1

 

В древесном цирке Чинизелли

постелен лиственный палас

и зайцы скачут через ели.

Вот осень нас и дождалась.

Застенчива, как дебютантка,

стоит под маленьким зонтом.

Совсем ещё не та вакханка,

которой сделалась потом.

Не та, хлеставшая до мяса

дома, деревья на пути.

Не та, к которой ловеласы

уже боялись подойти.

Ещё её не отпевали,

не падал снег сороковин.

Ещё её не забывали

среди зеленых луговин.

Ещё досады и печали

не просветлели, как стекло.

А вон смотри-ка, не она ли?

Как будто жизни не прошло.

Стоит и держит жёлто-красный

опознавательный букет

для первого, кто скажет: здравствуй,

и сколько зим, и сколько лет.

 

 

 

2

 

Нынче день ненастный, мерзкий,

всех прохожих разогнал,

а это – автор новомирский,

он идет в родной журнал.

Хлипкий зонт над ним дырявый,

серый плащ протерт до дыр.

Впереди бессмертной славой

нежно светит «Новый мир».

Он пришел за гонораром,

весь как есть, убог и нищ,

и, хвала богам и ларам,

получает уйму тыщ.

А из Нового из мира

сам собой идет в кабак.

Одинокая квартира

не влечет его никак.

В кабаке сидят иные

операторы пера.

Не такие пробивные,

хоть давно уже пора.

«Ты ж налей, налей, Степаныч,

нам зелёного вина.

На дурняк напьемся на ночь,

будет ночь не так страшна».

Тыщи тают, как снежинки -

сел под осень, встал зимой, -

и кабатчикова жинка

гонит авторов домой.

Едешь веткой темно-синей,

слёзы катятся из глаз

и «жива еще Россия»

пробормочешь сотню раз.

 

 

 

3

 

Я помню тот Шервудский лес,

корявые грабы и буки.

На чёрта туда я полез?

Наверное, чисто от скуки.

Я помню разбойничий труд,

унылый, как детская книга.

И Робин не очень-то гуд,

и поп у них тоже расстрига.

Хорошее дело - отъём

добра у купца и вельможи.

Когда ж это всё раздаём,

нет силы смотреть в эти рожи.

Калека, вдова, нищеброд,

какие-то дети в обносках.

Непросто любить наш народ,

делиться с народом непросто.

Пятьсот километров тайга,

где нет ни борделя, ни бара.

Порою и баба Яга

покажется годною бабой.

С утра преподобнейший Тук

о миссии нашей талдычит

и Робин, идейный индюк,

трясется над общей добычей.

Оставив на зябкой заре

храпящего Джона-малютку,

бежал я как будто во сне

и вышел на сотые сутки.

Теперь я в конторе менял

работаю в лондонском Сити.

Братва, не ищите меня,

и вы, голодранцы, простите.

 

 

 

4

 

Враньё, не может быть, а?

Всерьёз, а не в стихах

скончался Трубкин Витя

внезапно на югах.

В феодосийском морге

лежит он, трезв и глуп,

проваленный, как Зорге,

в немыслимую глубь.

Писали некрологи,

пока он был здоров,

но нет его в итоге,

и больше нету слов.

Была такая шутка:

мол, Витя наш трупак.

И мы шутили чутко,

кто в рифму, а кто так.

Какие были тропы,

сюжетная канва!

Распахивались гробы,

и строем шли слова.

Какие багатели

слагали всей толпой.

А нынче онемели:

поди его воспой.

Теперь он симпатичный,

одет в бумажный фрак,

и вовсе не мистичный

сквозит над ним сквозняк.

Теперь с него как с гуся,

не может видеть он,

как тщетного искусства

качается плафон.

 

 

 

5

 

На последней ступени Ламарка,

между кольчатых и нематод,

«Триумфальную арку» Ремарка

мы читали, вернувшись с работ.

 

Там герои не знали износа,

не тонули, как мы, в синеве,

а вливали в себя кальвадоса

по бутылочке в каждой главе.

 

В той юдоли подборщик и грузчик,

почвовед и гидролог в миру,

мы бродили по рощам и кущам,

там, где листья томились в меду.

 

В одинаковых бурых телагах

уходили мы в стылую глушь

и о наших уютных тиранах

распевали веселую чушь.

 

Мы молились начальнику-волку,

чтобы нас не кусал за бочок.

Мы просили можайскую водку:

приходи к нам еще и еще.

 

Но не будь так жестока к гортани,

не шибай омерзительно в нос.

Будь мила, как в парижском шантане,

притворись, будто ты кальвадос.

 

День за днем после среднего Спаса

возят яблоки мимо полей,

а у нас тут ни сидра, ни кваса.

Есть можайская? Вот и налей.

