«…внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились». ( Деян. 2:2-4 ).

 

- Съездил бы, наломал березы.

«Зачем березы? В баню, что ли?» – не понял сонный Арсений.

Между рам гулко жужжал и толкался в грязные стекла шмель. Как туда залетел? Дом вчера опять сушили, окна-двери нараспашку, вот и гости.

- Надо выпустить. Бумажкой. Только осторожно.

«Осторожно, чтобы не укусил» или «осторожно, не раздави»?

Арсений отставил чашку с трещиной, по-утреннему тяжело встал со стула, просунул вялую руку между рам – в тепло, в радужные паутинки.

- Осторожно, не раздави.

- Стекла помыть бы.

- Всего не успеть. У нас еще картошка не досажена. Так съездишь?

- Куда? Зачем?

- За березовыми ветками. Ну?

- Да зачем?

- Забыл? Я же говорила.

- А…

Он вспомнил: на пятидесятый день было сошествие Святого Духа на апостолов. И поэтому все идут на кладбище поминать своих . Троица, она же пятидесятница по-старому. Или пятидесятница это другое?

Арсений вышел на крыльцо и швырнул бумажку со шмелем в кусты. Тяжелый, как кукурузник, шмель чуть не упал в траву, но вовремя завел двигатель, описал медленный полукруг и пропал. Бумажка зацепилась за ветку, потом сорвалась и поплыла вниз.

Поехал к лесу – в поселке деревья ломать как-то неудобно. Хотя все ломают. Вон, бабка в белом платке всю березку ободрала. Может, и ему вот так же? Нет уж: увидят, заорут. А не заорут – всё равно будет стыдно. Нельзя позорить фамилию. «Сазоновых в поселке знают как исключительно интеллигентных людей», - говорит всё время, по-горьковски окая, Эдуард Трофимович. Он и сам претендует на это звание. «Интеллигенция» у него – любимое слово. «Я твоего дедушку знал. Исключительно интеллигентный был человек», - сказал, и губы трубочкой: чай горячий, крепкий, с мятой. «Достоевский любил крепкий чай», - сказал между прочим. Ну конечно, где ты, там и Достоевский … В споминая вчерашнее чаепитие и реплики сельского учителя, Арсений сам не понимал, чего в этом воспоминании больше – раздражения от нежданного визита или удовольствия от их с мамой тайного обмена взглядами, полными добродушной насмешки над этим важничающим чудаком, имеющим один большой недостаток: в своих круглых очках уж слишком похож на генерала Власова. «Чай у вас вкусный. С котовником очень хорошо», - констатировал и надел очки. Ну чистый Власов. А тут еще вчера Арсений, отодвинув наконец неподъемный, вечный, вросший в пол корнями буфет, нашел серую пачку бумаги. Развернул и ахнул:

 

ЗА РОДИНУ

четверг 26 августа 1943 года, цена 50 коп.

Борис Шатов

«Лагери принудительных работ в СССР ».

В ноябре 1917 года жидо-марксизм пришел к власти в России…

 

Занятная газетка. За такую могли по хребту надавать на всю жизнь. И как она здесь, в доме? Впрочем, как не быть – кого тут только не было. «Тут у вас австрийские артиллеристы квартировали. Долго жили. Много чего оставили – фотографии всякие там на стенах, пластинки, планшетку кожаную. А из касок немецких твоя мама козлят в детстве кормила. Помните, Варвара Николаевна?», - снова с любовной тоской глядит на маму, кивающую: «Помню, дескать, помню». «Ваша бабушка, а твоя, Сеня, прабабушка в сарае жила с козой вместе. Но они её уважали: исключительно интеллигентная была женщина, царствие ей небесное. Я её помню, мальчишкой был. Немецкий знала хорошо. Переводила, если что надо было … А у нас в доме потом эстонцы жили. Дивизия СС «Полицай». Ну вот…», - сидит, никак не уйдет генерал Власов. Потом долго топчется в прихожей, смотрит на маму. «Завтра Троица. Пойдете?». Конечно, пойдут, своих как не помянуть – прабабушку, деда, всех.

Арсений вдруг вспомнил один и тот же повторяющийся сон: он идет к колодцу, открывает стонущую, обитую ржавым железом дверцу, берет ведро, а на него из темной глубины смотрят они – никогда не виданная, но знакомая по фото прабабушка, дед, отец…

«А вы переселяйтесь обратно. Чего вам в городе-то? А с другой стороны, в городе квартира, а тут как бы дача. Тоже хорошо», - топчется Трофимыч . «Главное – дом не продавайте», - вдруг говорит и с грустью смотрит на маму.

