1976-2012

 

АНДРЕЙ НЕБКО ( Андрей Александрович Анипко ) (1976 – 2012 гг.)

Родился 15 сентября 1976 года в Мурманске, в семье служащих. Закончил среднюю школу. Поступил на философский факультет Санкт-Петербургского университета. Вскоре понял, что философия – не его стезя. Следуя своим филологическим увлечениям, сменил факультет. Изучал в том же СПбГУ древнюю и новую словесность. К языкам был склонен всегда. С легкостью овладел основными европейскими языками. С юности - усидчивый, дотошный переводчик: Г.Бенну, Д.Томас, У.Шекспир, Новалис, Бодлер. Его «экспереМентали» украсили Первый номер журнала «Квадрига Апполона» (СПб., 2007 ). Переводил античных авторов. Философские труды Гуссерля. В последнее время штурмовал финский, норвежский, греческий. Андрей – прирожденный филолог. Чувство языка удивительное! В 19 лет пробудился в нем и самостоятельный поэтический дар. Стихотворные рифмованные строчки лились и лились… Записывал чуть ли не на «автоматическом письме». Почудилось, что рождается новая система стихосложения. В канонах постмодернисткой эстетики А. Анипко сам себя рецензировал, комментировал. Разыгрывал увлекательных поэтический перфоменс. Пришлось взять звучный псевдоним. Арсения Северина узнали в Питере и Мурманске. Две книжки («Увертюра», Мурманск, 2002, «Иллюзиады» (СПб, 2007) нашли своих читателей. Сам автор относился к своим поэтическим экспериментам критически. Версификация – пусть и виртуозная! – отошла на второй план. Поиск себя настоящего продолжался… Непростые жизненные перипетии, философская направленность ума, тонкий литературный вкус – все это вело к тому, что Андрей Анипко, меняя псевдонимы (Андрей Савельев, Андрей Небко, Йордан Кейн), печатаясь в интернете (сайт «Стихи. Ру»), вышел на свои главные темы. Ими стали одиночество, любовь и смерть, смысл и бессмысленность бытия.

В 2001—2008 гг. в Петербурге служил (с перерывами) в Научной библиотеке им. М. Горького. Посещал литературную студию Алексея Машевского при Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Входил в петербургскую поэтическую группу «слепой поэзии» «ГЛАZS».

После серьезной травмы Андрей в 2009 году был вынужден вернуться из Петербурга на родину – в Мурманск. Работал корректором в газетах. Немало времени уделял любительской сцене, фотографии. Вернулся к стихам. Прекратились игры в оригинальность, заговорило сердце.Предложенная подборка стихотворений скажет сама за себя. А если не скажет – «значит, и поэта нет» (так отреагировал бы Андрей). Он был всегда чрезвычайно строг к себе, нещадно браковал то, что, порою, бесспорно принималось его друзьями, поклонниками. Предчувствуя свой уход, он заранее отобрал то, за что ему было бы не стыдно.

 

Людмила Иванова

 

 

 

 

ИЗБОРНИК

 

 

***

Я вернусь к тебе ветром в кирпичной щели,

я вернусь к тебе пригоршней кислой земли -

щекотать и слюнявить ржаное подчревье.

Я вернусь к тебе певчим морозным ключом,

я вернусь к тебе солнечным пыльным лучом,

просочившимся сквозь облака и деревья.

 

Спеленай меня в дудку, цевницу, свирель:

я взъерошу на мшелом пригорке сирень

и всем пчёлам кувшинки пыльцой перемажу!

Я вернусь к тебе звонкой зуделкой дождя -

об одном попрошу: не забудь, восходя

по ступенькам, стереть с переносицы сажу.

 

Я люблю тебя снова, вчера и всегда, -

не забудь, доверяясь ладоням пруда,

камышину сорвать или срезать - исполнишь?

Я вернусь телеграммой с угрюмой каймой,

но вернусь!!! - в меховые ладони, домой,

на колени, и вверх по... - но помнишь ты, помнишь!

 

Или примус остыл, и цветок голубой

над конфоркой гундосит мохнатой губой

о "каких там свирелях?! джакузи - и в койку!"

И тогда я вернусь - одичавшей грозой,

давшей волю трехтысячевольтной борзой -

целой своре! - прорвать, как плотину, надстройку

 

и пробиться к корням: всё нежней, всё ржаней,

и уже не сдержать ошалевших коней,

и счастливей тебя и меня... - Выйди, кликни -

на просторы любых социальных сетей -

чингачгукский свой клич! -

Загрусти, опустей

и опять в непросеянный пепел поникни.

 

 

 

***

За призраком звёздного дома —

такой же неприбранный дом.

Теснясь в берегах окоема,

он хочет на волю — внаём

бессрочно сдающийся случай,

счастливый ли, нет ли — тоска

упрямо волхвует над кучей

тягучего века-песка.

Из пены, и глины, и тины

на этом — земном — берегу

мы строим и сводим руины

в уютную арку-дугу:

быть может, заглянут дельфины

и все, перед кем я в долгу?

А мокрые эти крупицы —

как звёзды, как весь небосвод.

