Константин Комаров. Родился в 1988 году в Свердловске. Поэт, литературный критик, литературовед. Выпускник филологического факультета Уральского федерального университета им. Б.Н. Ельцина. Кандидат филологических наук (тема диссертации – «Текстуализация телесности в послереволюционных поэмах В. В. Маяковского). Автор литературно-критических статей в журналах «Новый мир», «Урал», «Вопросы литературы», «Знамя», «Октябрь» и др. Лауреат премии журнала «Урал» за литературную критику (2010). Лонг-листер (2010, 2015) и финалист (2013, 2014) премии «Дебют» в номинации «эссеистика». Лонг-листер поэтических премий «Белла» (2014, 2015), «Новый звук» (2014), призер поэтических конкурсов «Критерии свободы» (2014), «Мыслящий тростник» (2014). Участник Форума молодых писателей России и стран СНГ в Липках (2010, 2011, 2012, 2014, 2015, 2016). Стихи публиковались в журналах «Звезда», «Урал», «Гвидеон», «Нева», «Новая Юность», «Волга», «Бельские просторы», «День и ночь», различных сборниках и альманахах, на сетевом портале «Мегалит», в антологии «Современная уральская поэзия» и др. Автор нескольких книг стихов. Участник и лауреат нескольких поэтических фестивалей. Живёт и работает в Екатеринбурге.

 

 

 

***

Наплевать, что слова наплывают

друг на друга в усталом мозгу.

Обо мне ничего не узнают,

если я рассказать не смогу.

 

Но не в этом ирония злая

задыхания строк на бегу:

о тебе ничего не узнают,

если я рассказать не смогу.

 

Снова рифмы морскими узлами

я в бессонные строфы вяжу.

Ни о чём ничего не узнают,

если я обо всём не скажу.

 

 

 

***

Так ключи живут в кармане,

в гардеробе - пальтецо,

так обречены трамваи

на трамвайное кольцо.

 

Так сминают оригами,

так в тепле стлевает плед,

так снежинка под снегами

выплакала свой скелет.

 

Так снимают маску с маски,

так идут среди гурта,

так скрипят без всякой смазки

ржавые ворота рта.

 

Так безликое хилеет,

так влетает моль в плафон,

так диктуют ахинею

в ненадёжный диктофон.

 

Так в дыму мучном и тучном

пеленают пустоту,

так бухают, потому что

не горели на спирту.

 

Так терзают мыслей тюбик,

передёрнув на зарю.

Так не любят. Так не любят.

Так не любят - говорю!

 

 

 

***

Пространство сумерек кромсая,

сквозь плотную густую сталь

с небес идёт дождя косая

прозрачная диагональ.

 

И ей навстречу - световая -

из неопределённых мест

идёт диагональ другая

и образует с нею крест.

 

А ты гадаешь всё: при чём тут -

подкожную гоняя ртуть -

не те, кто ими перечёркнут,

а Тот, кого не зачеркнуть.

 

И засыпаешь ненароком,

размалывая все мосты,

а тело чует за порогом

уже нездешние кресты.

 

 

 

***

Юрию Казарину

Двухцветной пешеходной зеброю

прозрачный путь пересекло

стекло, смесившееся в зеркало,

забывшее в себе стекло.

 

Но не поверенные алгеброй

слова ещё ищи-свищи

по тем краям, где крылья ангелы

распахивают, как плащи,

 

где звуки, что ещё не розданы,

скользят утраченным стихом,

не ярче дыма папиросного

в свердловском воздухе сухом,

 

и неба минного, минорного

им никогда не миновать,

ведь всё, что не поименовано,

им суждено именовать.

 

Губам не каждым тайно вверено,

как масло, растопить число,

чтоб дерево сквозь слово "дерево"

обычным чудом проросло,

 

чтоб снов серебряные вентили

вели к изнанке след витой

и чтоб дышала лунка светлая

в воде, измученной водой.

 

 

 

***

На столе стоит холодный кофе.

Я уже давно не Холден Колфилд.

 

Да и дело тут не в кофеине,

Просто небо, как фильма Феллини.

 

Просто порастратил всю отвагу,

Просто стих уже не жжёт бумагу.