Да нет, куда там. Этот дом прадед еще строил. Бог знает когда, в какие такие времена, при каких царях. Отсюда его забирали в тридцать восьмом. А умели всё-таки строить: больше ста лет, а стоит без ремонта и тепло держит до морозов. И даже штукатурка не осыпалась, только трещинами пошла. Правда, из четырех печей три не греют ни черта, задыхаются в дыму. Мужа нет, Арсений в этих мужских делах ни бе , ни ме . Печника бы надо. Трофимыч знал хорошего печника, да тот зимой провалился под лед вместе с уазиком. Был человек, и не стало. Зимнюю рыбалку любил, да…

«Так вы все-таки не продавайте. Так хорошо тут», - говорит Трофимыч и наконец уходит.

И с чего взял, что продавать собрались? Какое продавать, когда тут на кладбище все – и прабабушка, и дед, и бабушка, и папа, и тетя Маша, мамина сестра. Прадеда вот только нет, он где-то в Левашово . Прямо вот через эту дверь и увели.

- Всё никак не съездим. Я давно говорила: надо земли левашовской привезти и на могилу прабабушки положить, - в который раз спохватилась мама, увязывая привезенные Арсением березовые ветки и пихая их в дырявую сумку, из которой торчат пышные куафюры пионов.

И дедушкин брат Георгий тоже не здесь – под Прагой, кажется. Не понятно, откуда это известно, но мама рассказывала: его снайпер убил в самом конце войны. Повел свою роту в баню, а сам присел на поваленное дерево – камушек из ботинка вытряхнуть. Про ботинок сомнительно – офицеры носили сапоги. Но то, что убили – точно.

Вокруг новой, смолистым деревом пахнущей церкви – белизна платков и подолов. Внутрь заносили в новых оцинкованных ведрах срезанные молодые березки. Тощий молодой дьякон, дурея от жары в стихари, говорил с двумя почтительными старухами. Арсений услышал: «Благодать».

- Я – атеистка. Ничего не могу с собой поделать, - сказала мама. Ему показалось – с досадой.

«Ну и ничего», - подумал он и зевнул. В пыльной сумке, которую он нес, глухо позвякивали садовые инструменты – трезубчик , грабельки, лопатка, железная шестипалая лапка для рыхления земли. Еще не просохли от жирного чернозема земляничных и укропных гряд.

Мама то и дело здоровалась со встречными тетками, идущими с кладбища. Какая-то старушонка в черном платке, с постоянно двигающимися, как будто что-то жующими губами долго держала её за руки, поглядывая на Арсения, курившего в сторонке.

- Это Марья Петровна. Она была страшно влюблена в папу. В твоего деда. Говорит, ты на него молодого похож. Ну вот, почти пришли.

Арсений на кладбище не был год. Стыдно. Но больше – удивительно. Посмотрел, и стало не по себе. Там, где всегда качались на ветру метелки овса, вырос пестрый неподвижный лес. Погост перевалил через канаву и проглотил половину поля, наскоро застолбив территорию деревянными крестами и песчаными холмиками. А туда, к пахучей земляничной канаве не дотянулся. Но еще год-два, и дойдет. А пока – вперед выслан авангард из пяти одинаковых могил. Оторвавшись от основной лавины наступающих крестов и бугорков, эти пять сбились в плотный ряд, ощерились пластмассовыми розами и еловыми лапами. Вид у них – бодрый, можно сказать, бравый.

- А это Прохоровы. Весной один за другим все померли , и молодые тоже. Дружно жили, дружно и на тот свет отправились, - весело говорит маме рыхлая бабища – Жучиха . Уже выпила и пришла потоптаться на мужней могиле, где как и на огороде у них, у Жуковых – травы по колено.

- А вы к своим ?

Как будто ходят на кладбище к чужим. Арсений отвернулся от мутных плотоядных глаз. У, бесстыжая .

- К своим, к своим, - мама имеет дурную манеру якшаться со всякими – и с теми, и с теми, и с нормальными, и с пьянью.

- Ну я пока пойду. Догоняй, - не выдержал и пошел.

До старого кладбища совсем недалеко, и не терпится туда поскорее – от этого праздника жизни. От свежих могил, от суетящихся поминальщиков . Кругом невыносимо свежо и опрятно. Еловые ветки еще не высохли, черные ленточки как только что из магазина. Нет, а народу, народу! И это сельское кладбище? Дорога забита машинами. Кто-то с кем-то выясняет отношения, никак не могут разъехаться. Солнце жарит затылок. Но Арсению – туда, в уютную темную заросль, где еще можно отыскать плиту с ятями и ерами, туда, за братскую могилу, на которой солдат, крашеный серебрянкой, и плиты с фамилиями ополченцев, набранных на каком-то ленинградском заводе и убитых где-то здесь, в желтых от сурепицы полях в самом начале войны.

