Домой

 

Как в молочной каше капля завелась

Приторного крепкого сиропа,

Северное солнце – воспалённый глаз

Снежного циклопа.

 

Мертвенное, медленное забытьё

В вязком, полуслышном, тяжком вздоре,

Ватное, безветренное и – моё,

Чем бы ни зашторил.

 

Редкие тени ждут, проступая в дыме.

Сдобные матери, жилистые отцы,

Вмёрзшие в лёд, улыбчивые, седые.

Старый уютный Коцит…

 

Каждый раз по-новому не плачется.

Сонный стук, еловая идиллия.

Так поспешно Дант суровый прячется

За плечо Вергилия.

 

 

 

Утро в деревне

 

Крадутся тучки над моей деревней.

Молчит петух. Безмолвствует народ.

Козёл мотает бородою древней

И дремлет, и желает в огород.

 

Крапива спит с малиною в обнимку.

Морщинится и дрябнет озерцо,

Как высохшее дедово лицо,

Знакомое по жёлтым фотоснимкам.

 

Поверишь ли, что нынче же, не завтра,

Могучий вечер всё здесь растворит -

И даже кур с глазами динозавров,

Видавших не один метеорит.

 

 

 

Год дракона

 

В рыжих отблесках диптих оконный.

Холст восторженно дребезжит.

Третью ночь провожают дракона,

Только он всё кружит, кружит.

 

Прячет терпкий рассвет за щеками,

Морщась, сплёвывает в облака.

Свою пасть на аве?рс отчеканив,

Цедит мелочь из кулака.

 

Не монеты со звоном взвыли,

А минуты к подолам льнут.

Дармовые и роковые,

И других не найти минут.

 

Ланцелот не бросает эфеса,

Хоть одеревенел на треть.

В этой комнате нет занавесок,

Остаётся смотреть, смотреть,

 

Как, глотая за летом лето,

Заполняет окно дракон.

Как останется только он.

Как его разорвёт от света.

 

 

 

Сказки блинового леса

 

Из дремучего сна дурного

Да из судорожной трясины

Лезут сказки судьи Блинова

Про запретную древесину,

 

Оплетают кудри Ивану.

А в пещере сырой, глубокой

Принимает мятную ванну

Старый гном с помутневшим оком.

 

В изголовье устроился ворон,

Вишь, насытился, переваривает.

И шипят на плите приговоры,

Всё пекутся да приговаривают:

 

«Каждой ноженьке - по наковальне,

В красных пёрышках - блохи серы,

Не маши, не взыщи, соколик,

Не спасёшь ни себя, ни друга».

 

С непреклонностью Ахиллеса

Летним утром в пальто на вате

Суд идёт тёмным вятским лесом.

Не вставайте.

 

 

 

Ясный пень

 

Собирала бледная ночь второпях

Отсыревшие звёзды в охапку.

Ясный пень, темноглазый, в вихрах опят,

На прогалине морщился зябко.

 

Незаметно бросал на ближайший ствол

Взгляд подростка на старшего брата,

Ощущая болезненное родство,

Восхищение и неправду.

 

Милосердно устроен был этот бор:

Чтоб от праздных раздумий избавить,

Вместе с кровною кроной пила и топор

Отнимали ещё и память.

 

Поспрошать бы всё ведающую ольху,

Притулившуюся у протока,

Отчего это вьётся душа наверху,

Будь ты пнём, трижды пнём и только.

 

Кто укажет ей быть непременно внутри,

Между клетками втиснутой хрупкими?

В самом деле, нелепо. Пари, пари

Над живыми обрубками…

 

Тот сентябрь был богат на туманы

И на пеньки.

Что-то стали тревожить поляну

Грузовики.

 

Вдоль болот кочевали

Загаданных дел огни,

Коим всё подвластно.

Днём его корчевали,

И небо глядело вниз

Чрезвычайно ясно.

 

 

 

Зато я прочёл Ариосто

 

«…И я решил: когда на Страшном Суде

меня будут спрашивать, почему ты

не читал того-то, не читал того-то

и еще смел называть себя филологом,

то я на каждый вопрос буду отвечать:

«Зато я прочел Ариосто!

Зато я прочел Ариосто!..»

М. Гаспаров

 

Сходя на безжизненный остров,

Скользя в темноту под помостом,

Я буду твердить, как молитву:

«Зато я прочёл Ариосто!»

 

И стянутый в узел с захлёстом,

И зная, что буду компостом,

Шиплю пропадающим спинам:

«Зато я прочёл Ариосто!»…

 

А будет предательски просто:

Нас выставят строго по росту

И пустят лишь тех, кто отмечен

На свитке в когтях Алконоста.

 

Не выжать раскаянных слёз там,

Смиренных не выдержать поз там.

Меня не окажется в списке…

Зато я прочёл Ариосто.