***

Памяти моего финского переводчика Аксели Кайанто,
убитого в Москве

Как же так, говорю, как же так, бессильные сжав кулаки.
Все слова бесполезны, когда в ночи остаешься один.
Знаешь, я полжизни учился любить эту страну вопреки
равнодушию ее прибитых тоской равнин.

Но зачем же и ты прильнул к этой тоске?
Никогда никакая речь шелестящая не потрясёт здесь основ,
где о братской любви пелись песни на сто одном языке
и о дружбе навек гремели трубы со всех столбов.

А когда от этой любви прогнившей повалил смрад,
и когда уже выцвел напрочь краснознаменный шёлк,
оказалось: человек человеку – не друг, товарищ и брат;
человек человеку – волк.

За копейку продаст, за две удавит, за три – удавится сам,
то ли молясь при этом навзрыд, то ли зло матерясь…
Боже мой, ничего не поправить уже… И Москва не верит слезам.
Оперá безучастные привычно декабрьскую месят грязь.

И тебя наш великий-могучий – твой любимый – окаянной ночью не спас.
Да мне его не хватает – так стыдно, – чтобы каяться за других…
И всё же переведи эти строки в той жизни, где ты сейчас;
все слова однажды достигают небес… Знать бы каких?..

КЕЛЬНСКИЙ СОБОР

Здесь, где в сумерках исповедален
оседают гордыня и страх,
слишком замысел вымыслу равен,
слушком кажется дерзким замах.
Этот каменный сад, эти кроны,
виноград этот дикий, хмельной –
не затем ли он рос непреклонно,
чтобы с каждою новой войной,
почерневшим в смертельном ущербе,
ни обедни не стоя, ни месс,
распадаться в строительный щебень
и по-новой идти на замес.
Кто же так потакал долгострою:
люди, нелюди? Может быть, тот –
отбирающий левой рукою,
то, что правой рукою дает?
Не к нему ли стареющий зодчий,
помнишь, – статики верный адепт,
из глубокой коричневой ночи
выходящий, сутулясь, на свет,
обращался: «За восемь столетий
одолев этот гибельный путь,
я взорву все соборы на свете,
чтобы только любимых вернуть!
И, разрушивший все, что настроил,
прокричу в неподкупную высь:
Я заботы твоей недостоин.
Не смотри на меня. Отвернись.
Под прощальный обвал канонады,
среди этих надгробий немых
не люби меня больше. Не надо.
Но верни мне любимых моих».

* * *

Эта старая карта всё врет! – чем старей, тем чудней, –
разве это Европа? Картограф такое загнул!
Мы куда попадем, если слепо доверимся ей?
Вон где Киев, прикиньте, а где его дядька – Стамбул!

Инструмент был ни к черту. XYI век, что возьмешь!
И Берлин – у Твери, и Варшава стоит под Москвой…
Ах, все выдумки, байки, а правды – на ломаный грош…
И английская спесь залила пол-Европы собой.

Географию правит не меч, а лукавая речь.
Берега оплывают и реки к истокам текут,
если кто-то прикажет, что так им и следует течь.
Эта карта английская, точно. Картограф был плут.

Все картографы – плуты. Их точность зависит скорей
от желанья властителей новые земли найти.
Каждый, каждый стремится в историю с правдой своей,
искажая масштабы деяний своих по пути.

На глазок примеряя по сетке долгот и широт,
прибирая к рукам, привирая всегда и везде…
Лишь увядшая роза ветров не лукавит, не врет,
потому что привязана к вечной Полярной звезде.

* * *

– Ты прекрасна, возлюбленная: мед и млеко твои уста,
твоя шея – атлас, и зубы белее, чем мел…

…Хочешь, я расскажу тебе про то, кем не стал
в этой жизни, кем не был и уже не буду, чего не успел.
Я не стал астрономом, художником, под парусом не ходил,
не катался на горных лыжах, не сплавлял плоты.
Не построил свой дом, и дерева не посадил.
Ни с немецким, ни с английским не стал «на ты».

– Ты прекрасна, любимая; черно-рунный поток с высот
Галаадских стекает, накрывая меня с головой…

…Из двух дюжин профессий, что кормили за годом год,
до конца овладеть не удосужился ни одной.
Ладно, хватит, не буду дальше умножать печаль;
перечисление своих не свершений – такая муть.
Но когда я говорю тебе, что ничего не жаль,
я не то, чтобы вру, но так – лукавлю чуть-чуть.

– Ты прекрасна, прекрасна, ни пятна на тебе нет!
Весь мой опыт не стóит движения губ твоих…

…Я умею всего лишь худо-бедно связать сюжет,
прошивая слова тонкой нитью смыслов сквозных:
и бессвязный лепет полночный вплести в рассказ,
и беспечный смех, и будильника мерный стук…
И науку любви осваивать заново, как в первый раз, –
бесполезную и самую грустную из наук.

СЫНОК

Вот нажрался! Вот разорался некстати, –
не злодей, а просто пупс, дуралей…
«Эх, вот дали бы мне, – кричит, – «Буггатти»
в триста восемьдесят лошадей!
Ох, и круто бы встал я на зависть бате!
      Ох, носился бы всех быстрей!»

Ну, и кто ж ему даст? Не я же – нищий
в его глазах. Что взять с меня– четвертак?..
А скажи вот ему, что он как Поприщин, –
ведь обидится, не поймет дурак.
(Хотя Поприщин-то наш – почище:
       Испанский король, как никак).

