* * *

Р. Р.

Защищены, но не слишком права

у Мнемозины.

Сквозь снегопад проступает Москва

болью руины.

 

И обывателя сводят с ума

краны-трудяги,

кажется, это уже не дома,

а саркофаги.

 

Срокам исполниться и временам

необходимо,

или же не были явлены нам

образы Рима?..

 

Там Капитолием гордым глядит

холм за Неглинной,

фрондой опричной своей знаменит,

спесью старинной.

 

Тут Авентином разбавленный Рим

смотрит плебеем:

барин, по-вашему не говорим,

не разумеем.

 

Пусть продувают сквозные ветра –

небу открыта

площадь Соборная гробом Петра

митрополита.

 

 

 

* * *

И Россия, как белая лира, Над засыпанной снегом судьбой.

Георгий Иванов

 

Побудь же еще хоть немного, покуда

не выпадет снег в изумрудном саду,

не чудом – хотя бы возможностью чуда,

возможностью музыки в тихом аду.

 

В саду городском, где витийствует вьюга,

где, треснув, стволы оседают на снег,

о, только б коснуться ветвями друг друга,

в объятиях сжав напоследок, навек.

 

Страшны этой ночью сады городские:

ломаются ветви, закованы в лед,

они тяжелы, словно судьбы людские,

об этом и вьюга ночная поет.

 

А мне и с тобою в ночи одиноко,

и ведает бедное сердце мое,

что все мы в ответе за музыку Блока,

что скоро и вовсе не будет ее.

 

 

 

* * *

Я шел сквозь лес. Был день как день.

Под старою сосной

досужий бес присел на пень

и говорил со мной:

«Еще жива душа твоя?

Владея ремеслом,

все для тебя исполню я.

Проси, Авессалом!»

 

«Где лодки острое ребро

взметнуло ил со дна,

всю ночь чернила серебро

зеленая луна;

почти бесплотная рука,

браслеты из травы,

глаза закрыла мне, слегка

коснувшись головы;

и, подымаясь над рекой,

душа моя, как знать,

блаженный обретет покой,

иную благодать.

Я – только тень среди теней,

и что теперь твой дар,

ты опоздал придти за ней,

простимся, Велиар».

 

 

 

* * *

– Не знаю я, как долго это длится,

я вижу сны истерзанной земли.

 

– Мы встретиться иначе не могли,

на свете ничего не повторится.

 

– Как странно оказаться снова здесь,

любимый мой, кто я теперь такая?

 

– Весь дождевыми каплями сверкая,

как будто бы в слезах счастливых весь,

был сквер на этом месте. Не спилили

лишь несколько деревьев вековых,

быть может, стала ты одним из них.

 

…Среди камней, коллекторов и пыли,

в хаосе перекрестков, площадей,

по теплотрассам мира, неприкаян,

как ангел электричек и окраин,

в обход строений, дальше от людей –

к бесшумно облетевшей за ночь кроне,

где выпростала крылья, чуть дыша,

в нерукотворной солнечной короне

уже развоплощенная душа…

 

 

 

* * *

…И вы, кто заповедал мне молиться,

и вы, кто заповедать не успел,

покуда этот мир не прекратится,

уснувшие, вы будете мне сниться,

в ночи моей мерцают ваши лица,

безжизненные, белые, как мел.

 

Господь и Бог мой, верных не остави

и в царственном священстве утверди.

Вернее веры, явственнее яви

на них вовек стоять Твоей державе;

гряди же, Вседержителю, во славе

возлюбленных и верных посреди

и посреди положенных вне стана,

которых той же кровью искупил;

тепла, как земляничная поляна,

земли Твоей сияющая рана –

от катакомб святого Себастьяна

до безымянных бутовских могил…

 

 

 

* * *

Помню, отец на рыбалку ночную

взять обещался меня наконец;

спорят родители: как обману я

сына? – и на руки поднял отец,

и посадил на железную раму,

велосипед полетел в темноту,

я, в забытье провалившись, как в яму,

замер комочком живым на лету,

не разделенным на душу и тело,

было мне от роду несколько лет,

видел, как медленно небо алело,

не понимая, что это рассвет.

 

И расступались днепровские плавни

там, где народ в старину баловал,

вольный народ, обиход стародавний,

наполовину разрушенный вал,

тихий напев, незакрытые ставни,

над колыбелью прекрасный овал.

Только в младенчестве правда святая,

детство – как зеркало передо мной,

я закрываю глаза: молодая

мама стоит в красоте неземной…

 

Что мне осталось от этого скарба?

Вижу отчетливо, как наяву:

выудил папа зеркального карпа,

передо мной положил на траву.

 

 

 

* * *

…его супруге снился сон:

ее ведут по галерее,

минуют лестницу, балкон,

с ней рядом греки, иудеи.

Одежды странные на них,

каких не носят в Палестине.

Народ на форуме затих.

Арена. В дальней половине

какой-то шум. Взошел легат

на возвышенье. Конский топот

и вопль восторженный солдат.

В народе осторожный ропот.

Ей снова пытка предстоит,

но пострадать она готова.

Сверкает явь. Она не спит.

И это брезжит vita nova .

 

Сокрыть презрения не мог

работой утомленный воин:

«Ответствуй, старче, кто твой Бог?» –

«Узнаешь, только будь достоин». –

«Ответствуй, для чего они

вчера покорно отрекались?

