А в Праге и с небес – стеклярус,
Как будто всех хрустальных ваз
В витринах мало, верхний ярус
Свою, граненую, припас.
И вот она теперь разбита,
Но Стеклодув уже другой
Над башнями Святого Витта
В прожилках молний, дорогой
Богемской вазой серо-сизой,
С наплывами лазурных смальт
Упорно занят. На карнизы
Летят осколки, на асфальт.

Мы не попали к “Даме с горностаем”.
Шел дождь, но ничего – ведь не растаем, -
Зонты раскрыв, пошли, куда глаза
По Кракову бродить – всё сувениры:
Гербы, значки, Ядвиги, Казимиры
И в серебре янтарная слеза.
Терялись шпили острые в тумане,
Последние нащупывал в кармане
Я злотые, чтобы потратить их.
Сегодня день – и всё, пора обратно.
Лишь напоследок розовые пятна
На небе проступили, дождик стих.
Прощай, закат игрушечной Европы!
Мне целый год, тебя увидеть чтобы,
Копить придется. Так смотри, дождись!
Я возвращаюсь в край, где нет заката
И нет рассвета, только виновато
На землю смотрит ледяная высь.

Да, конечно, не все за деньги можно… Я знаю, не все продается.
Но так странно: вдумайся – к сорока годам оказалось,
Что всё это уже у меня имеется – то, которое “не за деньги”,
А вот денег нет и – увы! – не предвидится в перспективе.
Это знание придает осязаемость всем границам.
Их лишь две у времени, но зато у пространства – шесть.

– Я боюсь пространства,

Что тебя безлошадного-безмашинного заключает
В кубик Рубика с гранями: дача – твой дом – работа.
Как находит молодость утоление в пылкой страсти,
Старость в скупости обретает себе подругу.
Что конфетных евро-фантиков, что зеленых
И упругих ей шелестенье купюр приятно.
Потому что только тут еще что-то брезжит
Впереди, намекает на наслаждение обладанья,
Предлагает, как в детстве, ракушки-сувениры
На песчаной кромке пляжа. И кажется: там – свобода!

А. Пурину

Тех вокзальных прощаний, сгущений теней,
Навсегда подступающих слез –
Ничего не придумано здесь страшней!
И в очках растекающихся огней
От дождя золотистый плес.
Разве скажешь, что он с собой увез:
Жизнь саму ли? главное в ней?
Но, смотри, как губы, дрожа, твердят
В пустоту тупую: “Люблю!”,
Как глаза, цепляясь за всех подряд,
Ждут, как сердце, сродни углю,
Полыхает, как с жалом внедренный яд
Отравляет, как раны твои горят.
Серафим! – не надо, - молю!
И теперь ты чудо, как зверь-цветок,
Как тоски и плоти гибрид,
Как пророк, покинувший свой Восток,
Над которым звезда горит.
И такое видится между строк,
Что ни слез уже, ни обид!

Мне трудно стало правду говорить,
осталось делать вид, что все в порядке,
чтоб защитить тебя, приободрить,
тревогу до поры упрятать в складки
сегодняшней текучки бытовой,
а я ведь вижу, знаю, что за нею…
Но есть твой мир, свободный выбор твой,
и я, умолкнув, жду и цепенею.
Любить, наверно, значит лишь следить,
лишь наблюдать, лица не закрывая,
прощая все, не прерывая нить,
пока на том конце душа живая,
не мучая собою никого,
в отчаянье впадая временами.
Теперь ты понимаешь каково
Ему, с небес следящему за нами!..

Больше всего не люблю свадеб и похорон,
главное содержание коих – тот же банкет,
на котором поочередно Гименей и Харон
председательствуют, и места живого нет
на душе, вдруг ставшей прилюдно телом. Остаться б на-
едине с собой и вспомнить, благодаря,
встречи, дни счастливые, нежные имена,
но не здесь… Прости, ты меня приглашаешь зря.
Я вообще ни с кем не умею делить печаль
и, наверное, счастье – тоже. Куда уж тут…
Кружева в гробу похожи на свадебную вуаль.
Без меня вас проводят, поздравят и отпоют.

Докучная любовь чужая,
С которой свыкся ты уже,
Не обольщая – раздражая,
В твоей копается душе,
Пытается нащупать нити,
Которых нет, исторгнуть звук.
Но скажешь как: остановите
Признаний шлифовальный круг?
На нем стираются до пыли
Слова, затем, что сотню раз
Их, замирая, повторили,
Все в тот же втиснули каркас:
“Люблю (всхлип) больше всех на свете…”
Что, кроме скуки и стыда
Слова способны вызвать эти,
Когда ты холоден, когда
Все понимая, видя, зная,
Не можешь ничего? И тот
Иной, горячий мир, иная
Жизнь лишь пустоты застает
Там, где должны стоять твердыни
Ответной нежности: “Я твой!”
Что ж, вот ты и вкусил полыни
Бесчувственности роковой.