Ко мне собираются птицы,

когда позади перелёт,

и учат молчанью, и крику,

и ровной посадке крыла —

и прячу свои, как улику,

что всё на дорогу дала,

что всех подготовила, — я же

из мёртвых жуков и стрекоз

на полузаброшенном пляже

убежище строю — от слёз.

— От ливней и гроз! От капризов

погоды! — Нахмурились: блажь!

Для тех, кто не приняли вызов,

даны в утешение пляж

и слёзы. А звёзды — за кряжем,

за этой — не веришь? — грядой.

Все в глину когда-нибудь ляжем,

но кто-то — с попутной звездой.

И прочь улетают. И в гневе

своё рукоделье топчу.

Стемнело.

Неведомый в небе

кому-то затеплил свечу…

 

 

 

***

За гранью стекла, за космической пылью

твой теплый, твой нежный, твой взгляд

и руки твои, полоумные крылья,

терзают меня и казнят.

 

Я из лесу вышел: всё было багрово,

но в щель просочилось тепло,

и я уронил бесполезное слово,

и ветром его унесло.

 

И я обхватил сумасшедшие руки

раскрошенной известью губ.

Мой голос был как покосившийся флюгер,

и дым поднимался из труб.

 

На склоне холма, в камышах лукоморья,

за краем известных земель

я был добровольным глашатаем горя,

дудя в обомшелую щель.

 

И сколько ни били меня, ни бранили,

сквозь все тупики я пронес

колючую пригоршню уличной пыли,

известку космических слёз.

 

За гранью стекла, за нечаянной гранью,

где столько непрошеных рук,

я был чем-то вроде травы, или тканью,

похожей на вышитый луг.

 

Но эти твои полупьяные руки

в лохмотьях чужого тепла...

Зачем ты, богиня, на горе и муки

меня из земли извлекла?!

 

 

 

Дорога

 

О том, что малодушье – смертный грех;

о том, что смерть подстерегает всех,

куда бы ни вошел ты или вышел.

О том, как относиться к ней всерьёз,

как будто за тобой бегущий пёс –

всего лишь тень, но голос твой расслышал.

 

О том, дружок, что нет семи дорог,

о том, как неизбежно одинок,

кто словно поперечина в колёсах.

Лишь ты да я, а прочее – прими

как есть, и позабудь о всех семи:

она одна, как тень твоя, как посох.

 

Ты любишь, знаю, истины плести,

и здесь я не могу тебя спасти,

поскольку растранжирил всё до нитки.

Как зайчик от оконного стекла,

тебе на плечи истина легла –

уймись, оставь бесплодные попытки: -

 

шнуруй потуже лапти: путь далек,

шагая по любой из тех дорог,

которых нет, и все-таки ты вправе

свой выбор, как котомку, пронести

и к финишу с неслышным «пропусти!»

прийти и всё как есть увидеть въяве.

 

 

 

ЛЕСТНИЦА ИАКОВА.

 

В небеса упирается лестница,

на земле атакует пролёт

околесица и гололедица,

и в ладонь, как сосульку, берёт,

и кружком заглядится оконное

(до небес продышал мальчуган) -

и склоняется личико сонное

ковылем на горбатый курган.

Мы взойдём, только мальчик-и-девочка,

в облаков недотрогу-нугу,

и не скажет никто, чье же дело, что

наши косточки - гроздь на снегу.

Что рябина, что ива, что ижица -

я к престолу тебя вознесу:

не беда, что со скрипом, но движется -

мы очнёмся в прозрачном лесу,

там, где лесенка в облако тычется,

где по деткам расплакался дрозд;

обойми, Пресвятая Владычица,

белым кружевом пенным погост!

Там по травке, от сопочки к сопочке,

поставцы запорошил апрель,

и баранкой свернулся в коробочке,

в ноздреватой груди - коростель.

Ничего, что всё пропито-прожито:

есть у нас тростниковый трезвон,

оттого-то и тленье положено

четырёх на пороге сторон;

оттого-то и в люди не вывести,

и от стужи земной не спасти,

что по щиколотку ноги в извести

да рябиновый пепел в горсти.

Ни словечка не будет услышано,

не оборвано ни лепестка -

но стекло ледяное продышано

наизлёт, в небеса, в облака.

Мальчик, девочка, взялись-ка за-руки

и вперёд, по спирали пурги, -

и поёт-заливается зябликом,

отвечая на чьи-то шаги.

Глядь - уже и дорожка протоптана,

и крылатые хлопцы снуют

вниз и вверх - и застойная, топлая

покидает излюбленный пруд,

где мальчишки пускают кораблики:

меньше парус, ещё, и исчез,

и не ангелы - спелые яблоки

в облетающей кроне небес.

 

 

 

***

Мой виноградник пахнет жестью

и ржавчиной; который год

балду пинаю по предместью.

А снег идет.

А снег идет.

И ржавый пурпур виноградин -

как жёлчь обманутых небес.

...Идет, не замечая впадин

и выемок, наперерез

кошмарным снам, бессонным бредам,

горячке, гневу, сам - как гнев,

как оборотень, свежим следом,

в мой бедный дом, в мой праздный хлев,

в бесчастье, ропот, злобный скрежет

зубов - но не твоя вина,

что он рукой чужою срежет

несеянные письмена,

как плоть от плоти тех болот,

где боль становится точилом,

и снег идти перестает.

