он также лежал и смотрел на растрескавшийся потолок. И окно было распахнуто, и сирень, кажется, тоже была. Где это было? Что это была за комната? Одна из бесчисленных дач, которые каждое лето снимали мама с отчимом? А может быть, он уже был здесь когда-то? В этой самой комнате с красными обоями? Тогда он что-то должен понять, что-то узнать о себе и о мире. Иначе зачем он снова здесь, зачем замкнулся спустя сорок лет этот огромный круг, сплетенный из ухабистых загородных дорог, которые снова привели его сюда, на старую дачу, где было прожито огромное, как жизнь, лето? Забытое лето, чужое, от которого, может быть, остался за обоями где-то лишь сухой, готовый рассыпаться от его взрослого дыхания скелетик мотылька – одного из тех, что слетались к лампе, когда читалась сказка про семь Симеонов или о семи богатырях – не вспомнить, за костяные крючочки памяти чудом зацепилась лишь обложка, изжеванная по уголкам – добрый молодец на златогривом коне, красна девица из окошка светлицы машет своему ухажеру платком. Даже бабушкино лицо не вспомнить – выцвело, стерлось, и голос её растворился в шуме лет, а эта картинка, яркая, как на слайде, почему-то осталась нетронутой. Или не было никогда такой обложки? Или это игра воображения, как говорили во времена той женщины на стене?

…А окно вечером закрывали – потому что гнали по улице коров, и мычал Бык. Быка он боялся смертельно, хотя никогда его не видел. Не видел, но знал – Бык черен и зубаст, а рога у него из железа, и хочет он на эти рога поднять его, Эдика. Еще с кладбища мог прийти синезубый Карачун и заглянуть в окно лунным своим ликом – поэтому занавеска должна была быть широкой, плотной, надежной. Если не видишь Карачуна, то и он тебя не видит. Вот и спасала та занавеска, совсем как эта – Слепнёв потрогал старую ткань и вдруг заплакал.

Всё было лишено смысла – эти красные обои, эта печь, эта черно-белая давно умершая женщина, эти детские крики за окном, и чудом прорвавшаяся в комнату жирная изумрудная муха, как будто прилетевшая на смену шмелю. И сам он, писатель Эдуард Слепнёв был как эта муха – случаен и бессмыслен. Всё в этой комнате было лишено значения, числа, разумного заряда. За каждым предметом проглядывала пустота, и это было не плохо и не хорошо. И потому Слепнёву трудно было понять, плачет он или смеется, страдает или упивается счастьем своего открытия. Скорее всего, он всё-таки смеялся – особенно смешно ему стало, когда он вспомнил себя, рассуждавшего вечером прошедшего дня о литературе, читавшего хозяевам какую-то свою чепуху. «Так хочется сохранить этот день», - вспомнив слова Ларисы, Слепнёв захохотал. Но запас смеха кончился, и он замолчал – как казалось ему, навсегда.

За завтраком Слепнёв был задумчив и немногословен. Катал хлебный шарик, а деревенскую экзотику – свежий творог и парное молоко даже не тронул. Лариса и Виталик не могли понять, чем не угодили гостю, чем он расстроен. Плохо спал? Нет, хорошо спал, хорошо. Комары не донимали? Нет, всё в порядке. А может быть, бокал сухого вина?

После двух бокалов вина Слепнёв стал рассеян, а закурив трубку, даже повеселел. Когда сели в машину, чтобы ехать в город, достал из портфеля записную книжку. Сидевшая спереди Лариса скосила глаза и попыталась прочитать то, что Эдуард Аркадьевич вывел своим крупным круглым почерком. Подняв глаза, мэтр улыбнулся и сказал:

- Вот так, Ларочка … Как говорится, ни дня без строчки.