Три строки о любви

Я нисколько не лгал, о любви написать обещая.
В коридорах шотландского замка что хочешь шепчи.
В полутьме катакомб не пугает эпоха чужая:
этот век пострашней, хоть и лучше зубные врачи.

Не сонеты к Мари - гобелены и куклы из воска.
(Из разрубленной шеи торчала ль, раздувшись, гортань?)
Гарнитур из дворца, - (то есть дюжина стульев), - неброско,
но добротно весьма, и со вкусом. - Не то, перестань!

Я хотел о любви (эдинбургские улицы сонны,
и, увы, здесь кровавая вряд ли приснится луна):
"О влюбленности дрожь! - вероломство, Верона, вороны
вьются в воздухе вешнем, вода торфяная темна".

Закопченный собор, иль депо за Варшавским вокзалом?
Я пишу о любви: "и как вязы весною больны,
и как щебень щербат, и о снеге тяжелом и талом".
Сохранилась плита, да шершавый обломок стены.

Что такое душа, постигаешь случайно. В Нью-Йорке,
захлебнувшись в людской миллионной вонючей волне.
Оскользнувшись на дынной обсиженной осами корке.
(Эти осы жирны - наконец понимаешь вполне).

И бейрутский старик, из-под потного лба не мигая
заглянувший в зрачки, - всё из памяти это сотру,
предвкушеньем опять опьянясь: "танцовщица нагая,
помоги позабыть про чуму на раёшном пиру".


Герой моего времени

                                                             А. Пурин

``Прогресс изряден от двуколки
до современного Renault,
или хотя бы даже "Волги" ...'' -

Петров опять глядит в окно.

Как колки прошлого осколки!
Цветной витраж: светло, темно...
Ручные в детстве выли волки, -
о, как недавно, как давно!

А нынче сам хоть волком вой.
(Мог жребий выпасть и другой, -
над нами свет иль хаос, но
порой и в найденной заколке
таится случай роковой...)

Петров свалился с верхней полки,
когда экспресс гремел над Мгой.

Чуть повредился головой.

И потерял четыре зуба.
Протезы выглядели грубо.

Года летят - хоть пей, хоть ной.
Что стало с нами, со страной!
И наш Петров совсем больной:

он, экономя, пал так низко,
что, прилетев из Сан-Франциско,
решил в России починить
неровный прикус: он мениска
уже лишился, во всю прыть
носясь по корту (нечем крыть:
сам виноват), но вот в бюджете
счета врачей пробили брешь;
потом покупка дома, дети,-

(заботы те же? -- да не те ж:
дом - в Силиконовой долине,
большой камин посередине
cтены в гостиной...) - каждый грош
считай, и то концы едва ли
сведешь (хотя друзья считали,
что был доход его хорош,
а эмигрантские печали -
ну как их к чорту разберешь...)

Ах, эта повесть так грустна...
Петров томится у окна..
Как пахнет корюшкой весна!

Весна, весна! Окно открыто...
И яд в крови... Но до поры-то
дурей от брани продавцов,
пусть дождик сыплет как из сита,
и кормят ласточки птенцов...

О, эта страшная эпоха!

Петров сдержать не может вздоха:
он должен умереть от плохо
стерилизованных щипцов,
занесших вирус гепатита.
Петров в окно глядит убито,
слегка мозгами нездоров.
Он был на выставке Магритта,
и странный образ трех шаров
его тревожит, и Петров
готов в тоске стенать и выть:
он умирает. От цирроза.

Но, Боже мой, какая проза!

Хотел с тобой поговорить
я о любви, но мысли нить
запуталась, и вот курьеза
не мог я хуже учинить, -
а уж рассвет взирает косо,
как дрозд орет, и слеп и глух, -
уже давно терзает слух
его несносная сюита,
и солнцем утренним залита
стена в гостиной, и потух
                                             камин,
но сколько в нем золы-то...

И улыбнёшься ль там вдали ты
стихам, случайным, словно пух? -

...летящий с клейких тополей
на бедной родине моей.