 

 

 

***

Молока или смеси «Малютка»

я, вкушая, вкусил не сполна? –

только жизнь – непристойная шутка,

носом тычется утлая шлюпка

в обшлага, да не те времена:

из обмолвки не выпрясть поступка,

и душа – не того полотна.

Я хотел бы уйти самоволком

из своих добровольных силков,

не слезиться зеркальным осколком,

убедиться, что мир не таков,

как его расписали хабалки,

и, не клянча отсрочки у прялки,

просто сбыться – без обиняков,

 

недомолвок, ненужных загадок:

так на вкус соблазнительно-сладок

каждый шаг, так покладист на вес,

если смотришь на мир из тетрадок,

с колокольни спесивых небес: –

не ломая ни стульев, ни шапок,

лишь объявишь, что «можешь и без

посторонней...» – и валишься набок,

как в глупейшей из кукольных пьес.

 

 

 

***

О, милое сонное братство!

О, братство надежд и потерь!

Тебе покорилось пространство,

открылась запретная дверь.

 

И мы просочились украдкой

в былых предвкушенье утрат.

Грядущее стало разгадкой,

и ты оттолкнул меня, брат.

 

Но сонному братству не верю

и строгой сестры не корю:

я цепко держусь за потерю

всего, чем еще говорю.

 

Проклятое милое братство,

растрёпанных заговор звёзд!

Мой труп заверните в пространство

во весь человеческий рост.

 

Мой прах заверните в рогожу

грядущих в былое времен,-

и я, умножая, умножу

Твой непоправимый урон.

 

 

 

***

Нет, ни слова, ни звука, ни всплеска, -

это небо, не роща, не пруд,

это небо, как ветхая фреска –

столько света, а спичек не жгут.

Это всё, что, конечно, не вспомню,

даже если с собой унесу, -

в небо входят, как в каменоломню,

керосинку держа на весу.

Это небо, и редкие звезды,

даже реже, чем зубья гребня,

как уродливые наросты

на коре одинокого дня,

одичавшие эти погосты,

где, наверно, заждались меня.

 

Я люблю это стылое небо,

этот звездный серебряный мох,

снова день - удивляться нелепо -

на корню, как осина, иссох.

Я простер онемевшие руки

полумесяцу, полухребту:

в купола, как в надбровные дуги,

где, как летопись, жизнь перечту

и, ни строчки знакомой не встретив,

изготовлюсь - и с красной строки

поспешу бормотаньем согреть их,

не нащупав ответной руки.

 

 

 

Флейта

 

Если ты флейту нашел, а родник потерял,

следуй за ней, за ее переменчивым плачем.

На слово только не верь ей: как будто мы значим

что-нибудь, а не овчинка, сырец, матерьял:

от неудач - ни на шаг от нее! - к неудачам.

 

Вот и гора, на которой деревья сажал

мальчиком, вот и скамейка, два имени, кольца,

равенства знак... - Так Кааба ведет богомольца,

чтоб насмеяться в конце: "а Земля-то ведь - шар!"

Истина неоспорима, - сомнительна польза.

 

Нет, не к добру, не ко злу, не к благам, не к убыткам -

так, от зарубки в коре до креста на полях,

чтобы в конце ощутить себя тлеющим свитком

в пальцах, изъеденных плесенью... - Просто приляг,

просто представь себе флейту в начале маршрута,

лист разверни, заточи притупившийся стиль;

ты мне не верил - и правильно: верить кому-то -

значит, вернуться, отчаявшись, в эту же пыль.

 

Флейта поет... - Как легла: без угла, без приюта...

 

 

 

Ночь

 

Ночь зажжёт фонари и приспустит шторы;

на работу выползут сутенёры: -

"Восемнадцать. Не веришь? Ну и вали!.."

Звёзды в грязном канале полощут бельма;

старый плут на чаёк пригласил Ансельма

(ассистента) - "... мосты ведь не развели, -

так какого же..? "На дискотеке"? Шельма!"

 

Ночь зажгла фонари и взбивает бюсты

как перины, - и ползают златоусты

(и язычники: знают, канальи, толк!)

от плеча к пупку и, конечно, ниже...

Ночь наводит глянец дождём на крыши,

на булыжники... Преображенский полк

 

оборванцев-деревьев - на карауле;

облака друг за дружкой перетонули

в горизонт захлестнувшей чернильной мгле.

Ничего... Только фар золотые мухи,

только пола какого угодно шлюхи,

только звёзды - как лампочки на реле.

 

 

 

Моль

 

Моль-однодневка, лоскутик ожившего ситца!

Хочешь, зажгу тебе лампу - помочь тебе слиться

с тенью, которая больше и шире в размахе?

Что ты забыла в чужом и пугающем мире?

- Вышла из тени и затанцевала на плахе.

 

Белая смертница! будем честны напоследок:

лампа - не света источник, а линия сгиба,

место разрыва, распада молекул и клеток,

тканей и красок; лети к неизбежному, ибо

жить некрасиво.

 

Милая грешница! тенью заполнив пространство:

броситься брюшком на пошлую смерть вполнакала,

ты, однодневка, обретшая право гражданства

в зоне блаженных, - беспомощно, вспыхнув, упала

мне на ладонь. И погасла в ладони.

