Работалось, как в былые времена — только сердце стучало не по-молодому. Когда-то он прямо-таки остерегался на ночь глядя браться за что-нибудь научное: точно будет не уснуть. А теперь наоборот: если не спится, очень помогает задуматься над тем же самым, что прежде подбрасывало из постели.

Звонок. Шурка опередил Сабурова. За дверью уже стоял какой-то продолговато-волосатый в аметистовых прыщах, дальше виднелась топорная физиономия Антона-Маркомана.

— Сема, друган! — неприятна эта Шуркина нежность ко всякой нечисти. Как у пьяного.

— Ну ладно, тихо, — буркнул Сема, подозрительно глянув на Сабурова и сделав движение головой, которое при снисходительном рассмотрении можно было принять за приветствие.

Шурка сунул ноги в кроссовки, проюркнул в свой рыцарский свитер до колен и был таков. Сабуров бы вообще забыл о реальности, если бы не зримый рой гостей, — всем-то нужен Шурка, от несмышленыша с соской в беззубом ротике до укрывшегося в диком волосе верзилы. Хорошо еще, Шурка приучил их после одиннадцати не звонить, а побрякивать дверной ручкой.

И все-таки какой-то наглец позвонил, да еще дважды, с расстановкой. Сабуров в негодовании распахнул дверь — двое, совсем взрослые, в усах и… почему-то в милицейской форме.

— Александр Сабуров здесь живет? Вы его отец? Вы не могли пройти с нами?
Сабуров смотрел на них, и выражение негодующего достоинства медленно сползало с его лица.

Дээндэшка располагалась неподалеку, на первом этаже, в точно такой же квартире, в какой жили Сабуровы, и Сабуров, опередив своих спутников, которым было некуда спешить, первым делом, словно это было в его собственном, только отчего-то обклеенном плакатами, доме, ринулся в «детскую», как будто там можно было найти Шурку с большей вероятностью. Обрюзгший нечесаный субъект лет сорока мрачным взглядом следил за прохаживающимся перед ним лейтенантом. У стенки напротив жалкая бабешка беспрерывно промокала тыльной стороной кроваво-пятнистой ладони раздувшуюся губу, каждый раз проверяя, не посветлел ли отпечаток.

— Значит, вы пили вдвоем? — уточнял лейтенант.

— А тебе завидно, что тебя не позвали?

Лейтенант приостановился, но ограничился детской мерой: с наслаждением дал щелчка в надежно защищенный космами лоб.

— А дальше? — мрачно поинтересовался субъект.

— А дальше… дальше знаешь что не пускает?

— А ты чего уставился? — субъект уставился на Сабурова.

В другой комнате сидела дамочка, ослеплявшая блеском золота на пальцах, в ушах, во рту. Она безутешно рыдала, пытаясь справиться с последствиями крошечным кружевным платочком. От носика и размытого накрашенного рта к платочку тянулась серебристая паутина прозрачнейших пленок и жгутиков: научно-популярный фильм «Ремесло стеклодува».

— Не здесь, не здесь, — приветливо поправили Сабурова наконец-то добравшиеся сопровождающие, мирно беседовавшие о наступивших дурных временах: ты ему, вместо того чтобы оформить, его же жалеючи, сломаешь челюсть — так сам же за свою доброту спокойно можешь загреметь под суд: а что, захотят показать, что у нас, мол, все равны…

Шурка содержался в кухне.

Он сидел, откинувшись на диване, глаза безумно сверкали на бледной, как сыворотка, физиономии. В рыцарский его свитер грязь была втерта так, словно его метров двести тащили по земле. На столе лежал прозрачный мешок, на дне и слипшихся стенках которого стыло какое-то желтоватое вещество.

— Вот, пожалуйста, клей «Момент», — дружески обратился к Сабурову лейтенант. — А нам с вами ботинки нечем заклеить. (Простодушному Сабурову и в голову не пришло задуматься, отчего так быстро разошелся клей.) Их трое было на площадке, но двое через чердак рванули, а этот лежал жмуриком.

Сабуров не заехал своему отпрыску по сывороточной физии только потому, что для этого пришлось бы перегибаться через диван, что было слишком неуклюже для патетического жеста.

От Шурки требовали одного: назвать своих партнеров, и дело будет предано забвению: никаких протоколов, никаких сообщений ни в школу, ни по месту работы. («Вон у тебя какие родители хорошие, а ты клеем дышишь, как гопник! Большие ведь уже парни, взяли бы бутылочку…»).

Однако Шурка твердил еще не вполне твердым языком, что видел своих партнеров впервые в жизни.

— Они тебя бросили, а ты их выгораживаешь? — как последнего дурня спросил его лейтенант.

— А что им, меня на себе тащить, когда уже менты… когда милиционеры поднимаются?

— «Менты»… Гляди, какой бывалый!