Как жаль, что ты не можешь сразу,
Вытягивая смысла нить,
Одну, всего одну лишь фразу
Случайно как бы обронить,
Чтоб я почувствовал: пробрало...
Маяк свой проблесковый глаз
Не просто пялил в ночь устало,
А все-таки кого-то спас!
Вот шанс, невероятный, редкий:
В словах, запутавшись, душа,
Как в марлевой стрекозка сетке,
Трепещет, крыльями шурша.
Понять – и значит без усилья
Достать зажатые в горсти
Лазурно-слюдяные крылья
И весело шепнуть: лети!

Сколько чуши-то Фет написал, сочинил,
И хватило терпения, “творческих сил”!
И куда он при этом девал своих пчел,
Своих бабочек, как все акации свел
И все липы повыкорчевал? - Вот те на!
Лишь одна и осталась – луна, да луна.
Значит, можно, и не замечая, носить
В себе дар и любить все равно, не любя?
Сколько раз уж казалось: непрочная нить
Порвалась – а потом: “Не могу без тебя!”
Представляешь, как души-то наши, когда
Смогут видеть себя, будут потрясены,
Словно освободившаяся ото льда
Речка в самозабвенном кипенье волны.

В этих толпах… А звезд только в Млечном пути
Больше, чем всех людей на Земле.
И что ты ни придумывай, как ни верти,
У безмерной Вселенной во мгле
Не для нас затевается этот концерт
Светомузыки чудной в ночи.
Правда, ты мне ответишь, что Бог милосерд,
И в деснице Его все ключи…
Да, быть может, но только, но только не тут,
Не в пространственно-временном
Пребывании цокающих минут,
Не в туманном дне за окном…
Мы свидетели запредельных дел,
Мы случайные гости здесь.
Только дух… вот он бы, как луч, летел,
Прорывая мрак, световой предел,
Мир собой заполняя весь.

В.К.

Ни наставленья, ни увещевания
В стихи вложить мне не дано.
Твое безделье – та же наркомания,
Одно к звену безволия звено.
Конечно, что болезни оправдательней!
Не возражаю, просто помолчу…
Затем, что, отводя свой взгляд внимательный,
Тебя вручаю лучшему врачу.
Июнь листвой чешуйчатой топорщится,
Пока отпущен сытою зимой.
Что мне с тобою, жизнь, поделать, спорщица, -
Не предоставить ли себе самой?
И будет все, как быть должно, как сложится…
В конце концов, есть каждому приют.
Затянет ранку молодая кожица,
И серафимы душу отпоют.

А. Вергелису

Все забывается сразу, стирается прежде,
Нежели кто-то поймет, как было на самом деле.
“Рукописи не горят”, - хорошо говорить надежде,
Не отвечающей ни за что, восторженной пустомеле.
Думаю, мы из прошлого получаем одни обрывки
И черепки, их достраивая до великих
Образцов. Не верю, что время слизало сливки
С эолийских и прочих протяжных напевов диких.
Посмотри, как строфа у Сапфо теряет строку,
И оборвана на полуслове Алкея ода!
Ну и что, что непредставимо от нас далеко –
Как сейчас мы сами, наверное, от народа!
Либо есть контекст – и тогда ощущенье меры,
Ощущенье смысла рождает любое слово,
Либо нет… И правят балом айги-химеры,
Как и сказано: обло, озорно, лаяй стозёво.

Ты и пишешь-то ради того, чтобы чем-то занять
Это время, которому мужество не нашло
Никаких других применений. Зачем пенять,
Зачем подбирать объясненья тому, что произошло
Уже, отступило туда, назад, в никуда?..
Всегда же ведь не сейчас, а раньше или потом –
Любовь и счастье, и жизнь сама – струящаяся вода,
Струящаяся вода, которая станет льдом.
Поэтому я могу часами смотреть
На трещинки в потолке, на занавески прядь,
Медленно пританцовывающую. Привычней всего – стареть,
Привычней всего, смиряя себя, терять.
Расстанемся же по-хорошему! Леила забудет всех,
Ей хватит любовников новых, растрачивающих пыл
На жар мимолетной ласки, на яркий манок-успех,
На… Помнишь ли, милый мальчик, как я тобою был?