Пурину, по электронной почте, ноябрь 2001

Спой нам, Дима, на свирели
  Пенсильвански птичьи трели...
А. Пурин

В Пенсильвании осень. А птицы примолкли что-то:
может, ворон кружит? Но отнюдь не с недавних пор
(не поверишь?) - тревожней от стрекота самолета.
Впрочем, нынче бы в кучи багряный сгрести убор,

разобраться с отчетом за год, купить билеты.
К трелям глух, неуживчив, безграмотен, близорук, -
даже как-то не думал, что вспомнишь там обо мне ты.
Но зане и спасибо вдвойне за стишки, мой друг.

Голубок-то ленив, но уж точно слова крылаты
в наш опасный век. Как погода? И не шутя
над собой небесам из зонта не чинишь преграды? -
раз не выдавить слез, чтоб хоть капли слизнуть дождя

с онемевших от пьянства губ? Извини длинноты,
но раз печень сдает, то уж лучше бы анашу
ты покуривал... Жизнь напрасна? - в постель давно ты
заманить не мечтал студентку?.. Но я пишу

про билеты: купил, и в начале зимы заеду.
Чтобы вечер убить, верно, сходим в кабак? Коньяк
отхлебну, кривясь, и, чихая в дыму, беседу
не смогу поддержать... Ничего? Посидим и так...


Рождество 2001

Ах да: подарки к Рождеству.
Спеши скупать галантерею...
(в бюджете брешь переживу,
хоть от бессмыслицы дурею).

А нынче даже не виню
обычай скверный, и не скрою:
тебе на Пятой Авеню
не ожерелье дорогое, -

купил я дамский револьвер, -
вот очень славная вещица,
и пригодится, например,
когда захочешь застрелиться.

А что лететь за океан -
возросшей бдительности слуги
глупы и часто близоруки,
легко пускайся на обман.

Ах, каблучок - он так хорош,
чтоб в сердце мне вонзаться мило,
но в нем не спрячешь даже нож,
а разве спицу или шило.

Ах, ножки! ( Боже упаси,
я - заикнуться и не смею),
...но вспомнил в этой вот связи
одну нескромную камею... --

А, кстати, да! (так весь прогресс,
поверь, творение Эрота):
ты револьвер на грудь повесь.
Темнить - никчемная забота,

ты ж нацепи его как брошь:
"причуда моды, зажигалка".
Да ты любого проведёшь,
мне даже их немножко жалко,

и жаль себя, и жаль, увы,
мне с револьвером расставаться.
Такие странности любви,
что в сорок лет, что в восемнадцать


Школьному другу, из Сиэтла в Египет.

И здесь штормит, и саднит сильней
из ребер тесная клеть.
Хромает размер - ни ямб ни хорей,
и сердце не хочет петь.

Живи как во сне. Скользи по волне,
Пусть ветер тебе поет.
Наверно, ты прав - не вино и не
(тем паче уж) страсть, - полёт

пьянит, помогая на миг забыть,
что ничего не успеть.
Пусть прялка жужжит и сучится нить,
сплетаясь в итоге в сеть.

О возрасте шепчут не сын-балбес,
не стершийся хрящ в бедре.
А просто больше не ждёшь чудес.
... Но вечером в декабре

в Египте бриз так бесстыже свеж,
и дегтем пропах причал.
Открой же вино и мясца нарежь.
Какая, к чертям, печаль?


               *    *   *

                                                    М. Б.

Взъерошен вихор. - Обманщик, позер,
скажи о бровях вразлет! -
- Прости, отвлекли этюды Дали
и вялой пчелы полет.

А галки кричат и кормят галчат;
к нам листья с дубов из тьмы
столетья плывут. Мне вспомнились тут
в реке Иордан сомы.

Развейся пока, спугни мотылька,
не двадцать стучат веков:
плацкартный вагон, там кто-то влюблен,
и скажем, спешит в Ростов.

А дочки сопят. А гроздья опят
на каждом из пней в саду.
(И Эклизиаст ответа не даст,
о чем я тут речь веду).

