Родился в 1962 году в семье учителей-словесников. Получил сначала музыкальное, затем филологическое образование (окончил Брянский государственный педагогический институт в 1986 году). Около 30 лет работал учителем словесности в школах Брянска и области. Основное место работы - Брянская гимназия №1 (23 года). В 2002 году защитил кандидатскую диссертацию, связанную с лирико й Ф. И. Тютчева. Публиковался крайне мало и не системно. В последние годы появилось несколько подборок в журнале "Новый берег". Автор двух книг научной прозы (о лирике Ф. И. Тютчева) и пяти поэтических книг. Три года назад было издано своего рода "избранное": "Винтовая лестница" (Москва, Вако, 2022).

 

 

 

***

Из ветхозаветного сада,

Где не было горя и зла,

Где вечно живая прохлада

По жилам растений текла,

Где, верен любви всемогущей,

Средь вечнозелёных ветвей

Над розою, вечно цветущей,

Ночами звенел соловей, —

Не прячась от Божьего взгляда,

По затравеневшим следам

Из ветхозаветного сада

Бежал я , как древний Адам,

Нет, не был я изгнан из Рая.

Дерзнувший черту пересечь,

За коей живут умирая,

Но верят в свободную речь,—

Из ветхозаветного сада

Бежал я в иные сады:

В них осени поздней громада

Сулит вероятность беды

Вершинам рябин и черёмух,

Почти облетевших к утру,

Как будто ни с кем не знакомых

На этом печальном пиру

 

 

 

***

 

Говори, говори, говори, ни на миг не смолкая,

О томительно-праздничной жизни – опять и опять…

Потому, что единственна всякая повесть людская,

И не страшно, должно быть, людские слова повторять.

Говори ни о чем: о сиреневом бешенстве мая,

О нечаянном сне, где урок в белизне февраля,

Говори, и сама-то себя не вполне понимая,

Что в безлунные ночи как море гремят тополя.

Говори, что любовь бескорыстна как смерть, говори о

Том, что в ливне вечернем нежнее огни фонарей…

Лишь того, что о каждом из нас это страшное в р и о ,

Не скажи. Не распахивай настежь последних дверей.

 

 

 

ПАМЯТИ ОТЦА

 

1

 

Печальная память рябиновой грозди горчей,

Счастливая память жасминовой ветви душистей,

А память об участи смертной – хозяйка ночей ‒

Быть может, одна и не знает о смертной корысти.

Мир памятью полон, как скважина нефтью сырой,

Как дерево гулом, а облако – светом закатным,

И даже беспамятство, сходное с черной дырой,

При мысли об этом не кажется столь необъятным.

И если Господь – воплощенная память о нас,

О каждом из нас, приобщенных к Завету и чуду,

То в час переправы, не мною назначенный час,

Тебя я не вспомню, поскольку тебя не забуду.

 

 

 

2

 

Все помнят обо всех, все знает обо всем:

О береге ль река, дорога ли о доме,

О клине журавлей – осенний глинозем

И журавлиный клин – о стылом глиноземе.

Все знают обо всем, все помнят обо всех,

Все на учете, все проведены по смете,

И Божий дар таков, что даже смертный грех,

Не ведая зачем, все знает о бессмертье.

 

 

 

3

 

С тех пор возлюбил я, лицо запрокинув, смотреть,

Как голубь и ласточка мчатся в темнеющей сини,

И, как-то по-детски надменно боясь умереть,

Так суетно верил, что стану бессмертен отныне.

И так безоглядно жилось мне на шаре земном,

Таком же тяжелом и хрупком, как облако в небе,

Что мир мне казался распахнутым настежь окном

И знать не хотел я, что есть помышленья о хлебе.

И в этой гордыне забыл я о черной земле –

О той, на версту в глубину пропитавшейся потом,

Слезами и кровью… и вдруг пошатнулся во мгле

От памяти, кто я такой и откуда я родом.

И я пошатнулся, и не устоял на ногах,

И телом неловким упал в тесноту глинозема…

А голубь и ласточка чертят круги в небесах –

Две точки, две тени, высоко, почти невесомо…

 

 

 

4

 

На свете нет разлук. Ни с ночью грозовою,

Ни с бледным фонарем в расщелине окна,

Ни с дышащей во тьме кленовою листвою

Не может быть ничем душа разлучена.