 

 

 

***

Догорайте, все семь окаянных свечей!

Паутину плетите из мшелых лучей:

я залезу в сию паутину.

Бедный Батюшков, не соловей и не стриж,

я-то мёртв, а вот ты - почему ты молчишь?

Я чешу твою тёплую спину.

 

Десять рук у меня и двенадцать голов -

так пускай же выходит на нас Зверолов

с длинной, тонкой охотничьей жердью!

Бедный Фридрих, и брат мой, сермяжный пророк,

и на всех нас - один жестяной потолок:

решето Твоему милосердью.

 

Только знаешь, Малыш: если капает мёд

и ночной мотылёк примеряет полёт

как последнее бальное платье,

в подземелье кричат "Адонай Элогим!" -

я себе представляюсь таким же Другим,

как Твои благодать и проклятье.

 

 

 

Вместо молитвы

 

Первое слово - Богу: без образа, вида, лика,

голоса; что останется - глупой карикатуре

(я не про вас; но зеркало... вот оно, погляди-ка:

как тебе Божий ангел в козлиной шкуре?

Спорить не стану: сам понимаешь, трудно

"верифицировать"; лучше займись-ка делом!)

 

Я выхожу на улицу: пасмурно и безлюдно;

сальный огарок солнца тонет в свинцово-белом.

Я направляюсь к месту (капищу или храму),

где бы сказалось Слово... Тачки, ларьки, помойки.

Первое слово - Богу; следующее - в яму

сборную, где лампады гасят и неустойки.

 

 

 

***

Постой на пороге. Помедли. Теперь оглянись.

Мы не были парой - мы были сиамской двойчаткой.

Но ты, окунаясь в небесную серую слизь,

не вспомнишь, и чёрт с ним: халва не бывает несладкой,

 

а память о ней не умеет, увы, не горчить.

Тебя потянуло домой, я же трудноподъёмен.

Мы пили бадягу одну, но из разных соломин.

Теперь их не хватит, боюсь, чтобы нас разлучить.

 

Всё - слово, приблудное имя: по слогу на рот.

Тебе недосуг, и съестного из них мы не сложим:

мы только слегка разминёмся - прохожий с прохожим -

чтоб с этого берега вовремя смыться на тот.

 

Никто нас не встретит; пожмут, соболезнуя, руку;

найду себе пару - замену - считай, опохмел:

с такого-то пира!.. Но в койке расслышу по стуку

под рёбрами слева: ты рядом... Ты сам так хотел.

 

 

 

***

Войди - по грудь, по плечи - в тихий, совий,

холодный сумрак; угорь под пятой

скользнёт; - но только всё это из той,

из прошлой; из нескромных предисловий

к освистанной комедии... Постой,

 

ты свитера не снял! А что мне здесь

напомнит о веснушчатом, курчавом,

каштановом..? о родинке на правом

плече?.. Иди же! А его повесь

на мостик. Мне без разницы, когда вам

и где: луна, щенячья злость и спесь, -

 

и берег пуст. И шепчется камыш

полублатной с классическим Эолом.

Таким тебя я и запомню: голым,

испуганным, храбрящимся: дрожишь,

но входишь - с заготовленным оболом

для кормчего. Конечная. Фи-ниш.

 

 

 

***

Не лезь на рожон; не спорь; уступи дорогу: -

земля спеленает тоску твою и тревогу:

на лбу ледяном топорщится флёр корней...

Сюда не войдут; но и ты не вернёшься, если

когда-нибудь передумаешь... Да, воскресли;

да, "новое небо"... - да мало ли ахиней!

 

Смежай же скорей ресницы! - один барашек,

второй... девяносто девятый... Не чуешь ляжек?

лодыжек? промежности? - Ты-то чего хотел?!

"Всего"? Замечательно!.. - Медленными глотками

смакуют хвощи прикорнувший в отхожей яме

"венец эволюции". Финиш её. Предел.

 

Уютно ли дремлется? Что же мы замолчали?

Обидно, что Слово только, видать, в начале

и было. В конце - дробь капель: с крышки на лоб.

Раз "точит и камень", то скоро просверлит дырку;

но ты охладел - говоришь, к сожаленью? - к цирку: -

а я до сих пор кувыркаюсь под "але-оп!"..

 

 

 

***

Раздевалка. Спортзал. Или не было детства и школы:

было снежное поле, и воздух морозный, ночной?

И над белой равниной - рыдающий звук радиолы.

И седой алконавт на почётном посту в проходной.

 

Разворот - и опять: коробОк пропотевшей уборной,

где красавцы-гимнасты по кругу смолят "Беломор".

Или - белая гладь, и над пьяной душой беспризорной

наклоняется, обнял, целует, включает повтор...

 

Погоди, это вздор!.. бесконечный забор... белоснежный

переход из вонючей уборной в конторскую клеть.

Умудренный годами алкаш утешает: "Сердешный,

выпей, ну!... Там, глядишь, и позволят стереть."

 

 

 

***

О! бомже!...

 

Спустись по ступенькам, малыш: просто ржавая лужа,

бетонные стены; ну да, "из стекла и бетона".

Мы дома, мой мальчик, и снег устилает равнину;

и ангелы (двое: два вязких, как мёд, баритона)

поют нам кануны, взвалив новосёлов на спину:

как только сожгут потроха и зашьют в мешковину,

ты Господа-Бога увидишь и Мать Его, псюша.