Терпеть не могу валяться в стогу:
за шкиркой щекочет сор.
Уже к сорока. Улыбка легка.
- Простак, но ведь как хитер!..


Olympic Peninsula

Разбитое стекло и галечные пляжи,
пустынный океан суров и отчужден,
холодная вода, куда не вступишь дважды,
особенно темна в осенний несезон.

И ощутишь, взглянув на клочья серой пены,
потерянный на миг средь звездной мишуры:
стремления темны и столь недостоверны
рожденные умом понятья и миры.

Ты спустишься к воде и расшнуруешь блузку,
горячая ладонь тонка и солона,
и с мокрого песка твой отпечаток узкий
утащит за собой проворная волна.

             *    *   *

                                                             Н. З-дзе

Сохрани навсегда чуть вульгарную речь с гортанной
глухотой, не грузинской, а свойственной азиатам.
Разменяешь на запах сырого бетона в ванной
коммуналку со старческим приторным ароматом.

Подежуришь на скорой; еще приторгуй духами,
защитись к октябрю (ох уж мне эти званья, или
ты уже научилась, как складывать дроби? Нами
что-то движет. Но движутся больше автомобили).

И не думай даже листать Мандельштама, но и
позабудь, коль и знала, и несколько строф Руставели.
Если куришь "Опал", то зачем тебе запах хвои?
Что ты думаешь, глядя зимой на карельские ели?

И встречаясь с троими, останься стыдливой, чтобы
даже и у меня холодило порой мошонку.
Заведи себе пять подруг, пусть не первой пробы,
но чтоб было кому кивнуть и махнуть вдогонку.

Верно, лучше стареть в Петербурге, где в небе клочья -
как протечка вверху, и размокнув, ползут обои -
чем в долине вблизи Кутаиси, где полночь волчья.
Впрочем, раз уж земля кругла, то и Бог с тобою,

где бы ты не жила. Я, к примеру, уехал в Штаты,
поселился в просторном доме. И, выпив виски,
захмелел, и бурчу что-то вовсе не по-английски,
например "сохрани мою речь". Здесь конец цитаты.


             *    *   *

                                                                 М. Б.

О, всмятку бы разбить какой-нибудь Porsche,
и лютиков нарвать в крапивнике кювета,
чтоб пели соловьи в расхристанной душе
ту песню, что тобой когда-то мне напета.

Но лютики узнать средь флоры полевой
сумею ли? (стыжусь, Набоков, перед Вами),
и слухом обделен, и лишь органный вой
порой пугает плоть протяжными басами.

А музыка молчит, а ты упрямо ждешь:
когда ж начнется жизнь, те дни, которых ради
ангина, маята, больших предчувствий дрожь,
и пыльный школьный двор, и тридцать в Ленинграде,

и шесть на воле лет. Глазей, не так велик
твой бедный шар. Ну что ж, на площади в Брюсселе
цеди себе вино, коль жизни черновик
неплохо удался. Мы вроде все успели.

Ударить кулаком в стекло что было сил!
Как ночь к тебе нежна, ненастная, глухая, -
о, как бы удержать тот миг, в котором жил
и улыбался, темный дождь вдыхая.


             *    *   *

                                                               Д. В.

Одно колотье в пояснице,
а мудрости нет ни гроша.
Наврядли когда-нибудь в Ницце
поверишь, что жизнь хороша.

Поставив Голландского пива
вполне запотевший бокал,
рискнешь ли признаться правдиво,
что только кривлялся и лгал.

Влюбись в первокурсницу, что ли,
купи сигарет и портвейн,
беги от постылой неволи,
но только не думай про Рейн.

Планета кругла и поката,
ты можешь в таежном лесу
стереть отворотом бушлата
набухшую счастья слезу.

И Днепр при ясной погоде
так чуден, я слышал, не зря.
Ты сытый (и вымытый, вроде),
и мимо, огнями соря,

пролязгает "желтой стрелою"
трамвай, заблудившись, в туман,
и черным крестом над тобою
строительный горбится кран.

Что слаще чужой и похмельной,
промозглой и серой зари,
размытых трущоб у Удельной,
и утренней дрожи внутри.


