* * *

Шумно за стенкой. Плачет взахлеб ребенок,

женские крики, радио: тра-ля-ля...

“Если бы не было – слышу - на свете влюбленных...”

“...Видетьтебянемогууходиумоля...”

И - баритон: “Бу-бу-бу успокойсяхватит...”

Мигом - тарелка - весело - звонко - вдрызг!

Руку к приемнику, и не сходя с кровати,

выглушить разом и топот, и плач, и визг.

Песня еще не кончилась: “Если б не бы...”

Песня еще не кончилась - так длинна.

Вот бы оглохнуть, в раю бы пожить, во сне бы!

...Там, где нас нет, - тишина, тишина, тишина...

* * *

В райке райцентра, занесенного

как снегом - пухом тополиным,

в тиши мирка блаженно-сонного,

где каждый тополь - исполином

стоит на фоне двухэтажного

краснокирпичного квартала

(такого детского, бумажного,

ненастоящего), устало

бредет с работы мимо булочной

провинциал, неделей раньше

над этой пылью переулочной

шестой десяток разменявший.

Одышка, пух, прилипший к брючинам,

кирпичный дом, пивная, ясли...

Маршрутом, с юности заученным,

он будет шаркать восвояси

и вдруг - посмотрит с беспричинною,

для здешних мест такой шикарной,

чужой, нездешнею кручиною

аптечно-улично-фонарной

на переулок, обескровленный

в тмутараканской этой спячке,

на тополиный дым над кровлями,

на грузовик у водокачки...

* * *

Дождь загоняет в дом, где глаза из рамы

смотрят в глаза неведомого потомка

недоуменно... Только представить: дамы

в шляпках парижских, кто-то смеется громко,

некто в пенсне ругает кадетов... Прадед

в комнату входит, просит гостей к столу, и

мальчика с бантом по шевелюре гладит.

Новые гости, звонкие поцелуи...

В комнате, где скучаешь дождливым летом,

каждый предмет, прокручивающий запись

тех голосов, запинается вдруг на этом

слове, в упор стреляющем: “Собирайтесь”.

Как это было? Пахнет махоркой, кожей?

Стул опрокинут, лампа без абажура?

Годы прошли, а вид из окна такой же,

тот же шиповник возле забора... Хмуро

нынче на улице…

* * *

Найти хотя бы что-нибудь одно,

о чём не стыдно думать и писать...

Кто спорит - обо всем уже давно

рассказано, и толку нет опять

шарманку заводить, но отчего

опять выходишь в сад, выходишь в сад,

где ждущие явленья твоего

созвездия и яблоки висят?

Иди, иди, лирический герой,

смотри, смотри, по-книжному скорбя,

как новый вечер старою игрой

всерьез завлечь пытается тебя.

Как всё старо: плеяды, Водолей

и чушь, что ты опять, опять несешь...

Любовь неразделенная - пошлей,

наверно, не придумаешь.

И все ж...

* * *

Ты вписан в этот вечер той же кистью,

которой набросали торопливо,

но четко вязь ветвей, плоды и листья,

дав ясно знать: вот яблоня, вот слива,

скамья, жасмин под синевой небесной,

и в центре - ты сидишь себе, не зная,

что без тебя весь этот сад чудесный -

не более, чем ширма расписная.

Как ладно ты в пейзаж вечерний встроен,

как здесь тебе удобно и уютно!

А мастер - что ж, он вечно беспокоен

и что-то поправляет поминутно.

Убавить свет, звезду зажечь над кленом,

сгустить дымок табачный над тобою

и сделать куст, пожалуй, не зеленым,

а серым с оторочкой голубою.

Пора кончать - глаза смотреть устали.

И так уж он своим доволен садом

и на тебя глядит счастливым взглядом...

Но пустоту, что примостилась рядом,

не видит, отвлекаясь на детали.

* * *

Приехал вот, и ждешь, когда начнется,

волнуешься, блокнот в кармане мнешь...

Под взглядом остывающего солнца

знакомый лес особенно хорош.

Но что писать? “Березы словно свечи”?

Действительно похожи, только вот

у рощицы в тревожный этот вечер

свои дела, и ей не до щедрот

поэзии. Всё по-житейски просто:

листвой шуршать, готовиться ко сну.

Любой ее побег, любой отросток

тут на виду... И ты - за рост, длину

и тонкость рук приравненный к березе,

качаешься и робко шелестишь:

“Зачем я здесь, как можно к этой прозе

добавить что-то? Тише, тише!”

Тишь...

