РУКОЙ И ДУШОЙ

 

Как в контракте художника: «Tutto di suo mano» -

«Все своей рукой», без какого-либо обмана,

Все своей душой – не гляди, что, как перст, одни,

А гляди, как вдвоем выводят, ваяют, их ли

Повернется язык назвать половинкой? Стихли

Небеса в раздумье: на что, мол, еще годны?

Все, что их усильем согласным творится, знаем,

Назовут молитвой за обозримым краем –

Не подскажет слов здесь великий «Молитвослов» -

Только им под силу располовинить ношу

Из любых невзгод и в июль превратить порошу,

Будто где-то – щелк! – перепутан порядок снов.

А когда наступит час расставанья, Боже,

На руке когда заледенеет кожа,

А душа оставит подругу свою, стремясь

В свой родимый дом, обернется ли, замирая,

В свежей радости, долетев до самого края

И уже не чуя былую земную связь?

 

* * *

То, что в остатке, не знаешь, куда и девать.

Скучно ему, неприкаянному, одиноко:

Нацело делится все остальное… Ан, глядь,

У Полифема разверсто непарное око,

В космос упертое, в бездну, в чужое ничто,

Что он там видит, открытое третьему глазу?

Что там сияет, подобно лукавому стразу –

Вечности гулкой подделка? Сие ни за что

Нам не откроет угрюмый молчун-великан:

Будьте как были, с корявыми бейтесь дробями,

Ешьте убоину, печи топите дровами,

И не равняйтесь с богами – там верный капкан.

 

* * *

Звук попадает в губы, как в лузу шар.

Это и есть, должно быть, тот божий дар,

Что ни с какой яичницей не смешаешь.

Звук попадает в точку пространства, чтоб

Рябь разрасталась, в волны сбирая лоб,

Ком расширяя в горле – не зря смущаешь.

Звук попадает и пропадает, но

След оставляет, так уж заведено:

Память имеет даже немая глина,

Даже травинка помнит свое зерно,

Только душа не помнит, что суждено

Было и будет – божьего пластилина

Плод вдохновенный небывших ошибок и проб,

Фокус лучистый, собранный света сноп,

Несовместимый с грузным земным сознаньем,

Помнить не помнит, но слышит музыку сфер,

В звук воплощаясь, в рифму, в строку, в размер,

Вновь прельщена и радостью, и рыданьем.

 

УЧЕНИЕ О ФОРМЕ

 

Земля имеет форму стула,

Судьба имеет форму дула,

И форму сна имеет сон,

Вода имеет форму капли,

Невозмутимость – форму цапли,

Глистов – завязки от кальсон.

Любовь имеет форму скерцо,

А счастье – той заветной дверцы,

Что Буратино отыскал,

Сугроб имеет форму снега,

А бег имеет форму бега,

И форму смеха – карнавал.

Имеет форму все: декабрь

Похож на дохлый дирижабль,

На тризну – думы о былом,

И лишь бесформенное горе

Вовсю пирует на просторе,

Свистя в три пальца за углом.

 

* * *

Что скажет брат мой дальний, метаметафорист?

Что одиноко прикноплен к металлу последний лист?

Что десять лет молчанья сродни вполне

Бодрой ди-джейской радиоболтовне?

Что визуальность пожрала вербальность и

В моде опять механические соловьи?

Что барабанчик ритма сменил рулады певца,

И одиноко бродит клонированная овца?

Что он на пороге рая и потому онемел,

Что и искусствам, как алфавиту, бывает предел?

Что, мир разымая в хаос, пока что нас на плаву

Держит Господь зачем-то, заканчивая главу?

 

* * *

Род пресекается, как пресекается речь –

На полуслове. Дальше – молчанье, сиречь

Вечная пауза шумно-звучащего мира.

Сын, так легко умирающий прежде отца,

Род, недостойный продленья, лишенный венца,

Речь, превращенная в хрипы и вопли сатира.

Ветвь умирает, а, значит, и древо само,

Смерть неподъемна, словно борец сумо,

Необорима в своем расползаньи грозном.

Кто расколдует зловещий этот зарок?

Кто растолкует смысл, что помимо строк?

Тихо. И лишь смешок в общем хоре слезном.

 

* * *

По полету птиц,

По тому, как ложится тень,

По числу страниц

И по имени, что весь день

Проступая всюду,

По сердцу бьет разрядом,

По слиянью туч

В грозовое свое рядно,

По тому, как луч,

Превращен на столе в пятно

Световое, чувствуешь,

Знаешь:

все то, что желаешь – рядом!

* * *

Влюблен? Преображен любовью?

Как знать… Но до того красив

Вдруг стал! Небесному здоровью

Годится и земной мотив.