На свете нет разлук – есть только узнаванья

Друг друга в темноте: по птичьим голосам,

По шелестам дождя, которым нет названья,

По медлящим в ночной бессоннице часам.

На свете нет разлук. С потрепанным блокнотом,

Держа сырую ветвь жасмина, поутру

Ты будешь ждать меня за дальним поворотом –

Мы встретимся с тобой, когда и я умру.

 

 

 

***

 

Пейзаж на стене показался окном,

И рощи березовой проседь и просинь,

Пространство и время

Поставив вверх дном,

Внушает, ч то в мире блаженствует осень.

Пространство и время…

Мои двойники,

Мои провожатые в мире и веке,

Мои соглядатаи... и дневники,

Что пишутся веткой на тающем снеге.

А штору отдернешь – распутица, март,

И ветер сгибает продрогшие кроны,

Как будто природа сдает сопромат

И смотрит испуганно и отчужденно.

 

 

 

***

 

Михаилу Поздняеву

 

Сирень отцвела. Началось тополиное время,

Когда по ночам от летящего пуха светлей,

Но бремя цветенья не самое легкое бремя

Для этих сутулых и глухонемых тополей.

Такое безмолвие длится в жестоком июне,

И так ненадежно над нами мерцает звезда…

Но это цветенье… неужто останется втуне,

Развеется по ветру и не оставит следа?

Сирень отцвела. Я сначала не понял, что это

Сирень отцвела и настала иная пора,

И тополь, цветущий среди неподвижного лета,

Клубится, как исповедь, в тесном колодце двора.

Лицо человека, и тополь цветущий, и снова –

Лицо человека и шепот его земляной…

И пух тополиный дрожит на ладони, как слово,

И теплится еле под белой холодной луной.

 

 

 

***

Памяти Льва Озерова

 

Протекание времени – как протекание крыши…

В прохудившемся толе и тучи, и звезды видны…

Запрокинувшись в небо, на нитке вишу и завишу

Лишь от воли звезды и безволья ночной тишины.

То, что было багульником, клевером или пыреем,

Нынче тычется в пальцы сухой безымянной травой,

И томится душа не по царственным оранжереям,

А по желтым цветам на развилье тропы луговой.

Протекание времени, ночь, духота сеновала…

Ты потом за мгновения эти полжизни отдашь,

Вспоминая на слух, как звезда на ветру оплывала,

Как мерещилось море и галькой усеянный пляж,

Вспоминая на слух, потому что иначе не в силах,

Вспоминая на слух, ибо память иная не в счет,

Как сухая травинка дремотно щекочет затылок

И – как время течет.

 

 

 

***

 

Еще и афишка для пьесы, по правде сказать, до конца не готова,

Сказать откровенно, еще до конца не продуман сюжет,

И даже центральный герой – человек, обретающий Слово –

Едва обозначен, тогда как у прочих и контуров нет.

А ну-ка попробуй найди для него настоящее имя,

Когда и свое настоящее припоминаешь с трудом,

И красное солнце, кренясь, озаряет лучами косыми

Часовню, запущенный сад и старинный усадебный дом.

Ах, в этом трагическом фарсе любая ремарка бывает опасна,

Как – может быть, помнишь – у позднего Чехова стук топора:

Сухой, отрешенный и все-таки странного полный соблазна...

И зябнущий Фирс в заколоченном доме бормочет: “Пора...”

 

 

***

 

Эта – жирком обросла, а эта –

Так и не обрела покою,

Вот и шатается до рассвета

Темною улицей городскою:

То отзовется озябшей птице,

То затаится в листве каштана,

Нет у бессонницы репетиций –

Все в ней негаданно и нежданно.

Музе ответившая впервые,

Стала роднее для сердца бездна.

Если у ночи тахикардия,

Силлабо-тоника неуместна.

Столь нелюбезная Льву Толстому

Речь, разбиваемая на стопы,

Может навеять одну истому,

Если в нее не внести синкопы.

Вот и ворочайся на диване,

Вот и прикидывай, что и как там...

В мире, где столько обоснований

Самым несообразным фактам,

Кто и какому суду подсуден?