 

Просто ни братишки, ни сестрёнки,

Просто вековечны шестерёнки,

 

Что в часах друг другу зубья точат,

Мне уже не досаждая, впрочем.

 

Рвётся жизнь, как будто киноплёнка,

потому что рвётся там, где тонко.

 

Понемногу затихает тренье,

Зрелость уменьшает силу зренья.

 

Горло сипнет и поёт неверно,

Так всё и кончается, наверно.

 

Это арифметика простая,

Я спокоен, сам в себя врастая:

 

Всё, с чем к богу я приду с повинной,

делится на восемь с половиной.

 

 

 

***

Безветрие. Подайте бури мне,

ведь скоро мне не надо будет бури.

Мы с зеркалом играем в буриме,

оно со смертью жизнь мою рифмует.

 

Придуманные пляски на ноже

кончаются нелепей с каждой строчкой;

из знаков препинания уже

я всё дружней не с запятой, а с точкой.

 

Не те слова, мелодия не та,

что мне играла в беззаботном детстве:

в мои, кажись бы, скромные лета

почил уж Веневитинов чудесный.

 

Ещё чуток - и Лермонтова я

переживу, живучая скотина.

Мне скажут, что я жизнью провонял,

что стих мой - обезвреженная мина.

 

А далее Есенин там попрёт,

а дальше - Пушкин, Байрон, Маяковский,

и, не дай бог, вперёд меня помрёт

какой-то нежный верлибрист московский.

 

Но бог не даст. Он сдачи не даёт,

а стихотворство - вовсе не от бога.

Зажился я... на лестничный пролёт

пойду курну - убью себя немного.

 

 

 

О.М.

Такой тебе путь предначертан

твоей диковатой луной,

и снова в почётную Чердынь

твой поезд идёт ледяной.

 

Мальчишка. Мечтатель. Мучитель.

Молчанья сырого мясник.

Свет слов и ночных и мучнистых

ты вылущил и прояснил.

 

Но страшные стражи не спали,

и вот до коричневых слёз

терзают охрипшие шпалы

губами дрожащих колёс.

 

А в сон твой последним посольством

из мира без страхов и бед

приходит солёное солнце

и зренью ломает хребет.

 

И века чердачная осыпь,

и голоса дробная сыпь.

Ну здравствуй, раб божий Иосиф,

а ты не ответишь - осип,

 

заметишь лишь на автомате

во мгле, что лютей и лютей,

лежащих, как рыбы в томате,

тебе незнакомых людей.

 

"И мне будет с ними не тесно -

подумаешь, экая блажь".

И тела обмякшее тесто

на божьи бисквиты отдашь.

 

 

 

***

Слово лежит во рту,

будто бы лазурит.

Пламенем на спирту

не говорит - горит.

 

Вплавлена в плексиглас

сонная немота.

Тонущий в плеске глаз

не различит цвета

 

каменных мотыльков,

дымчатых облаков,

радужных угольков

и золотых песков.

 

Но стрекотанье звёзд

радует дурачка

до закипанья слёз

на глубине зрачка.

 

Он подносил ко рту

карту кривых зеркал

и целовал их ртуть -

плакал, не умолкал.

 

Но наконец, умолк...

И показалось мне

в страшной, как серый волк,

сказочной тишине

 

звоном пустых кольчуг,

каплею на ноже -

что я ещё молчу,

но говорю - уже.

 

 

 

***

Из дому выйдешь. Сквозь людей

пройдёшь - печальный и скуластый,

и в магазине суперклей

приобретёшь. И склеишь ласты.

 

Смахнув слезинку со щеки,

густой щетиною обросшей,

наденешь вместо них коньки,

но сразу же и их отбросишь.

 

И, наплевав на дождь и град,

на снегопад и зной палящий,

не в нарды, не в футбол играть

отправишься, а сразу - в ящик.

 

И выиграешь право петь -

немного глухо и капризно

о том, как сложно умереть

в стране подобных эвфемизмов.

 

Но, приучивши карандаш

к недолговечному покою,

возьмёшь себе и дуба дашь

над недописанной строкою.

 

 

 

***

Однажды мы проснёмся утром,

возможно, в домике с трубой,

в пространстве правильном и мудром,

перемешавшем нас с тобой.