 

А потом по страничке, по кругу,

издевательски или всерьез,

семь студентов читают друг другу,

как там любят и пьют кальвадос.

 

Каждый вечер как времени вывих,

но наутро светлеет окно

и мешки оживают на нивах

и уходят на Бородино.

 

Но однажды, как будто впервые,

белым светом зажжётся трава

и не Эрих, а просто Мария

даст нам вольную на Покрова.

 

 

 

6

 

Перед расстрелом или после,

уж как получится в судьбе,

ты приходи, товарищ, в гости,

или, быть может, я к тебе.

Нет никого на свете ближе,

тебя запишут, я в уме.

Но ты на ярмарке в Париже,

а я на фесте в Костроме.

Мы тридцать лет по разным клубам

видались редко и мельком

за общим разговором глупым

и ни о чем, и ни о ком.

И лишь теперь, когда расстрела

заметна близкая черта,

вдруг мысль во мне захолодела:

ну как же так? ну как же так?

Не выпьем чаю, не намажем

вишневым джемом бутерброд

и правду сердца не расскажем –

ту, что историк переврет?

Что эти пули? Пара дюжин

застрянет в теле – не скули.

Ты приходи ко мне на ужин,

как отзвучит команда «пли».

Два сноба, два единоверца

найдут и время, и число –

к свинцу свинец и сердце к сердцу,

чтобы от сердца отлегло.

 

 

 

7

 

На заборе написано «пидоры»

и фонариков горькая кисть.

Мимо едут народные лидеры

и проходит короткая жизнь.

Шепелявит очкастая гадина,

несчастливая в плотской любви:

до чего же вокруг всё раскрадено!

Ей подруга в ответ: селяви.

Разорилась их холдинг-компания,

но на кофе ещё наскребут.

Парни в худи и девки кавайные

презирают молитву и труд.

В переулках ищи распродажные

мокасины для левой ноги

и пустые надежды бумажные

в электрическом пламени жги.

 

 

 

8

 

Он не хочет солнечного мира,

не о мире нынче разговор.

Он желает ядерного взрыва

или две бутылки «Пять озёр».

Он не урка, не бывал на зоне,

мать родную позабыл навек.

Он обыкновенный местный зомби,

а по виду русский человек.

Перед снегом Вологда свинцова,

день единства празднуют менты.

Он читает наизусть Рубцова

среди православной красоты.

Был бы я малюткой-медоваром,

я бы наварил ему тепла.

Был бы металлургом-нибелунгом,

выковал бы меч как для себя.

Мне богиня в рюмочной «Меркурий»

положила шпротину на хлеб.

«Пять озёр», застывшие в лазури,

ждут своих предсказанных судеб.

Первые три стопки, как зегзицы,

набирают дружно высоту.

У меня плацкарта до столицы,

у него билет на Воркуту.

Там живут малютки-нибелунги,

гномы варят горные меда

и поют так стройно и по-русски,

с зомбаками вежливы всегда.

 

 

 

9

 

Возле магазина

ранним ноябрём

зимняя резина

мокнет под дождем.

Палевые псины

вовсе без пород

охраняют шины:

ходит же народ.

У кого "победа",

у кого "жигуль".

Вспоминают лето -

август да июль.

Как тогда любили,

жались по углам.

Как автомобили

разбивали в хлам.

Как рождались дети,

крику на весь дом.

Как живём на свете

и перестаём.

Выйти в непогоду

дёрнул же их чёрт.

- Нету никого тут.

Что ты брешешь, Лорд?

 

 

 

10

 

Все вокруг какие-то уроды,

думает сибирский паренёк.

Водку пьют, копают огороды,

в тёмной шахте рубят уголёк.

Тёща зятя гложет из-за денег,

внук на деда движется войной.

Повезло же мне, что я волшебник,

обладатель искры неземной.

Школа есть волшебная в столице,

он туда поступит на бюджет,

встретит там особенные лица,

и начнётся сказочный сюжет.

Как легко бормочет заклинанья

старый мэтр у грифельной доски!

Как невероятные созданья

в небо разлетаются с руки!

Шелестят заветные бумаги,

буковая палочка искрит.

Гоблины-дипломники в общаге

вечерами разбавляют спирт.

Миловидны мавки из Бобруйска,

чаровницы из Караганды.

Паренёк приносит им закуски,

и его сбываются мечты.

А потом загулы и запои,

верные волшебные друзья.

Вылазки по четверо, по трое

в комнаты, куда входить нельзя.

В споре о реальности сверхтонкой

всадят ему ножик в правый бок.

Труп его с распоротой печенкой

привезут в родимый городок.

Будет в честь него библиотека

названа – а может, стадион.

И до самого скончанья века

местом силы станет весь район.