Стансы

Ну что за чушь, какой еще Гомер?
Браниться брось, живи несуетливо.
Сглотни слюну, допей неспешно пиво,
и баночку расплющи, например:

Какой дизайн, и главное, тираж.
Людским сознаньем правят архаизмы,
хоть кажется, куда не оглянись мы,
какой-то крейсер целит в Эрмитаж.

Ну что тебе до Греческих богов?
Стыдней не знать законов квантованья.
Хоть разум, обгоняющий сознанье
на сотни лет, - тут "холодеет кровь".

Германский стиль, гимназия, латынь.
Пять рас еще. Мне кажется, саркома.
Когда душа волнением влекома,
протри хрусталь. Иль мебель передвинь.

Мне студит лоб бетонная стена.
За ней то ль ругань, то ли крик оргазма.
Мне снится звезд плотнее ртути плазма,
какой морали требует она?


Слушая лекцию Машевского о Пушкине

Играй, Адель...
А. С. Пушкин

...не поверишь, ей было не больше двенадцати,
и в припухлых губах никакая свирель не играла.
Сальных глаз обезъяньих никак не хотел отвести
беспокойный наглец, не устроив едва скандала.

И кому сочинял он "на ты", а кому - "на Вы",
никудышный пророк тополиных проказ Борея
наших судеб? (Что жимолость? Отчим. И вот, увы -
никому не нужна. Монастырь. Коченей, старея.) -

Кем еще вдохновлялся тот бешеный, с кем блудил,
в тесноте простыней ли возились они, потели? -
что поделать, Адель. В небесах - хоровод светил,
на земле же курчавый гений сопит в постели.


Nostalgia

Очнись, очнись, очнись,
ведь ни смертей ни виз,
и твой каприз отнюдь не ряда из.

Пусть плещет у ларька
народная река,
не балуя богатством языка.

Но, взгляд подъемля ввысь,
ты только улыбнись
своей судьбы не худшей из реприз,

и выпей коньяка
со всяким кто пока
все ж рад, хоть и забыл наверняка.

Попразднуй до зари,
в подъезде покури,
пусть зябнут пальцы, губы и внутри.

Допей остывший чай,
шепни: "прости-прощай",
и больше никому не докучай.

Махни теперь в Стамбул,
чтоб бриз зарю раздул,
и в сердце лился волн Босфорских гул.

             *    *   *

О Боже как жирны и синеглазы
стрекозы смерти...
О.М.

Так страшен летний день: парящий в окнах тюль,
беззвучный шмель застыл над мертвым водоемом,
ни атомной войны в предчувствьи невесомом,
ни козней и интриг. Кончается июль.

Слагающий слова безумен и хитер,
пускается в бега: влюбленность и бунтарство;
и сосны на песке, коверкая пространство,
вплетают речь дрозда в ненужный разговор.

Случайная бутыль какого-то Chateau
напомнит вкус опят и мокрые шезлонги,-
приморье в октябре, запястья слишком тонки.
Как сродственны душа и это решето

фасетчатых ячей под радужной плевой,
вместившее лицо, проём окна и небо,
не мыслящее, но, всевидяще иль слепо,
страшащееся стать природой неживой.


Дар

Улыбнись: мол, напрасный труд,
да не стоит отнюдь труда, это просто блажь,
это птицы с утра орут,
не пиши, мой друг, никогда,
это не продашь,

не согреешь души своей,
разменять не сумеешь на
благосклонность дам.
Так рассеянно кофе пей,
вспоминай, что тоска смешна,
слушай птичий гам.

Солнце вытопило смолу
из раскрывшихся пор перил,
но от вяза тень
подползла, наконец, к столу.
...То, что ночью наговорил,
и припомнить лень...

Вот такая, мой друг, беда:
день к полудню сгорел почти.
Скушай пару слив,
не спеша вороши счета,
или Чехова перечти,
наугад открыв.

Ночью душ приняла земля,
но последний обрывок туч
обратился в пар.
Манит приторный сок шмеля,
луч дневного светила жгуч.
Так случаен дар........
.....................................