В них перемену объясни,

мы отпустить намеревались

их всех. Теперь идут в костер

и в пасть отверстую без страха,

как будто Некто длань простер –

и благом обернулась плаха». –

Он на мучителей своих

глаза сияющие поднял

и молвил: «Се через живых

ожили мертвые сегодня». –

Не разумея ничего,

сыны погибели пытали:

«Как имя Бога твоего?» –

Уста благие отвечали:

«Подобно человеку, Он

не знает имени…»

На этом

тревожный оборвался сон…

Она отправила с рассветом

о том известие – супруг

уже сидел в судейском месте,

едва скрывая свой испуг

от полных зависти и лести

первосвященников, – они

все проницали от начала.

Внизу «распни Его, распни»

толпа безумная кричала.

 

 

 

МАЗАЧЧО

Взамен орнаментов, узоров

и самых утонченных грез,

расшитых золотом камзолов,

единорогов и стрекоз,

 

взамен изысканнейших линий –

весь холод правды пред тобой;

должно быть, так ложится иней

к ногам, натруженным ходьбой.

 

Но оптика неумолима,

она настраивает глаз,

Мазаччо или Мазолино?

узнать хочу который раз.

 

Апостол исцеляет тенью,

за ним калеки поднялись,

он был свидетель Воскресенью,

а эти – верою спаслись.

 

И рвутся сети от улова,

и тот ли это ученик,

что в суть услышанного Слова

однажды, как дитя, проник?

 

«Ты дал глаголы жизни вечной.

Куда же от Тебя идти?» –

сказал он в простоте сердечной,

остановившись на пути.

 

Ни птиц, ни бабочек прекрасных,

и сети падают из рук,

когда перстом Христовым властно

апостолов очерчен круг.

 

 

 

КЛЕОПА И ЛУКА НА ПУТИ В ЭММАУС

Удержаны мои глаза,

простите, бабочки и птицы,

но надвигается гроза,

и надо бы поторопиться;

кто позаботится о нас,

с тех пор, как мы осиротели,

бредем, не разлепляя глаз,

без утешения, без цели…

 

Откуда спутник наш узнал

о тайной вечере, о чаше;

когда об этом толковал,

не сердце ли горело наше;

душа, как птица на груди,

давно ли так была согрета?

 

– Останься с нами, не ходи

в селенье сумрачное это.

Есть хлеб у нас и есть вино,

для ужина не так уж мало,

нам это Господом дано,

и этого всегда хватало.

– Останься с нами – не видна

дорога, потемнело небо.

…Вдруг отделилась пелена

от глаз, когда частицу хлеба

Он преломил, явив Дары

для них как трапезу простую.

 

О сердце сумрачной поры,

зачем ты бьёшься вхолостую?

 

 

 

* * *

На свете все проходит,

И даже эта ночь…

Арсений Тарковский

О сад, какая радость мне

в благоухании и цвете?

Я тихо плачу в стороне,

и благодатны слезы эти.

Я плачу, и в слезах моих

вся горечь будущей разлуки.

Еще темно, и сад затих,

и лепестки ложатся в руки.

 

Затихли травы на лугу,

затихли мертвые в могилах,

я плакать больше не могу

и слез остановить не в силах;

я женщина, и плачу так,

как плачут женщины простые,

о Господи, подай мне знак,

что слезы эти не пустые.

 

Кто здесь еще? Не подойду,

останусь тенью незаметной.

Блажен, кто трудится в саду

в благословенный час рассветный.

Ему спокойно, он один.

Зачем явилась до зари я…

«Скажи мне, добрый господин,

не ты унес Его?» – «Мария!..»

 

 

 

* * *

Я видел виноградники зимой,

их силуэты черные на фоне

коричневой, лоснящейся, живой

бессмертной глины, сложенной на склоне

 

террасами, ведущими туда,

к таинственному центру мирозданья,

где небом обрывается гряда

и нет необходимости страданья.

 

Лоза без листьев – древний алфавит,

в гортань заключены его осколки,

пребудут на террасе, как на полке,

и книга Царств, и Числа, и Левит.

 

А там, внизу, где шах сидел на троне,

которого попробуй только тронь, –

пред ним весь мир простерт, как на ладони,

но как тепла заветная ладонь!

 

Мы – в землю нисходящие послушно

наполненные квэври. Простодушно

устремлены открытые глаза

туда, под облака, под образа.

 

Кто виноградарь? Где его лоза?

Возрадуйся, божественная глина!

Гляди: равноапостольная Нина

в мехи вливает новое вино,

вовек да не отвергнет нас оно!

 

 

 

* * *

А. А.

Петрова, Божьей милостью поэта,

я вез архив в обычном рюкзаке.

Был Духов день. Сворачивалась Лета

в Садовое кольцо. Как по реке

троллейбус шел. Я был в небесном ранге,

с тяжелыми крылами за спиной,

былые времена как бумеранги,

как молнии сверкали надо мной.

Я нес чужую огненную лиру,

и ноша мне была не по плечу:

она пропела городу и миру,

мне нечего сказать – и я молчу.

Но приводить к заветному порогу

ужели у нее такая власть?.. 

 

«Ах, Мишечка, спасибо, слава Богу!

Я дождалась».

 

 

 

* * *

Врага досужего кляня,

вдруг оживишь его химеры.

Есть дар любви и подвиг веры,

все прочее – не для меня.

 

Есть благодать и есть закон,

врага досужего и злого,

твое ли образумит слово,

дай руку мне, Иларион.

 

Первоисточник верный мой,

не научи меня закону,

но, как наглядную икону,

мне истину мою открой.

Ах, если б ангел твой, скорбя,

явился мне и молвил: «Ну же,

венец творенья неуклюжий,

пойдем, есть дело для тебя».