 

И ты расскажешь мне подробно,

не упустивши ни аза,

о том, что видят исподлобья

твои пытливые глаза,

 

куда счастливая монетка

вчера пропала без следа

и кто этот нектарный некто,

определивший нас сюда,

 

и что нас раньше отделяло

и как объединило нас

одно большое одеяло -

широкое как парафраз.

 

И в рамках сумрачного жанра,

в который вписан этот стих,

без страха штампов и пожара

одну закурим на двоих.

 

И вспомним - были одиноки,

в воздушной кутались броне.

И страх, который эти строки

сейчас нашёптывает мне.

 

 

 

***

Сон – это лёгкая вода;

её утяжелять

мне было некогда всегда,

и тем утешен я.

 

А пробуждение – затон,

его зыбучий ил

грозит расплатою за то,

что злую воду пил.

 

Лишь рыбья утренняя прыть

да скользкая кровать

пророчат тонущему плыть

и брюхом вверх всплывать.

 

И только сизый водный мрак

мне виден сквозь окно,

пустой и непреложный, как

бутылочное дно.

 

Весёлым грифельным веслом

он не преодолим

и молчалив, и невесом,

как сом или налим.

 

Да будет твой нарядный сон

вовек неопалим.

Да будет Твой нарядный сон

вовек неопалим!..

 

 

 

***

Мне далеко недалеко до слома:

я прочно встал у бога на крыльце,

как твёрдый знак в начале злого слова,

а хочется – как мягкий знак в конце.

 

И, раскарябав звукорябь тугую,

коварно подменившую асфальт,

переступаю с левой на другую,

которую и правой не назвать.

 

Трясу листвы усталые поджилки,

рублю гортанью воздуха вино,

а компроматы пухлые подшиты

к безделью моему уже давно,

 

зато – мне никуда не надо пехать

и некому и нечего пихать,

когда белеет буквенная перхоть

на голове немытого стиха.

 

Я знаю: истончится век-дистрофик

и, утекая, как река в Аид,

среди других и этот пятистрофник

меня к себе ещё приговорит.

 

 

 

***

Подняв своё измученное тело,

как из капкана вылезшая мышь,

по Малышева шляясь ошалело,

ты думаешь: всё кончено, малыш...

 

Не поняли тебя, не оценили,

прогнав метафизическим пинком…

В унынье ты заходишь в пиццу-мию,

заказываешь крылышки с пивком...

 

И ешь, и пьёшь, и пожинаешь лавры

беспечного похода напролом,

и веришь в то, что не ошибся в главном,

и брошенному богу бьёшь челом...

 

Но, на пустой стакан нахмурив брови,

себя одёрнешь в нужном падеже:

ты столько лет по Малышева бродишь,

свернул бы на Восточную уже…

 

 

 

***

Так любят начинать со слова «так»

стихи о безысходности, однако

из всех иных панических атак

поэзия – последняя атака.

 

И позволяя миру угнетать

себя, ты избавляешься от ада.

Но всё не так, не так, не так, не так –

как будто бы ты знаешь так, как надо.

 

 

 

***

Три звёздочки на небе в ряд,

как будто над стихом.

Под ними неохота врать

и думать о плохом.

 

Под ними правильней молчать,

и бережно дышать,

и ночи вечную печать,

как пульс, в себе держать.

 

И молча говорить прости

кому-то никому,

и тихо над собой расти

в божественную тьму.

 

 

 

***

Как из куска холодной магмы

не выйдет тёплая звезда,

так по фрагменту диафрагмы

дыхания не воссоздать:

 

его прерывистое соло,

его сплошное горячо,

его маршруты через горло

в чужое милое плечо.

 

Но как легко оно сломиться

способно, ссохнуться, как гриб,

уйти в горчащую слоистость,

в тяжёлый ноздреватый хрип…

 

Так было с нами. Я запомнил

шуршащей лампочки тростник

и вдох, колодезный, запойный,

желавший выдох раздразнить;

 

как в ожидании реванша

синел рассветный перевал,

и дух, себя не прерывавший,

под утро всё же перервал

 

как немота всходила пеной

сквозь шума пыльный водоём,

когда твоё дыханье пело,

пока не кончилось в моём.