А этот-то?..
            «Дайте! Дайте! Хочу!» – в пьяном угаре.
Вот вам клиника на тему детей и отцов.
Да дайте ж ему, что ли, его Буггатти, Феррари,
хрестоматийную тройку, в конце концов.
Пусть отвалит отсюда куда подале.
        Видали мы таких молодцов!

Пусть до первого только столба и домчится,
и финиш… и последнее «мать-перемать!..»
Есть такие – с печатью отчаянья – лица;
несложно всю судьбу прочитать.
Пожалеем его. Не будем злиться –
        ему молодым умирать.

* * *

Обязательных школьных программ оковы;
что мы смотрим – пятьсот недоумков в клубе?
Пленку рвущий шестнадцатимиллиметровый
тарахтящий проектор… И скука в кубе.

Дряхлость мира пришлась на нашу юность.
Свежесть жизни пришлась не впору детям;
дуновеньем легким едва коснулась,
отлетев на долгие десятилетья.

Время нас отучило считать потери.
Мы смеемся затем, что слез не знаем,
увидав, как слуга у забитой двери:
суетится, трогательно неподражаем;

с неуклюжим и старческим полупоклоном
и с рокочущей жалостью неутешной…
…Боже мой, разве мхатовским баритоном
распинаться в бедной любви кромешной?

… А в Колонном клеймили врага народа.
Враг народа каялся – бледный, снулый…
И любой спектакль чумного года
был серьезен так, что сводило скулы.

ГРУЗИНСКАЯ ПЕСЕНКА

«Одному не надо пить».
О. Мандельштам

То лаская и врачуя, то тревожа по ночам,
где, в каких горах кочует память, по каким холмам?
Может, где-то под Гелати, за Телави, может быть?..
«Эй, ходи сюда, приятель! Одному не надо пить.
Одному кутить накладно. Вместе – вдвое веселей.
Одному и петь нескладно
диди-лило-лади-лей!

Не зови меня, мой Гия. Как мою тоску залить?
Времена пошли такие: в одиночестве мне пить.
Все осталось в нашем прошлом: винный пар, шашлычный дым…
…Человек бывает пошлым. Человек бывает злым.
Человек бывает подлым. Очень… и еще подлей.
А народ бывает гордым!
Ой-де-ладо-лади-лей.

За стаканчик «Цинандали» нас любви лишили, брат.
Как мы это прозевали? И никто не виноват?
Вот и пью я водку злую – и никак не разберет! –
за страну уже чужую, за помин ее щедрот.
И обида, и досада. И противно, хоть убей…
О, дела, дела… де-ладо-
диди-лило-лади-лей!

* * *

Есть пафос проклятий и пафос признаний чужих,
и жалости пафос несносный ответный. Но тот,
кто долго взахлеб говорит о страданьях своих, –
однажды соврет.

И выйдет неявный, возможно, но все-таки – срам.
Что жалобщик слышит, токуя, в своей глухоте?
…Шаламову верю. Жестоким и трезвым словам.
тяжелой его правоте.

Что значит цепляться за слово, за совесть, за стыд,
когда понимаешь, что нет ни «тогда», ни «потом»,
когда состраданье в обнимку с бездушием спит
в тебе же самом?

Нет, нет, не сравнение ужасов: только одно
такою ценою добытое, Боже прости, –
упрямое страшное знание, – только оно
и может спасти.

…Бульдозер кренится ленд-лизовский на вираже
и боком сползает по осыпи в ад ледяной,
где люди как трупы, а трупы как бревна уже,
и где для души и отдушины нет ни одной.

* * *

Этот ровный свет за облаками
смазал стык залива и небес…
Горизонт засижен рыбаками –
мирными фанатами чудес.
Их азарт конгениален долгу,
и его ничем не утолить.
Но удача не гостит здесь долго
и ее на всех не поделить,
как тех рыбищ в ивовой корзине,
вот таких… нет, больше: во-от та-аких!..

Что за страсть: в заснеженной пустыне
день у лунок продремать своих!
Тусклый лимб остуженного солнца,
от пороши льдистой ломит лоб…
Кто из них однажды не проснется,
превратившись до весны в сугроб?
Кто однажды на последней льдине
отплывет отсюда в никуда?
И кому лежать в придонной тине,
дожидаясь Страшного суда?

Дай им, Боже, всем по равной части
от улова скромного на вид…
…Сыт ли каждый, потому что счастлив
или счастлив, потому что сыт?
 

ИСЧЕРПЫВАЮЩЕЕ ОПИСАНИЕ ВИСБАДЕНА
(письмо С.F.)

* * *

Запьянцовский, нескладный, неклеющийся разговор.
Кто соседство это случайное мне навязал?
Вот уставился на меня мутным взглядом в упор,
и бубнит и бубнит про священное море Байкал.
Про дурные, криминальные, вроде, дела;
про каких-то зловредных, но гордых военспецов;
про какую-то Люську, которая ему не дала…
И синодик своих обид предъявить мне готов.

Он кому-то в застолье троюродный, что ли, брат.
Он слова забывает уже и смотрит куда-то вбок.
Я зачем его слушаю, машинально жуя салат?
О, хотя б ветерок свежей мысли, шутки глоток!

Впрочем, пусть его, ладно. Кто же из нас не привык
равнодушно соседствовать с чьей-то чужой маятой?
После пятой решишь: да нормальный, в общем, мужик.
Ну, зануда. Так все мы – зануды после шестой.
И не так ли все слушателя постороннего ждем,
и не так ли сами слушаем посторонний бред?
Как мы плотно друг к другу пригнаны за одним столом, –
в тесноте и в обиде – и зазора меж нами нет.