За «ментов» Сабуров еще раз врезал бы сыночку по сывороточной роже, но это опять-таки было физически неловко. Проклятый идиот — ведь образ-то напрашивался простейший: мальчик из хорошей семьи, впервые попался в сети «плохих мальчишек»…

Начались всякие страшные слова: принудительное лечение, спец-ПТУ, штраф на родителей (этим Сабурова можно было испугать меньше всего), сообщение на работу — уж кое-кто бы там порадовался: чуждый, якобы, всему земному Сабуров — и милиция; ну а для Натальиных недругов — это был бы сущий праздник…

Но настоящий ужас Сабуров испытал все-таки именно за Шурку: он был наслышан о принудительном лечении, где случайно залетевшие мальчишки заводят тесные связи с матерыми наркоманами, и о спец-ПТУ, где новичков спускают в тумбочках по лестнице с пятого этажа, а при Шуркиной склонности нигде не быть последним человеком — либо он прирежет, либо его прирежут… а если и выйдет живым, то клейма отверженца не сносить ему вовеки: для государственных механизмов не существует ничего, кроме их же собственных бумаг с печатями.

Сабуров с магнетизирующей требовательностью посмотрел на Шурку, но тот принялся истерически колошматить себя в грудь и нетвердым языком, с завываниями выкликать, что лучше он пойдет в колонию, чем будет жить с такой душой, зная, что он вломил…

Этот термин тоже не укрылся от внимания допрашивающих — они понимающе усмехнулись.

— Ты, подлец, еще строишь из себя Зою Космодемьянскую! — в бешенстве заорал Сабуров (несколько даже утрируя свое бешенство, чтобы подладиться к блюстителям порядка — и подладился).

— Не Зою Космодемьянскую, а Леню Голикова, — юмористически поправил лейтенант и прибавил строго: — Ты что, герой нашего времени?

— Нет, — потупился Шурка.

Сабурову очень хотелось сообщить, что Шурка уходил вместе с Антоном — туда ему и дорога, пропащий человек! — но что-то неподконтрольное его остановило. И при всем своем перепуге он ощутил глубинную гордость, что Шурка сохранил верность своим отвратительным друзьям. Удержавшись от предательства, Сабуров принялся лепетать клятвы, что это в первый и в последний раз, что теперь они с матерью будут контролировать каждое Шуркино движение, что Шурка страдает непроходимостью желчевыводящих путей, и ему в ближайшее время предписано отправиться на лечение, и уже куплен билет… Сабуров ни разу не сбился с роли потрясенного ученого червя, только теперь постигшего, по какой скользкой до-рожке он шел, уповая на Шуркину сознательность (здесь-то знали сознательности цену!).

Многажды повторенное слово «контроль» в конце концов раскрыло ему сердца милиционеров, и дело до следующего раза было предано забвению.

— Здоровски ты, папа, умеешь отмазываться, — робко, но не без восхищения сказал Шурка, когда они вышли во тьму.

Сабуров смолчал, чтобы не сорваться на членовредительство.

— Но ведь все же хорошо кончилось?..

— Хорошо?! А унижения мои?!. — Сабуров, наконец, сорвался на оплеуху, но Шурка был начеку.

— Ты, папа, прямо, как маленький: унижения, унижения… Да перед ментами не такие, как ты, слюнтявку гонят — и то не считается унижение — это как охота. Ты еще скажи спасибо, что в Четырнадцатое отделение не повинтили, к Корзуну — у него никто не отмажется! — в Шуркином голосе послышалось почтение. — Даже ты. Если, может, потренируешься…

— Сегодня же начну.

— Ты их не слушай: колония, спец-ПТУ… Туда таких загоняют, которых я сам трушу! А то бы уже полквартала в спец-ПТУ отправили, все бы школы опустели… Ничего они не могут сделать!

Сабуров не знал на этот счет никаких точных законов, но генетически усвоенное чувство социальной беззащитности говорило обратное: сделать могут все, что захотят.

— А чего такого? — рассуждал осмелевший Шурка. — Все пробуют, а вы сразу такую панику устраиваете! А еще левые!

Он уже вроде бы и успокоился, а наука все равно… Внезапно Сабуров понял, что не она не лезет ему в голову, а он чувствует, что ему не по чину в нее лезть: пережитое унижение, мелкий мухлеж согнули его голову ниже отборочной планки. Вот оно! В незабвенные шестидесятые он жил с чувством, что его призвали — и никогда больше мысль его не парила так свободно. А когда ему дали понять, что в его услугах не нуждаются, и мысль его спустилась ниже отборочной… И вдруг неизмеримо более не-приятная догадка обдала его холодом: а что, если у него просто недостало таланта — ведь все великие творения во все времена создавались среди унижений и лжи — и ничего, творцы их как-то справлялись… Ну, может, не таланта не хватило, а только одной его компоненты — одержимости, неудержимости…

Так что же — в своих неудачах виноват он сам? Гипотеза была настолько пугающей, что он единым взмахом отсек ее и забыл навсегда.