Иван Коновалов, родился в 1988 в Ярославле, где выучился на программиста в ЯрГУ, работает по специальности. С 2020 года живет в Петербурге. Стихи печатались в жерналах “Аврора”, Prosodia, “Москва”, “Эмигрантская лира”, ”Звезда”, ”Знамя”. В 2018 году издал сборник стихов “Предвиденный огонь”, в 2022 - сборник “Белая мгла”.

 

 

 

***

В дрожащей груди самолета,

отдав на поруки штурвал,

как куртку, надев дремоту,

Чкалов спал.

Под ним простиралось море,

и, делая оборот,

мотор самолета вторил

Сахаре холодных вод.

Над ним белоглазо кружили

мертвенные облака,

и самолета жилы

постанывали слегка.

Туда, где лежали недо-

исследованные льды,

летел самолет и небо

отслаивал от воды.

Знаю, первопроходцы

взвихряют спокойный ход

времени. Им дается

заглядывать вдаль, вперед.

Что видел в бессонной дрёме

сквозь будущего пласты

летящий Чкалов, кроме

тундры и мерзлоты,

кроме воды мятежной

и ветром продутых круч?

что видел, повисший между

морем и сенью туч?

Не знаю. Но он дремоту,

как куртку, с плеча стащил,

тряхнул головой. Работа

требовала сил.

Громче, чем рев моторов,

ветер куда-то звал.

Чкалов проверил приборы

и взял на себя штурвал.

 

 

 

***

На Елагине желудей, как на дачах - яблок.

Мы гуляли с мамой, она собирала листья

жёлтые, бурые или, как шуба лисья -

всполохом - красные. Мама тогда озябла

или верней - у неё стали мёрзнуть пальцы,

но красота опада дубовой пены

стоила этого. Сумерки постепенно

прогоняли людей - загостившихся иностранцев.

Даже не гнали, скорей - не считались с нами,

у них начинался собственный, тайный праздник,

им не терпелось. Листья засохли в вазе:

за утренним кофе мы скупо менялись снами

и заметили это - листья совсем засохли,

образовав собой нечто вроде шара,

курчавой причёски француза Петра Ришара.

Так и стоят. Подарок хорош ли, плох ли,

но пусть остаётся на память от сентября -

зря что ли жёлуди зрели, листья желтели - зря?

 

 

 

***

Скажи спасибо, злой мальчишка,

каникулярным долгим дням,

тому что времени с излишком,

тому, что вырастешь в меня.

 

Тому, что двор, от солнца сонный,

весь в золоченой хохломе,

в твоём владении законном,

как был когда-то отдан мне.

 

Что, совершенно безнаказан,

сжигаешь лупой муравья,

стеклянным выпученным глазом

в скрещение лучей ловя.

 

Что линзы выгнутым кошмаром,

палящим муравьиный род,

вооружил тебя задаром

промышленный переворот.

 

Тому, что та земная сила,

что не забудет ни о чем,

еще тебя не просветила

испепеляющим лучом.

 

 

 

***

Водомерки в ржавом баке

по натянутой воде

врассыпную - струи в горло

лейки ринулись, нигде

нет спасенья! Алы маки,

но роняют лепестки

и голов шуршащих гордо

погремушки высоки.

Ах, дощатые веранды,

краски слущенная рябь,

лист смородиновый тонет

в чёрном чая кипятке,

сонна дачная разруха:

пауки плетут гирлянды,

небо выкружено пухом,

белым пухом на платке,

мысль прервалась на Платоне:

куст черёмухи коряв,

но найдётся и ему

образец в небесной выси.

Сумерки кладут сурьму

белечьей тяжёлой кистью,

водомерки по воде -

в жизни места нет беде.

 

 

 

***

Дочке в школе прочитать задали,

да вот маюсь и не знаю, надо ли:

прочитаешь много — поседеешь рано…

ай у нас дома ни библии, ни корана,

ни маркса, ни ленина, ни упанишад.

Там наверху и без как-нибудь порешат,

а мы, кума, ни в бога, ни в черта, ни в азбуку морзе,

но, вишь, старшенький умер от передоза,

так уж в этот раз думаю — не прочесть ли?

вот бы младшей жить раз не в почести, так по чести,

так что ты дай-ка с полочки мне, кума,

горюшка, горюшка от ума.

 

 

 

***

"подводных исследований институт" -

прибито к высоким дверям

и кажется спуск в марианскую тут,

за этим порогом вот прям.

 

глубинные твари с капканом зубов,

скользящие струи мурен,

морская капуста, чудесный улов

в прохладном вместилище стен;

 

а там - переходы, пролеты, бумаг

осевшая пыль на паркет,

туда не входил полоумный рыбак,

истрепанный морем аскет.

 

но тот кто приходит сюда что ни день,

скучая читая отчет,

не сгонит едва набежавшую тень,

упрек осторожный поймет.