 

"А Он нас увидит?" - Он в бункере, мальчик, таком же,

и завтрак с ним делят, и ужин такие же крысы.

Оставь его, мальчик! не лучше ли в оранжерею..?

"Иди! Я потом. А пока старика пожалею,

поглажу, согрею..." И смерть преподносит сюрпризы.

Но разве мы умерли?! разве не выжили, Бомже?!

 

И Он провожает до выхода с тусклой коптилкой,

воняя мочой, и крысиным помётом, и "Льдинкой".

Мой мальчик, дай слово, что сам в этот бункер - ни шагу!

Но мальчик исчез - вероятно, ошибся развилкой,

и с ним - Вседержитель... Так значит, я умер? Прилягу.

Закрою глаза. Неужели я стал невидимкой?!

 

 

 

Ханаан

I

 

«Сюда!» Цветными ленточками руки,

нарядными – к железной сетке. «Шприц!»

Расплывшиеся пятна вместо лиц.

Теней по стенам плоские гадюки,

 

прозрачные. Гудят грузовики

на трассе. И храпят мои отныне

пожизненные… «В амитриптилине –

ни истины, ни кайфа, чуваки!»

 

Сестра-хозяйка, Фурия, Медуза

Горгона: «Вот, ещё одна обуза

под праздники, – шипит. – Остоебли!»

 

«Лежи, братишка, тихо, не скули!»

И лампочка над выходом – как друза

хрустальная, – но хмуры хрустали.

 

 

 

II

 

Светает. Нам несут котёл овса.

Нас будят. Безопасные приборы

вручают. В полсловца переговоры,

смешки, гримасы… «Ровно полчаса

 

на отправленья!» Вновь гремят засовы.

«Ах, недержанье? Вот тебе – из-под

кефира…» Бородатый анекдот –

из тех времён, когда, всегда готовы,

 

они в штанишках синих, пацаны,

и в галстучках: «Хотим ли мы войны? –

Нет, не хотим!» – с собой самими хором

 

ведя политкорректный диалог,

не видели: в разводах потолок,

свет в клеточку и склянки с физраствором.

 

 

 

III

 

Прогулок не предвидится: есть холл

(по вечерам), и телик, и беседа

(но редко) с главврачом: светилам не до

межзвёздной пыли; – вот и моем пол

 

с тоски – чуть не четырежды на дню:

зато порядок, блеск и гигиена;

и я привык, и на простор из плена

не рвусь, и даже здешнюю стряпню

 

(которой, впрочем, нет альтернативы)

люблю. Нам дважды в месяц чешут гривы

на вшивость; всех желающих – стригут

 

и бреют. – О, не райский ли приют,

где Ангелы, строги, но незлобивы,

подмешивают в пряник… фенибут?

 

 

 

IV

 

Обход. Главврач. И с ним ещё врача

четыре. Все милы и балагуры:

«Ну, как Вам наши методы? микстуры?

Чудесно!» – Скрежет в скважине ключа.

 

И снова – день. Такой же: суп, и шашки,

и храп, и брань, – как остальные шесть.

И думаешь: не лучше ль было сесть,

чем лечь? в успокоительной рубашке

 

шагами мерить крашеный квадрат

палаты – вряд ли худшей из палат

под этим солнцем, небом – о забрале

 

стальном, в защитной сетке?.. – только врали

светила, лгали карты: не сюда ли –

всю жизнь, мы все, наощупь, наугад?..

 

 

 

КЛАДБИЩЕ

***

Я здесь уже неделю. Грязь и мрак.

Хотя бы сквознячок! полоска света!

Но, как юла, вращается планета,

и с нею я, бесформенный желвак.

 

Во мне вода. Я не хочу воды!

Хочу, чтоб, нежа, солнце припекало,

хочу, чтоб с крышки капать перестало,

хочу тепла!.. Но сырость – полбеды:

 

во мне кишат несметные стада

червей, едят мне мозг, кишки, мошонку,

и не зарыться в лёд, и под клеенку

не спрятаться. Зачем меня сюда

 

приволокли? я б разлагался дома,

под всхлипыванья любящей семьи.

Но лопается сердце – гематома

гнилая. Червь жует. Журчат ручьи.

 

И я – уже земля. И мне забавно,

что я так гоношился. Мрак и грязь.

Но – наплевать. А близким – и подавно.

Я жду их здесь, плывя и пузырясь.

 

 

 

***

Уже весна. А здесь темно и сыро.

И солнце, и лазурь – не для меня.

Я так хотел спокойствия и мира,

и вот – устал. Теперь милей возня

 

букашек в нежной, девственной щетине

земли. Я сам – земля. Но я хочу

из тесноты и мрака – в этот сине-

зелено-желтый мир. Плечом к плечу –

 

года, века! – с трухлявым этим сбродом,

я помнил запах роз и шум дождя.

И я корням завидую и водам,

что радуются солнцу, выходя –

 

ручьем, цветком – на бархатное ложе

весны. Рывок, усилие – и вот…

Но двести лет назад я был моложе.