* * *

Прямо хоть ханку пиши: “Сонное пенье цикад,

чай на веранде... В саду падает яблоко...” Всё

сказано этим, мой друг, только вот этот закат

даже в стихах не схватить, будь ты хоть трижды Басё.

Даже в стихе ничего не сохранить никогда,

и благосклонностью муз не оправдаешь потерь.

Сколько тростник ни остри, ты не вернешься сюда,

в эту пахучую ночь через верандную дверь.

Только зачем горевать, правда, зачем вспоминать

низкие истины нам? Чай остывает, очнись!

Помнишь веранду и сад, слышишь - как будто опять:

пенье ночное цикад, яблоко падает вниз.

* * *

За лето не написано ни строчки.

Едва-едва хватило сил прожить,

переползти от точки А до точки

Бог весть какой... Не то чтобы сложить

слова в стихи и строфы было трудно -

нет, просто выйдя ночью, не понять,

что в небесах торжественно и чудно,

что саду тихой дрожи не унять,

что шепчутся деревья - всё о звездах...

Наверное, какая-нибудь нить

внутри оборвалась, и нужен роздых -

не видеть, не дышать, не говорить.

Так, испугавшись (о твои прозренья!),

себя ты утешаешь в тишине:

душа слепа, но сохранила зренье,

и всё уже написано вчерне.

* * *

Снимался в массовке - играл гренадера-француза,

в траншее часами курил без особого дела.

Блокнот захватил, только псевдоокопная муза

кружила на месте и выше штыка не летела.

А рядом война бушевала, и взмыленный “Гочкис”

хлестал холостыми по длинной цепочке статистов;

и глядя с азартом на огнено-дымные кочки,

перуны метал пиротехник, космат и неистов.

Всё было, наверно, как в той непридуманной яви -

чтоб зритель-знаток снисходительно буркнул: “Похоже”.

Лежал манекен безголовый в раскисшей канаве,

и краска хлестала из ран, и мурашки по коже

бежали при виде рогатой пехоты германской,

что заполонила поросшее взрывами поле.

Мне тоже велели стрелять, и я видел под каской

убитого мною гримасу наигранной боли...

Мы их одолели, мы их превратили в окрошку,

но хмурился наш режиссер: “Что-то злобы не густо” -

и снова стрелять, и опять ощутить понарошку

абсурд и кошмар совершенного мной душегубства.

Чем кончился день - пораженьем, победою или

всеобщим братанием вместо решающей стычки -

не знаю, поскольку меня в том окопе убили

и в рай вместе с музой отправили на электричке.

* * *

Снился кораблик с мачтой,

ветром на свет несомый...

Ночь была так длинна, что,

всё повторяясь, сон мой

сделался узнаваем

и обмануть не мог уж.

Как мы переживаем

миг расставанья с раем!

Нам нужно счастье, Богу ж

нужно, чтоб мы любили

и просыпались плача.

Счастья морские мили

вместе проплыть - удача

слишком невероятна,

слишком желанно это...

Вот и летишь обратно -

к тихому морю света.

* * *

Алексею Машевскому

Эта ночь - будто смерть черна.

Просыпаешься, и опять...

Невозможность обнять равна

невозможности жить, дышать.

Только вот и дышать, и жить

можно сколько угодно без

этих плеч - продолжай тужить,

проклинай немоту небес,

эту черную ночь без сна,

эту страшную тишь да гладь.

Невозможность обнять дана

для того, чтобы всё понять;

чтобы, крикнув: “Умри, истлей!”,

всё на свете благословить...

Невозможность обнять светлей

невозможности полюбить.

* * *

Стотысячепервый американский фильм...

Вот кто-то стреляет, а кто-то хватает нож, но -

снова реклама - паст, леденцов, турфирм,

дамских бирюлек... Чайник поставить можно.

У Джека убили брата (друга, отца),

и Джек начинает мстить и т.д. - ну в общем

всё как всегда, сначала и до конца -

круговорот разборок и поножовщин.

Вот Джек настиг злодея, но (факен шит!) -

снова прокладки эти, опять реклама.

Жалко, на кухне чайник еще молчит.

Переключаешь. Свежая мелодрама.

Ах, сколько чувства! Сколько соплей и слез!

(Том обожает Сью, но та любит Сэнди).

Только пытаться воспринимать всерьез,

будто не зная о розовом хэппи энде,

это уже не выйдет... А Джек всё мстит.

Этот храбрец достоин гавайских кущей

и прямиком в финале туда летит...

Чайник на кухне как паровоз свистит,

только в другую сторону нас везущий.