 

он знает, какую из многих дверей

в подвальном архивном бреду,

толкнуть, чтобы невидаль многих морей

опомнилась вдруг на виду,

 

и чтобы вода, затопивши подвал,

из окон лилась на проспект,

и рыба, которую сам он назвал,

латынью вплыла в кабинет.

 

 

 

***

Жукам пришла пора зажечь фонарь на брюшке

и в темноте огнём подмигивать друг дружке,

а птицам — пировать, а детворе — ловить

и в склянках светлячков как грошики копить.

Но это где-то там, в степях, на юге, летом,

в кино, не здесь, а здесь — а здесь зима и снег,

гирлянда на окне дрожит пугливым светом,

и смотришь с улицы в мороз — а там ночлег,

хлеб с маслом, чай, тепло и разговор на кухне,

который то взлетит, то заигравшись, рухнет, —

вот что встаёт, вот что рисуется в окне,

где лампочки горят в изменчивом огне.

 

 

 

***

Целый день, как маленький зверёк

суетился — вдоль и поперёк

я оббегал скудную делянку:

 

вымыл пол и выстирал бельё,

стало пахнуть свежестью жильё.

До заката дел и спозаранку.

 

Утром дождь был, к полудню пекло.

Заменил разбитое стекло —

так бывает, трескаются в раме

 

стёкла, только дёрни посильней,

раму перекосит — вот уж в ней

паутинки блещут веерами.

 

Из дневного мелкого труда

ничему не выдержать года:

съем обед и скатерть замараю,

 

даже исцелённое окно

всё равно не вечно, всё равно

не через окно дорога к раю.

 

Вечны только глупые стишки:

книгу выпущу, зашью в мешки

полиэтиленовые, в заводь

 

опущу и пусть лежат на дне

рыбьей поручу хранить родне,

пусть читают — не всегда ж им плавать.

 

 

 

***

Что думал самолёт, когда его

ужалила под левое крыло

на дурака летящая ракета?

что видел он, помимо вспышки света?

Он падал, удивляясь — отчего

воздушных струй упругое крыло

не чувствует, и нет привычной дрожи;

он сам как будто сделался порожним,

он падал, и в падении ему… —

«ещё чуть-чуть — и всё же дотяну...» —

мерещилась постель аэродрома;

ему мешала сонная истома,

внезапная усталость им владела,

и быстрое серебряное тело

воздушной рыбы падало на дно,

разлитой ртутью мрело полотно

воды миражной в каменной пустыне, —

и то была не смерть, а чёрный смерч,

кулак, схвативший самолёт — засечь

то не могли приборы в Палестине.

О, чёрный смерч, о дымный столп огня,

что думал самолёт в зените дня,

горевший как в обряде погребенья?

Свист ветра — лучше — двигателя вой

он гул огня почуял под собой

и в гуле различал слова и пенье.

 

 

 

***

Цок копытами, винтовка

бьёт прикладом о сапог,

как ни дорога обновка

унести её не смог.

 

Баба с шалью в красных бусах

раздавила каблуком,

рюмка в брызги, ус искусан,

водка выпита по ком?

 

Так и различает наших

и ненаших цок копыт,

боже мой, помилуй павших

кто бы ни был кем убит.

 

Рыжей россыпью морошка -

вышивка воротника,

бей сначала понарошку,

а потом наверняка.

 

Бей по струнам, бей по струнам,

бей по струнам, чёрт возьми!

Дай дорогу новым гуннам,

хватит суетной возни.

 

Звёзды в ржавчине и краске

посреди крестов горят,

в небо вывели подпаски

стайку юрких октябрят.

 

Что ты в проруби ловила,

девка? в облаке лови!

Подымай снопы на вилы,

нынче нам не до любви.

 

Мёдом с воском тайный сумрак,

пахнет, меркнет деисус.

Что за морок? Поп как турок,

чёрный, с прищуром искус.

 

Цок копытами, степная

жизнь привычней мостовой

костерка мерцает пламя,

ветра рыскает конвой.

 

 

 

***

лисенок лисе говорит в полосе

осеннего рыжего леса,

шубейку из меха в перину из мха

свою зарывая в норе, где ольха

корнями означила стены,

ветвясь вверх и вниз постепенно,

лисенок лисе говорит…

И слушает, слушает мама-лиса

фырчанье и тявканье, пологом сна

себя и его укрывая

а ночь-то уже ледяная

и только созвездье горит…

созвездье лисицы с полярной звездой,

связной между небом и лесом, ездой

пусть кони томятся, лисицы,

свободны как певчие птицы.

А мыши шуршат в сухостойной траве

как мысли шуршат ввечеру в голове,

и надо бы выйти с охотой,

но так выходить неохота.

И только созвездье горит,

лисенок лисе говорит.