Все светится: лицо, улыбка,

Фосфоресцирует щека –

Так, в голый ритм вплетаясь, скрипка

Меняет суть наверняка.

Следишь завороженным взглядом

Свеченье профиля. Кому

«Гляди, ведь это чудо рядом…»

Шепнуть? Лишь Богу одному.

Причинно-следственные связи –

Богооставленности знак,

Лишь чудо – род вселенской мази –

Врачует нас за так. За так.

Остолбеней! Почувствуй это –

Пусть в малом скрыта благодать! –

Явление другого света,

Что невозможно не узнать.

И, сдерживая слез движенье,

И жар, разлившийся в груди,

Вновь веришь в перевоплощенье

И в жизнь, что ждет нас впереди.

 

ГЕЛИОФОБИЯ

1.

Загадочный, как сад камней,

И камень сам. Не лед. Не пламень.

Что ночи тягостной длинней,

Ответишь, инопланетянин?

Вампир беззубый, кровь с водой

Рассеянно губой запавшей

Удерживающий – не мздой,

Но тьмой, тебя назвавшей

По имени, живешь. Каким

Ты к нам заброшен наказаньем?

Любовью мир стоит? Другим?

Постой, сама скажу – страданьем.

 

2.

Тонкогубый мой ангел с дьявольским ухом без мочки,

Златокудрый мой, пепельноглазый, рожденный в сорочке,

Как и все вы – с крыльями пышными за спиною,

Слепят зренье перья твои своей белизною.

Одного не пойму – отчего так боишься света,

И закрыты ставнями наглухо все просветы,

Ни малейшей щелочки – только трепещут свечи,

Только тени мечутся в тщетных попытках речи,

Смежены глаза – по канону, но и уста смежены

В пробужденном знанье не нашей, ничьей вины…

 

3.

Словно в опустевшем доме, где болтаются в прихожей

Куртка, из которой вырос, и ботинки, что стоптал,

Где принюхиванье дерзкой твари ощущаешь кожей

Сквозь темнеющий тревожно мутный зеркала овал,

Словно в опустевшем доме, где ободраны обои,

И свисает провод голый с неживого потолка,

Где ржавеет звонкий холод, где с сознаньем перебои,

Отличить где сон от яви тщетно пробует тоска…

В опустевшем, в разоренном, тьмой в чулан преображенном,

Где обжитое пространство притворяется чужим

И дичает, как собака без хозяина в сожженном

Поселеньи… Вот и почерк, вдруг утративший нажим,

Непонятно, что выводит, непонятно, что рисует,

То ли имя, то ли дату, то ли профиль на стекле,

Но стекло листвой осенней осыпается, и дует,

Свищет, засыпает снегом все, что в трещинках кракле

Существует в этом мире и горит под этим солнцем –

Обожженной вечной глины отвердевшие дары,

Словно в опустевшем доме, где забиты все оконца,

Вечность дышит сиротливо из космической дыры.

 

* * *

…Не вышло про любовь, так выйдет про разлуку,

Про то, как пыль столбом, и как печаль ручьем,

И как река, смеясь, любимую излуку

Обходит стороной в беспамятстве своем.

Как птицы мельтешат и не находят места,

Как облако летит на юг, на юг, на юг…

Как двинулись слова с обжитого насеста,

Не в силах перенесть чужих сердечных мук.

 

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

1.

Москва всеядна – Петербург брезглив,

Через губу цедящий свой залив

И прочие нетленные красоты.

Его синдром – эстетских триста лет,

И триста ран, и триста мерзлых бед,

И триста мойр, и бремя позолоты.

Как холодно здесь статуям стоять

Под снегом северным, под ветром, что опять

Не в паруса, а в лица дует рьяно.

Здесь воздух зыбок, и зыбуча твердь,

Здесь жизнь – жиличка, здесь хозяйка – смерть,

И лишь пространства дышат без изъяна.

Здесь человек ненужен, как нигде,

Здесь лик Петра колеблется в воде,

Пустынны ночи здесь, а дни, как сны, мелькая,

Неотличимы от чужих страниц:

Сквозит шинель, повержен Герман ниц,

И зрак, как льдышка иностранца Кая.

Москва тщеславна – Петербург спесив,

Москва разгульна – Питер бережлив,

Скуп на слова, на чувства боязлив,

Погосты множит, стережет руины,

Лелеет прошлого победные картины,

Чего-то ждет…

 

2.

В этом городе пресном, где соблазнов меньше, чем солнечных дней,

Где чем суше корка, которой давишься, тем вкусней,

Где пиры Лукулла сводятся к лишней бутылке пива,

Где безумной Грете везде найдется приют,

Где по топким подвалам крысы, как вши, снуют,

И где с лютой ласкою в спину шипят: «Счастливо!»,

В этом городе пресном, где только в сезон светло,

Где заморская роскошь выглядит, как седло

На чухонской корове, где праздника ждут, как припадка

У душевнобольного, выпало жизнь прожить,

Каждый день полужидкую влагу ногой месить,

Прикрываясь зонтом ли, плащом – все одно, не сладко.