Даже когда не вполне логичен,

Мир, если вдуматься, не абсурден –

Только, пожалуй, асимметричен.

 

 

***

 

Саше Александрову

 

Цветущий куст сирени во дворе,

Посаженный еще – ты помнишь? – дедом

Иосифом, в рассветном серебре

Покажется и сам себе неведом,

Не то что нам, двум пасынкам двора

При доме сорокавосьмиквартирном,

Где день-деньской галдела детвора

И мяч гоняла в разгильдяйстве мирном.

Один – еврей, другой – интеллигент.

Свет не видал подобных обормотов,

Героев анекдотов и легенд,

Но все-таки во-первых – анекдотов.

Над нами всласть куражилась шпана,

А мы в ответ дерзили от обиды,

И в поздний час ущербная луна

Казалась нам обломком Атлантиды.

В теченье дня и ссорясь и мирясь

По пустякам, не бывшим пустяками,

Мы оба с небом обретали связь

И наблюдали в нем за облаками,

А те меняли формы и тона,

Окрашивались в желтый и лиловый,

И в них была такая тишина,

Какая, знаешь сам, блаженней слова.

Зато сегодня из-под облаков

Глядят на нас, не ощущая боли,

Незрячий Карпов, пьяный Петухов,

Ворчунья Паша и молчунья Оля.

А если не они, то кто, скажи,

Готов следить за нами в час рассветный,

Дарить надеждой, уличать во лжи?

Быль фабульна, а память бессюжетна.

Цветет сирень, как сорок лет назад

Она цвела… Прозрачно-серебриста,

Преображает бледный палисад,

Как на картине импрессиониста,

Не помню чьей… Не помню ничего,

Что было не со мной на свете белом,

Лишь с каждой гроздью чувствую родство

В сыром дворе, в пространстве оробелом.

 

 

 

***

 

Памяти матери

 

Человек умирает, когда прекращает стареть:

Как морщины, вчера ещё он пересчитывал годы,

А сегодня – ни слова, ни жеста…и, кажется, впредь

Если что и дано ему, то ощущенье свободы.

Он свободен теперь. Он сполна заплатил за постой

На дворе постоялом, за ужин в ямщицком трактире.

Под могильной плитою он слышит, как шмель золотой

Над могильной плитою звенит о сияющем мире.

В этом небе вечернем так много бессмертных огней,

Что ничто на земле не свободно от собственной тени,

И, не зная последней свободы, ты помнишь о ней,

И тоскуешь по ней, и боишься ее обретенья.

 

 

 

И Т. Д. и Т П.

 

Александру Левинскому

… и т.д. и т.п…

И, подробности отвергая

За ненадобностью, себя уверяешь ты,

Что, помимо этой, будет еще, другая,

И еще драгоценнее будут ее черты.

И еще благосклоннее будет ее улыбка,

И походка воздушнее, и милосердней слова,

А былое, знаешь ли, не более чем улика,

И припрятать улику эту – как дважды два.

И т.д. и т.п.

А когда – ничего иного,

Кроме как утешаться тем, что и правда – ложь,

Сознаешь, что обмылки эти и есть основа

Всякой жизни. По крайней мере – пока живешь.

 

 

 

***

Теплый воздух слаб и кроток,

Неподвижна тишина…

На участке в восемь соток

Ветхий флигель в два окна.

На одном – цветок герани

От темна и до темна

Пребывает в состоянье

Летаргического сна.

Кажется, уже навеки

Августовский этот зной,

И нуждается в опеке

Самый краткий звук земной:

Шорох ли в дремотной кроне,

Петушиный крик вдали –

Нет, ничто не посторонне

Тишине родной земли.

Мать в сатиновом платочке

И отец у костерка…

Гладь воды в шершавой бочке

Отражает облака.

Нечем прошлое обрамить

И нельзя окольцевать,

Ибо вера тоже память,

Мука – тоже благодать.

Папа в штопаной рубашке,

Мамин шарфик на плетне…

Кто и по какой ромашке

О былом гадает мне?

Было, не было … Но если

Да, куда и почему

Те мгновения исчезли,

Канули в какую тьму?

Лунный шар настолько светел,

Так сияет Млечный Путь,

Словно кто-то рассекретил

Жизни праздничную суть.