Теперь – не тот. Пускай же – мрак и гнёт,

 

и тишина, и мир, будь он неладен,

и свежеразложившийся сосед,

и жизнь, и свет из всех щелей и впадин,

из пор и трещин – трепет, шум и свет!

 

 

 

***

Заросла дорожка к моей оградке.

Только солнце с ветром играют в прятки

в мертвецом откормленной лебеде.

Катафалк проедет с уловом свежим, –

мы усталые веки на миг размежим

и опять забудемся. Здесь, в воде,

 

пропитавшей грунт, как варенье – булку,

всех и снов, как высыпал на прогулку

безутешный сонм переживших нас.

Шелестят деревья, летают осы,

мы лежим, безносы и безволосы,

и шаги снаружи считаем: раз...

 

два... четыре... шесть... показалось... тихо.

Над крестом склоняется облепиха,

да грохочут по насыпи поезда.

Мы лежали год, пролежим и триста,

лишь бы сухо было, тепло и чисто –

да куда там!.. Всё холодней вода,

 

всё грязней, журчащая в наших венах.

Мы гнием в шести деревянных стенах,

мы забыли, как выглядит свет, и как

пахнет клевер над нашими головами;

мы не слышим и ждать перестали сами

вновь услышать ваш милый смущенный шаг.

 

 

 

Благовест

 

Душа ликует. Благовеста звуки

плывут над запорошенным погостом.

Душа объятья распахнула звёздам

(кривые сучья вётел - чем не руки?)

и тянется, всей убылью и ростом,

к теплу и свету. Впрочем, как и мухи,

 

в ней свившие гнездо. Плывёт вечерний

печальный звон над чахлой ежевикой.

И радость, и блаженство всё безмерней:

ворочается труп, - сверчок, пиликай!

плачь, иволга! над гостьей безъязыкой

ничьих, ночных, бессолнечных губерний.

 

Грянь, благовест! когда в ушах не тлеет

земля, иная музыка и ближе,

и глубже. Пусть её благоговеет,

барахтаясь в густой вонючей жиже,

надеется на что-нибудь, жалеет

о чём-то, падаль... Что же ты? Звени же!

 

 

 

Ошибка

 

Нет, боже мой, нет!.. Но тебя застегнули, выносят,

молчат и несут, как поникшее знамя, трясут

и бьют об углы... Кто же знал, что меня и не спросят?

А если б спросили?.. Еще на пятнадцать минут?

 

на сутки? на месяц? но слишком пестро и зловонно.

Я шторку отдёрну, открою окно и замру:

бригада тебе поправляет, как добрая бонна -

питомцу, чехол. И колонной идут по двору

 

к машине с мигалкой... Мне хочется крикнуть: не надо!

Но я замечаю ошибку, и тихо смеюсь.

Тебя унесли. А исток разноцветного смрада

стоит у окна. Увозите! А я остаюсь,

 

ничьих не смущая ноздрей и очей, на кровати,

спелёнутый туго, с безградусной ртутью во рту.

Машина с мигалкой сдвигается с места. Догнать и

отнять? обменять?.. Я лежу. Я смотрю в темноту

 

внутри и вовне. И не вижу особых различий.

Они спохватятся, и ты ужаснёшься: зола

и пепел. И сделаешь всё, что печальный обычай

велит. Невзирая на то, что уже умерла.

 

 

 

***

Я знаю, что дважды два не равно пяти;

я знаю, что, если нечего отнести

в ломбард, - начинай мочить топором старушек:

научишься философствовать взаперти.

 

Я знаю, что кушают лошади, и куда

ведут все дороги: куда повелит нужда -

большая ли, малая; можно и в подворотне,

но я бы советовал не оставлять следа.

 

Я знаю, что ни хрена, как сказал Сократ,

не знаю; что всякий всякому виноват,

что надобно пострадать - или ставить свечки

угодникам Божьим: достаточно пары ватт.

 

Я знаю, что люди смертны; что я - один

из них: а значит, какого ждать до седин,

когда есть верёвка, крюк, табурет и мыло?

Ты можешь, как вариант, накормить ундин.

 

Я знаю пророков, Закон и Благую Весть;

что, если двое дерутся, не надо лезть -

зачем? Если можно потом обшмонать обоих

и снять себе шлюху дряхлую "за поесть"?

 

 

 

***

Город уходит в тень, как под-воду - Китеж. Кровь

отливает от щёк. Звёзды - скверной свербящей сыпью.

Если ты мне... я всё - до последнего перла! - выпью;

но не стоит обманываться: вряд ли это любовь.

 

Жизнь отступает в тень, как день идёт на ущерб.

Подними с пола брюки, разгладь и повесь на спинку:

стрЕлки уставились вниз. В землю. А ты-таки щедр:

ты рассчитывал, правда, найти "свою половинку" -

 

а нашёл, скорее, воронку... Налей по сто

пятьдесят. Погляди, какой снег за окном! - но и по эту,

кажется, сторону... - Как ни крути, гнездо

неуютное. Звёзды тускнеют. Дело к рассвету.

 

Благодарю за компанию. - ...Город ещё в тени,

как обшарпанный шкаф, зачехлённый недельной пылью.

В непролазных сугробах. Не забывай. Звони.

Заходи, если вдруг... - по-любому, всего не вылью.

