***

Потому, что кто-то прислал мне букет пионов.

Потому, что солнце светило, как на заказ,

и у входа в метро стояла такая лошадь, каких Филонов

рисовал, с бесконечной горечью вместо глаз,

 

и как будто ждала наездника (неужели

ты вернешь мое детство, Всадник без головы?)

Потому, что в жизни все - кое-как, или худо-бедно и еле-еле,

кроме тех минут, когда вдруг становишься просто

частью густой травы

 

в Люксембургском саду - неважно - или в Ушково,

и сидишь на террассе, с бокалом пепси или вина:

неужели в начале действительно было слово

или все-таки эта жаркая тишина?

 

 

 

***

Мне снилось, что я больна, тяжело больна,

но рядом ты, и боль отступила резко.

Ты умеешь только во сне так у окна

стоять, теребя задумчиво занавеску?

 

Густой лавандой пахла моя кровать,

вокруг стояли цветы и сновали люди.

Ты умеешь только во сне так утешать,

как будто смерти и вправду совсем не будет?

 

Между нами была, наверное, то ли нить,

то ли вовсе игла: на что-то я напоролась...

Ты умеешь только во сне так говорить

со мной - или это твой настоящий голос?

 

 

 

***

Где прошлое? Где я? Где настоящее?

С какой планеты я сейчас вернулась,

чтобы увидеть в зеркале горячее

от сна лицо, невольную сутулость

 

и тени под глазами? Что за смутная

действительность всю ночь меня сегодня

то в детство окунала беспробудное,

то подымала ввысь над преисподней?

 

Я даже к мертвым, кажется, наведалась,

но вспомнив обо всех, кто здесь остался,

вздохнула глубоко - и снова сделалась

собою, чтобы ты не испугался.

 

 

 

***

Есть бездна хаоса - точнее, пустоты -

под каждым действием, внутри любого жеста,

и все мы, выбросив завявшие цветы,

спешим занять освободившееся место

на подоконнике - а может, на столе -

допустим, сахарницей в снежной полудреме,

как будто память чью-то предаем земле

и селим новую любовь - всё в том же доме.

 

 

 

***

Она любит Вермеера, Жюля Верна,

Эллу Фицжеральд, Шерлока и цветы.

В ее книгах жизнь, да и смерть, трехмерна,

и стихам дано перенять черты

 

тех людей, которых она любила,

или улиц, или того кота,

что царапал двери и выл уныло

в кабинете с лампой, где пустота

 

постепенно стерла следы родного

человека, знавшего о любви

ровно столько, сколько вмещает слово

целиком счастливое, как "Лови!"

 

 

 

***

Подал левую руку - Мише, правую - Кате,

а меня он поцеловал.

Как мы замерли в тот момент в четверном обьятьи

я запомнила, а вот дальше идет провал,

 

и потом, через много лет, он всплывает снова,

полысевший, слегка насмешливый и чужой.

Все на свете читавший, знавший любое слово,

разве мог он на равных заговорить со мной?

 

Заходила к нему на час - торопилась вечно;

он учил меня шарф завязывать, как в кино,

безошибочным жестом щеголя: я, конечно,

не запомнила, да и было мне все равно.

 

Почему же мой сон и Бог весть какая сила

вызывает его все время из пустоты,

и зачем его смерть впервые мне разрешила

обратиться к нему на ты?

 

 

 

***

Во мне живет подземная весна.

На этих чайках - подпись океана,

и комната течет в проем окна,

легко сливаясь с шелестом платана

 

и с жарким духом булочной. Никто

вчера не видел ангела на крыше

моей. За что мне музыка, за что?

Всю ночь со мной о смерти говоривший

 

сон, заметая наскоро следы,

исчез - и я проснулась слишком рано:

передо мной стоит стакан воды

и только жажда больше океана.

 

 

 

***

Ты спрашиваешь: я не помешаю?

Становишься бесшумно у двери.

Темнеет ветер, порванный по краю,

и прямо в окна дышат фонари.

 

Нисколько не мешаешь: ты всего лишь

переворачиваешь все в груди

и в мире, и глаза слезами кол е шь.

Поэтому - конечно, проходи.

 

 

 

***

Он любил стихи и нищий вкус земляники;

залетевшую на веранду ночную птицу.

На его картинах щуплый Исус в тунике

был похож на босую девочку-танцовщицу;

 

говорят, он лишился разума, в завещаньи

свою лампу оставил бабочкам, а тетради -

только той, что навек исчезла с его вещами,

заперев его дом, склоняющийся к ограде.

 

 

 

***

В Авиньоне в консерватории имени Мессиана

учатся только птицы. Все остальные пьют вино

радости - кто из рюмки, кто из стакана,

кто прямо из воздуха, льющегося в окно.

 

Почему мы еще не там? Почему мы дома?

Почему мы учим который год

грамматику осени - до последнего излома

ветки, до последних скрипучих нот

 

растворяющегося в сумраке трамвая?

Может быть, оттого,

что нам легче жить, бежать по улице, глядя под ноги, не узнавая

себя в прохожих, а там - другое, там жизнь похожа на Рождество..?