От разросшихся смородин

Запах терпок и бесплотен…

Точно странник в царстве снов,

Мир бесправен, но свободен

В час, когда не помнит слов.

 

 

 

РОЗЫ МЯТЛЕВА

 

Памяти матери

 

Видно, стал я не в меру догадлив,

Если нынче уснуть не дает

Мало кем вспоминаемый Мятлев –

Камергер, остроумец и мот.

Значит, есть безотчетная сила

У строки, излучающей свет, –

Той, что темное сердце смягчила

В череде потрясений и бед.

Ведь недаром же грустный прозаик

На закате сияющих дней

Средь прелестных парижских лужаек

Ностальгически вспомнит о ней.

И, тоскою бездомности ранен,

Нет, недаром как будто во сне

Повторяет ее Северянин

Там, вдали, на чужой стороне...

Среднерусская осень в разгаре,

Липа с тополем в желтом бреду,

И давно разоренный розарий

Дотлевает в суражском саду.

Был я веком спрямлен и обманут,

Только все же остался в живых...

Я-то знаю, что розы не вянут

У подножия стел гробовых.

 

 

 

ПРИКОСНОВЕНИЕ

 

Памяти отца

 

Быть может, и правда,

что в том пропыленном Ташкенте,

Вдали от солдатских – изрытых страданьем – дорог,

Еврейский подросток, согласно семейной легенде,

Своими глазами увидеть Ахматову мог.

В жестокий полуденный час азиатского ж а ра

Под пепельным небом, как будто сожженным дотла,

На улочке узкой вон та вековая чинара

Под темные своды зазвать бы обоих могла...

Мне снится все это: широкая крона платана,

Белесое небо, и двое, сродненных судьбой

На улочке тесной,

и некая древняя тайна,

Что сердцу открылась, чтоб сердце вести за собой.

(А где-то, с востока на запад, стучат эшелоны,

И братья воюют, и младший еще не убит,

И сложенный вчетверо серый листок похоронный

В руке у библейской Эсфири еще не дрожит.)

Мне хочется думать, что так оно все и случилось:

Мальчишеской тени касается женская тень,

И в то же мгновенье какая-то высшая милость

Собой осеняет огромный безветренный день.

В полуденном пекле и воздух горюч и громоздок...

Тогда, в сорок третьем, не ведая, кто перед ним,

Навеки, навеки останется этот подросток

Великою тенью от смертного зноя храним...

 

 

 

НОЯБРЬ

 

1

 

Скорей всего, и не был виртуозен,

Как это стало ясно тишине,

Контрабасист, сыгравший эту осень

На потемневшей бронзовой струне.

Под низким небом стылый шорох сосен,

Дубовых листьев шелест под ногой...

А кто и в самом деле виртуозен,

Тот – исполнитель музыки другой.

 

 

 

2

 

Больничный уклад, по правде, совсем не простая школа:

Не всякий в сухом неровном воздухе ноября

Способен вполне почувствовать и холодок валидола,

И бьющий наотмашь в ноздри запах нашатыря.

И в час уборки, когда

санитарки откроют створки

В иное время (как правило, зашторенного окна),

В больничном парке, вон там, правей, на песчаном взгорке,

Видна под ветром скрипящая,

качающаяся сосна.

И вот, присев на краешек стоящей в углу кровати

И смяв совсем недавно перестеленное белье,

Сухая старуха Мария в казенном сером халате

Подолгу и молча прислушивается к далекому звуку ее.

А накануне, в субботу, у Марьи сидел племянник

И почему-то, простившись, никак не хотел уйти...

Но, может быть, это просто примнилось одной из нянек,

Совсем молоденькой девочке – пожалуй, лет двадцати.

 

 

 

ПАМЯТЬ-МЕСТОИМЕНИЕ

 

Ты ничто, но и нечто, ты – та, что сама не своя,

Но себе на уме... Кто, скажи мне, тебе судия?

Очевидно, не он... не она... и, конечно, не я,

С давних пор навещающий странные эти края.

Нет такого судьи: никому, ни за что, никогда

Ты не выдашь секреты свои, потому что горда.

Так и станешь твердить: тот, который..., оттуда, куда... –

И сама пред собою, как свечка, сгоришь со стыда.