В этом городе пресном, где нету любви давно,

Где высоким чувствам место только в кино,

Где имперская немощь с провинциальной силой

Уж четвертый век обручиться не могут никак –

Все чужие нам, потому что есть тайный знак,

Тайный крест горит над каждой родной могилой.

И ни Петр здесь не указ, ни другие, коль

Вновь особой свободы особая мнится роль,

Тот, кто знает – знает, а прочим и знать не надо,

Словно есть разлом в нетвердой земной коре,

И другое знанье о духе в другой поре

Льется светом нездешним, все прочее – так, бравада.

 

* * *

На подошвах своих землю свою не унесешь,

Как и язык свой на кончике своего языка.

Оттого никуда не едешь, мучаешься, но живешь,

Под живым движеньем лингвистического сквозняка.

Никому не нужный производитель печали, тревоги, тоски

В мире, где главный товар – оптимизм, удача, успех,

Все чирикаешь в рифму, несвежую, как заношенные носки,

Как полковая девка, которой хватило на всех.

Если смысл и бывает в нетвердом земном пути,

То никак не в скоморошьем приплясыванье за сохой.

За рукой следите, перстом, теплотою Божьей горсти,

Чтоб порхнуть оттуда, а не просыпаться пылью,

сором,

трухой.

 

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

 

«Материя устала…»

В.Набоков

1.

Дом горит, а часы идут.

Круговой их мерный маршрут

Все стремительней с каждой ходкой,

Все упорней и злей спираль:

Март прошел – вновь, глядишь, февраль

Возникает подводной лодкой.

Так воронка бурлит воды,

В точку стягивая следы

Всех усилий, координаты

Отменяя – быстрей! быстрей!

Посреди четырех морей

Не уйти от креста-расплаты.

Дом горит с четырех сторон.

Что ни вести, то с похорон,

Что ни новости – все пожары.

И четыре всадника вскачь

Пролетают. Им вслед – трубач.

Все, как мир, стары, но не стары.

И, пылая, дрожит земля,

Не слетишь чайкой с корабля –

Слишком мал этот шар для бега.

Ускользает смысл под ногой,

И выходишь, как есть, нагой

В белый космос черного снега.

2.

На глазах истончается ткань, решетится твердь,

Все на свете в сговоре, все, как есть, заодно:

Испаряется жизнь и рассасывается смерть,

На глазах истлевает в прах цветное наше кино.

То ли время вышло, то ли запас иссяк,

То ли нить с гнильцою, то ли купец ретив,

Только все не ладно давно, все давно не так,

И безбожно врет знакомый с детства мотив.

Значит, время вышло, и кончились наши дни,

Коли знак звериный все ярче горит в сердцах,

И молчит пустыня, лишь небеса одни

Отрясают градом сгустившийся тучей страх.

 

* * *

А я-то думала, что навсегда уснула

В гробу хрустальном с яблока огрызком

В натруженно-беспечной пятерне,

И что теперь один лишь ангел смерти

Своим прикосновением разбудит

Для новых испытаний и тревог.

Как бы не так! Похоже, продолженье

Само собой возникло. Гроб хрустальный

Растаял льдом весенним. На ладони

Новехонькое яблочко с надкусом,

Живое и хрустящее. О, Боже,

Чудны дела Твои! И чуден дивный лик

Очередной земной моей печали.

 

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

1.

Как рука, что тело любовника знает лучше собственной кожи,

Знает глаз эту странную местность, больную несчастьем,

Где героем тайной истории мыслится всякий прохожий,

И любая сущность в момент готова распасться на части.

А, едва распавшись, возникнуть заново тут же –

Как непрочно всё в этом воздухе зыбком, гулком:

Кругосветным бденьем грозит простая прогулка.

Отражается речь трёх столетий в Маркизовой пресной луже,

И плывёт императорский флот Апраксиным переулком.

2.

Два зева пастью на львином зеве раскрыты.

Подробности стынут под ветром, как чай в стакане.

Вновь чайки кричат, подсыхают гранитные плиты,

И воздух цветёт, как брак в галилейской Кане.

Оставь Пастернака – он счастлив был сам собою.

Мы тоже счастливы – много ли, право, надо?

Одной на двоих кровеносной системы сбои,

Когда разверзается льдистого неба громада,

Когда акварельной гармонией зрак повержен,

Когда диалог вне слов и молчанья ведётся,

Когда тот город, что, как молитва, затвержен,

Рука, наощупь листая, вовек не собьётся.