 

 

 

Вода

 

Вода. Переливаю из пустого

в порожнее. Всё опустошено.

Всё опорожнено. Ничто не ново,

ничто не вечно. Всё - вода. На дно -

и замереть. И видеть рыболова

с его азартом, ёмкостью спиртного,

и - свет. И повторять, что всё равно.

 

Что он затрепыхается на леске,

как этот лещ. Что червь вползёт в нутро,

что крюк... Он улыбается по-детски,

он видит утро, верит в серебро

реки, и тонет в нестерпимом блеске

неполных девятнадцати... Добро!

 

Уди! Рыбачь! Всё - поплавок и леска,

а не вода! Всё - утро! всё - июль!

Лети вперёд, заигранная пьеска,

набившая оскомину! Всё - нуль

в квадрате, всё расплывчато, нерезко,

всё льётся и сливается в "буль-буль"

 

реки, напоминающей... Пустое!

Порожнее! Вода! - "А как же ил?

Песок? Тростник? И небо голубое,

и паренёк?.." - Оставь меня в покое,

мудила! Сделай так, чтоб я забыл!

 

 

 

***

 

When forty winters shall besiege thy brow...

W.Shakespeare

 

Когда стужа четырёх десятков февралей

нанесёт на кожу «роковые письмена» –

очини перо гусиное; налей

двести – в рюмку, слёз – в чернильницу, и на-

веки что-нибудь запечатлей:

 

солнце, море, звёзды (если помнишь); дребедень

«нежной юности», пронырливый курсор,

мел и аспид, инь и янь, «раздвинь» и «вдень»

(например); дорогу, дерево и двор,

Млечный путь и заплутавший метеор;

набивающийся в чоботы кремень

 

лермонтовской пустоши болтливой, пустыря

бродского; пролей слезу, занюхай рукавом

и валяй, пиши, для вящей славы букваря

русского (к примеру): полумёртвый – о живом,

о когда-то (или ком-то) юном... Якоря

подняты; из виду скрылся волнолом...

 

 

 

ВСЕ, ХВАТИТ!

 

***

Дарю тебе Брукнера, Мойку, Фонтанку,

Гомера, бессонницу, парус, лазурь

под ним и над ним. Собираюсь в загранку.

В Америку. Как Свидригайлов. Понурь

строптивую чёлку. На четверть минутки.

И ждать оставайся урочной попутки.

 

Дарю тебе всё, чем богат был и беден:

каморку под крышей и рифму "любовь-

буровь". Извини, что бисквит недоеден

и что недопролита чёрная кровь.

Но это неважно. Тем паче - не нужно.

Давай и не-жить постараемся дружно.

 

Дарю фолианты, полотна, статУи

и в Летнем, и в Зимнем, и в нижнем, и без;

дарю марципановые поцелуи

застенчивых принцев и бледных принцесс.

Бери! знаменитые всё персонажи.

А нашей никто не заметит пропажи.

 

Составлена опись, реестрик, катАлог.

К сему прилагаю. Себе же возьму

пяток прибауток да пару считалок,

да Твой неразборчивый очерк, Кому

я смог расточительный сделать подарок,

рванув Магометом к упрямцу-холму.

 

 

 

Реквием-Буфф

 

Господи! ниспошли мне покой – или вечный сон

«с мультиками»... - нет, я не сторонник клея;

но я готов попробовать, не жалея

«живота» и здоровья... - Так и быть, без «сторон»:

только глоток морфея! –

 

беспамятства; безрассудства; бесстрастия – словом, сна,

и можно без сновидений: и так насмотрелся лишку;

без колоколов; без воска – только сосна,

глухой шестигранник; и Ангела бы на крышку –

какого-нибудь пацана.

 

– Бесчувствия; пробирающего насквозь

могильного холода, – и стойкости к этой стуже:

надеюсь, последней; а чтобы крепче спалось, –

не надо (каков соблазн!) никого снаружи:

как следует заморозь!

 

– Покоя вечного, Господи! – Ты, говорят, не жмот;

не глядя (закрыв глаза) на любовь к скандалу,

на хамство и блядство; по милости – от щедрот, –

а не по довольно убогому номиналу; –

и наоборот.

 

 

 

Вертер – Шарлотте

 

Здравствуй, моя возлюбленная Шарлотта!

Душит сорокоградусная икота.

Я созерцаю мордашку твою на фото.

Закусываю огурцом.

Впрочем, малыш, и с твоим лицом

жить неохота.

 

Не разлюбил; но, поверь, до того погано

(не подберу подходящего матюгана),

что за сегодня опорожнил сверх плана

два "пузыря".

Гневно глядит кря-кря

из-под дивана.

 

Тоже можно понять: неприятный труд.

Как твои недоноски? надеюсь, гут.

Если бы ты знала, как я заёбся тут

в обществе стеклотары,

вечно без пары,

лют.

 

Словом, пошла ты, сука!.. Смерть солона,

но лучше от верной пули, чем от вина,

в гребаном ЛТП: гопота, шпана, -

я же мужик с дипломом.

Книги раздай знакомым,

а мне хана.

 

Только, знаешь ли... Нежный такой закат...

Грустно... Когда закончится маринад,

выхода не останется, - только мат:

не для цензуры.

Плачьте, амуры,

над!