В июле тут всё тонет в тополином пуху. Арсений однажды приехал на велосипеде и застрял до сумерек. Такая была тишина, и всё – как в снегу, теплом и нежном для пальцев, измазанных машинным маслом – чинил в тот день велосипед … Н о в этот день пуха еще не было, зато была сирень - и простая, и персидская. И запах – как будто где-то рядом разбилась автоцистерна с дешевыми духами – такими, как в бабушкиной комнате на этажерке, в мутностенных флаконах, где оставалось совсем немного, на самом дне, и нюхать это в детстве было интересно… Арсений подумал : если умирать, то обязательно зимой или поздней осенью. А иначе – жалко.

Там было жарко, здесь – сыро и прохладно. Скамейка шатучая , мохнатится сухим мхом. Паучок висит на нитке и смотрит с осуждением: давно пора поправить, а лучше поставить новую . И столик новый надо. Но к мертвым у них с мамой нормального подхода нет. Им с собственной жизнью бы управиться, как тут за мертвыми уследишь? Стыдно, очень стыдно. И ограда ржавая, и заросло всё, и на скамейку сесть страшно. Мама придет и скажет всё это. А пока не пришла, пока разбалдыкивает с похабной Жучихой (вот кого им никогда не переплюнуть в умении превращать жизнь и в хаос), можно и подымить. Арсений с удовольствием затягивается. Двадцать два – не тот возраст, чтобы курить тайком, но зачем же лишний раз расстраивать маму? Она знает, но лучше не при ней.

Сумку с земельными инструментами, растрепанными цветами и березовыми ветками – на траву. Арсений сидит, положив локти на гнилые доски еще отцом сделанного столика, курит. Отец тогда пошутил: «За этим столом еще меня поминать будут». И – помянули через месяц. А теперь вот совсем сгнило дерево. Даже не сгнило – высохло как-то совсем, в труху … И всё-таки, это стол. И как будто сейчас придет официант и принесет меню. Потому что кладбище сегодня похоже на летнее кафе. И кругом – такие же, как он посетители заведения. Трудно сосредоточиться, трудно вспоминать усопших - бабушку, деда, тетю, папу… Трудно не оглядываться по сторонам, когда совсем рядом сидят за такими же столиками, только крашеными, за такими же оградками, только не ржавыми, как у них с мамой, шумные, красные от водки мужчины и безвкусно одетые женщины – судя по всему, сидят уже давно, потому что к Троице и вообще к кладбищу они относятся не так, как они с мамой или чудовищная Жучиха . У них – у других - всё уже сделано, садовые инструменты убраны, и на столиках – бутылки и снедь, и песни уже поются не грустные, а вполне разудалые, не для мертвых, а для живых написанные, и вот уже выходит на берег Катюша, и кто-то с горочки спустился, и не ветер ветку клонит, а вдрызг пьяный дядька лезет к соседям по участку, не видя калитки, путаясь в сирени и роняя белые папиросы себе под ноги, обутые в праздничные сандалии, под которыми – традиционные носки; лезет, златозубо скалясь, ничего не понимая, и зачем они с мамой сюда пришли сегодня, а не в другой день – тихий, когда никого нет … И как это странно будет сейчас – среди всего этого ползать на коленях, обрывая жирную сныть, собирая нападавшие сверху сухие ветки, виновато глядя на эмалевые овалы беспомощных, бессловесных, родных и уже как бы чужих бабушки, деда, тети Маши, папы, а вместе с ними и всех, кого здесь нет и вообще нет нигде …

А маме уже что-то кричат из-за соседнего столика – здороваются с ней какие-то люди, дразнят их с Арсением дачниками, зовут помянуть, и только что смеявшаяся румяная тетка в нелепом платке с блестками вдруг скукожила свое гладкое круглое лицо и заскулила, обнимая маму через ограду.

- Парень твой как вырос, молодец какой, давай к нам, помянем своих, весь в деда, ну просто как вылитый, порода, порода, да, да …

И они идут, и садятся за стол, к нарядным могилам с цветными фотографиями. Арсений сначала стесняется, благодарит, но после двух рюмок становится легче поминать своих, чужих, всех, и соглашаться с тем, что такая традиция и надо её уважать.

А вечер оказался совсем рядом – ему полчаса хватило на то, чтобы бесшумно войти в поселок со стороны шоссе – оттуда, откуда появились, говорят, когда-то немецкие танки – полчаса оказалось достаточно, чтобы незаметно изменить краски и очертания, так что не сразу, а только после того, как пытавшийся прочесть винную этикетку дядька с выпавшими или выбитыми передними зубами, да, только после того, как он , крякнув с досады, сказал: «Ни хрена не видать», все поняли, что сидят в сумерках, что пора и по домам, пора дать курам, и поросятам, и вообще…

Выпивший Арсений огляделся по сторонам. Огоньки сигарет вспыхивали и гасли. Кто-то далеко, у тополя, вросшего в ограду, зажег свечку, и все молчали, и никто не хотел уходить.

- Самолет, - сказала тетка в платке с блестками.

Арсений поднял глаза. В розовом небе росла отчетливая белая линия.