А в окне эшелона мелькают и годы и дни,

Как столбы верстовые... Но только об этом – ни-ни!

Точный адрес неведом... и точная дата темна...

И забывчивой жизни лишь ты отвечаешь. Одна

 

 

 

СМОТРОВАЯ ПЛОЩАДКА

 

Нет, не широким шагом, скорей шажком,

Не отводя от изломов скалистых взгляда,

Отодвигаясь от края (бочком, бочком,

Делая вид, что это кому-то надо), –

Отодвигаясь от края (в который раз

Произнести, наблюдая за тем, как море

Дыбится под тобою, насколько глаз

Может его охватить, находясь в дозоре), –

Отодвигаясь от края (вопрос куда

Если и не фальшив, то, увы, просрочен), –

Чувствуешь темным сердцем укол стыда,

Будто бы надавали тебе пощечин –

Ты же не принял вызова: не посмел

Или же оказался принять не в силах...

Мог бы, прижавшись к небу, постичь предел,

А коротаешь век свой среди бескрылых.

 

 

 

***

 

...И вот я смотрю в окно,

А что у меня в окне?

Сначала черным-черно,

Как на океанском дне.

Когда же мелькнет луна,

То кажется: под луной

Две тысячи метров сна

Смыкаются надо мной.

Потом, привыкая, взгляд

Выхватывает из мглы

На ощупь и наугад

Овалы, круги, углы.

А следом – кубы, шары,

Иначе сказать, тела –

Вместилища той игры,

Что старше добра и зла.

А дальше, из-под руки

Вглядевшийся, узнаю

Какие-то пустяки,

Втеснившиеся в мою

Судьбу,

например, листок

Рябины или ольхи,

Вплетенный одной из строк

В когдатошние стихи...

А что же еще, ответь,

Проступит из темноты,

Какие – хотя б на треть

Опознанные – черты?

Какие-то корпуса

Вокзалов, не то больниц,

Где, кажется, голоса

Отъединены от лиц...

А что же потом? Потом

В какой-то чужой стране,

Я вижу, и сад, и дом,

И лампа горит в окне,

Захлебываясь, сирень

Цветет, и шумит каштан,

И ветер летит, как тень,

За кем-нибудь по пятам...

 

 

 

РАССВЕТ

 

1

 

Опять осенний сад,

Тоскующий во тьме,

Пятнист и полосат

И не в своем уме,

Трагический актер,

Играющий вину,

Он погружен в простор,

Как слово в тишину.

И лишь последний куст

Увядших георгин

Не размыкает уст

Без видимых причин...

 

 

 

2

 

Полуопавший, ал,

Полупрозрачный, желт…

Мне время шлёт сигнал

О том, что не солжёт.

Солгут и царь и псарь,

И пастырь и поэт,

Но древний календарь

Нас не обманет – нет.

Как маятник, сперва

Левей, потом правей,

В саду моём листва

Летит, летит с ветвей,

Ложится на скамью,

На клумбу, на крыльцо,

Берёт судьбу мою,

Как водится, в кольцо.

Рассветный воздух мглист,

Но, как живой огонь,

Багряный влажный лист

Мне обожжёт ладонь.

Ему ль не знать, куда

Идут часы в ночи?

Спросить ли? без стыда

О том – ни-ни. Молчи.

 

 

 

ДИАЛОГ

 

– Поделом тебе, поделом.

По делам тебе, по делам.

Если время пошло на слом,

Что останется? Срам и хлам,

Потому что и время – дом,

Но догадка о том – потом,

Много после, весьма спустя,

А до срока ты в нём – дитя…

Даже если под облака

Увлекала тебя тоска,

Выше пыльного чердака

Не взлетала твоя строка.

Для того ли, скажи, крыла,

Чтоб их судорогой свело?

– То, что выше добра и зла,

То и есть на поверку зло.

 

 

***

 

«Время, знаешь ли, терпит, — скажу я раз десять на дню. —

Нет, его не виню, потому что всегда объясню

Легковерной душе его

немощь, и слабость, и робость

Неокрепшего духа (за что мне такая напасть?)

И признаю, что есть надо мною какая-то власть,

Что влечёт за собою в почти безымянную пропасть».