 

 

 

ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ. ВМЕСТО ЭПИЛОГА

 

Памяти Н.Б.П.

Я помню колонны; весна; всё в капели звонкой.

Я робко знакомлюсь с сорвиголовой-мальчонкой,

смазливым чертёнком, буяном и главарём.

Мне хочется плакать; но я - всего лишь зубрила,

а он... Над колонной червонное знамя взмыло,

и мы, обезумев, какую-то чушь орём.

 

Промозглый сквозняк устилает улицу тленом

древесным; мой парень вкалывает по сменам,

а я таскаюсь в спецшколу... На проходной

я жду его каждый вечер с бутылкой "Колы";

в моём "дипломате" - неправильные глаголы

на завтра... Смотрю на часы. Исхожу слюной.

 

Мой мальчик... Пускай знамёна отшелестели,

пускай ты заснул навсегда в земляной постели, -

как драли мы глотки! как радость душила нас,

когда над толпой ухмылялся картонный Ленин!..

Теперь ты - земля; и мальчишеский пыл разменян

на звон трудовых копеек и плоских фраз.

 

Но солнце взойдёт над рассеянным нашим строем!

И, чёрт побери, какой мы славой покроем

себе свои с грязью смешанные имена!

...Я жду у "вертушки". Вахтёрша взирает косо

на мнущегося в прихожей молокососа...

Я жду. Ты вот-вот появишься... Даль темна.

 

 

 

Забулдыга

 

Господи! я возвращаю тебе звезду

(не ту ли, что я присобачить хотел к пилотке?)

Господи! ниспошли мне немного водки

недорогой, селёдки и опытную елду!

 

Господи! извиняюсь за непотребный слог,

но это, надеюсь, останется между нами:

истины не нашёл я ни между ног,

ни в алкоголе - ни накотором грамме,

 

ни накотором градусе... Ты возразишь: "А храм?"

Был! - у патлатых греков и римлян бритых;

но - не поверишь! - истины нет и там

("поторопился?"); ни в, как их там, блядь, Харитах-

 

Грациях... Так уж вышло... Вот Тебе Твой жетон,

бейджик: дай лучше денег на опохмелку!

...Как-нибудь скоротаю, о непережитом

нагло бреша и трусливо косясь на стрелку.

 

 

 

Плацкарта

 

Остановите сердце! Я пропустил вокзал

провинциальный - так, крошечный полустанок.

Пьяный прапорщик сало шайбами нарезал;

двое пейзан лакали беленькую из банок.

 

Остановите сердце! - Прапор рванул стоп-кран -

декоративный, впрочем... Как ни в чем не бывало,

водку хлестали двое бравых дедов-пейзан;

прапорщик, ухмыляясь, шайбами резал сало.

 

 

 

Железнодорожная элегия.

 

Ни следов на траве,

   ни чернильных шагов на бумаге:

так и надо идти,

   с бритвой, Блоком и парой банкнот

сторублёвых... Всё было "не так" -

   Разве "всё"? - а казармы? тюряги?

только "надо ли"? -

   Чёрт его знает! Но время идёт.

 

Прямо скажем, не красит.

   Но и мудростью - той, что с годами -

не похвастаться; в восемь пятнадцать

   по московскому времени - рейс.

Я не знаю, но надо ж когда-то

   порвать со "следами"

на траве, на бумаге, в "сердцах

   и веках" - и сорвать эдельвейс!

 

Сколько было буффонства

   и снобизмом прикрытого хамства!

Сколько было маразма

   в камуфляже красивых цитат!

"Пять минут до отправки" -

   в никуда, в нулевое пространство,

что не терпит следов,

   и откуда, похоже, возврат

под вопросом; - но это

   персонажа чужого шарада,

парадокс: притворимся,

   что этого я не писал.

Не "не так" не бывает,

   но пойми, мой хороший, так надо!

Извини, что без спросу;

   что тайком улизнул на вокзал –

"не поставил в известность":

   на хрена обрывать у ромашки

лепестки, если знаешь,

   что ответ исключает вопрос?

Если что-то "не так" - бритва, две сторублёвых бумажки,

   Блок, билет - и вперёд! Чтоб тебе... -

одному из нас крепче спалось.

 

 

 

ДЕТСТВО ГРОБОВЩИКА

 

Двор мастерской. Поставлены на попА

деревянные чушки. Быть может, чуть жестковато,

но - "на века". Разваренная крупа

заметает входы и выходы... - Сдвоенная скоба

по бортам. Под эквивалент набата

 

в магнитофонной записи... Во дворе

мастерской: сколько чурочек! сколько стружек!

...Так проходят десятилетия. - Всё в пюре

грязно-белом. И быстро желтеющем. В мутных лужах

отражается небо - с построенными в каре

 

легионами перистых - может быть, кучевых,

только явно не ангелов. Некому сбросить трапа.

Со двора мастерской никто ещё из живых -

заживо! - без "предварительного этапа" -

не уходил. И ты, похоже, привык.

 

Вдоль заготовок - вдоль строевой сосны -

маршевым шагом, - впрочем, можно по кругу.

"Кто о них позаботится, если мы

предпочтём, эгоисты, грозу и вьюгу?

Если секрета не завещаем внуку

и т. д. - паковать их в подпочвенные челны?