 

Время, знаешь ли, терпит... Что именно? Что за нужда

Проверяет его?

И какое же чувство стыда

Испытание шлёт для минутной медлительной стрелки?

И, покуда она в темноте отмеряет круги,

Я себя убеждаю: «Хотя бы себе-то не лги,

Ты уже не участник грядущей большой переделки».

 

Я уже не участник. Я с боку припёка. Уже

Не мираж, а всего лишь подробность в мирском мираже.

Я — на том рубеже,

мне который невмочь пересечь, но,

Иногда утешая меня, а порою кляня,

Время, знаешь ли, терпит... Кого оно терпит? Меня...

Нет надежды на то, что терпенье его бесконечно.

 

 

 

***

 

...Вот так, набираясь трудного опыта, я продвигался вверх:

Отнюдь не по горному серпантину — по лестнице винтовой...

А подо мною вечерний город сиял огнями, и ангел-стерх,

Расправив крылья, круги наматывал над моей головой.

И с высоты открывшегося моим усталым, больным глазам

Я постигал подробности: над соборным куполом жёлтый крест

И жёлтую крону осеннего тополя, рванувшуюся к небесам, —

Как будто прощался с каждою мелочью родом из этих мест.

И я уже начинал догадываться, что она не имеет конца,

Моя винтовая лестница, однако я должен по ней идти

Во имя Святого Духа, во имя Сына, а также во имя Отца,

Пусть даже никем не обещан отдых в конце моего пути.

 

 

 

***

 

Я был чужак на людных сборищах,

Поскольку чувствовал разлад

С толпою бойко тараторящих

О том, что им я сват и брат.

Чураясь дружбы непредвиденной

И самозваного родства,

Я полюбил судьбы обыденной

Неприхотливые слова.

Я разговаривал с берёзами,

Серебряными на заре,

Иль с ивами простоволосыми

В соседнем проходном дворе.

Я к ним одним питал довер ие ,

Хотя и не подозревал,

Что чем продуманней мистерия,

Тем неожиданней финал.

Ах, в самом деле, не мешало бы

Мне лучше вслушиваться в них —

В те думы, чаянья и жалобы

Глухих предместий городских.

В ту пору верил я, что светится,

От смертной участи храня,

Созвездие Большой Медведицы,

Конечно, только для меня.

 

 

 

***

 

Разговор о сущностях бесплоден —

Нужно бы о чём-нибудь попроще.

Например, о двух кустах смородин

В светлой глубине ноябрьской рощи.

Несколько увядших тёмных ягод,

Может быть последние в сезоне,

Холодя прикосновеньем, лягут

На моей распахнутой ладони...

Что мне своды отвлечённых истин —

В них ли жизни трудная основа?

Всякий жест в природе бескорыстен

И освобождён от власти слова.

 

 

 

АПРЕЛЬСКИЙ СНЕГОПАД

 

И снова — снегопад. И. как всегда в апреле,

Не то чтобы всерьёз, не то чтобы игра

Затеянное им, но клёны постарели

Лет на десять всего часа за полтора.

А за холмом, верней сказать, что за холмами,

По каждому из нас звонят колокола,

Но гаснет этот звук в предутреннем тумане,

Покуда за окном метель белым-бела...

Апрельский снегопад... Его бы мог Самойлов

Воспеть, не будь его душа в иных мирах..,

А я скажу, что здесь сто тысяч мукомолов

Небесное зерно перетирают в прах.

Мне страшен этот час: в опроверженье правил,

Внушающих, что нет как нет пути назад, —

Уже в который раз земную жизнь избавил

От призрачных надежд апрельский снегопад.

 

 

 

***

 

...А мы разбегаемся, будто круги по воде.

Вчера ещё — были, а нынче оглянешься: где?

Окликнешь по имени — и не дождёшься ответа...

Вон тот отлучился в Элизиум — царство теней,

А этот намерен остаток отпущенных дней

Провесть на чужбине, в краю неизменного лета...

Лишь ты остаёшься, как дерево или же куст

Сирени в сыром палисаднике, даром что пуст

Знакомый с пелёнок сиротский заснеженный дворик, —

Не схимник, укрывшийся за монастырской стеной,

А частный свидетель случившейся жизни земной,

Хранитель архива, почти безымянный историк.