ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ | ||
|
||
|
Над неспящей Невой
Фар разбросаны пятна
Пляшущий хоровод
Движется за мостом
Падающей строкой
Где все слова невнятны
Будто бы их в блокнот
Кто-то черкнул плевком
Встречный поток машин
Мчится не застревая
В пробке
но этот ряд
Грузных железных туш
Замер
Не слышно шин шелеста
Все зевают
Или угрюмо спят
Радио гонит чушь
В тесный салон такси
Внутрь черепной коробки
Бьет истеричный смех
Ведущей-блондинки
Бог
На протяжении пути
Создал такие пробки
Разнообразных помех
До встречи
встречный поток
Ветру открытый вид
Богу открытый остров
Как на санскрите трактат
Непостижимый для нас
Встречный поток стоит
Мы едем
Смешались звезды
Кто-то сместил свой взгляд
И наступил наш час
Как говорил Парацельс, созревает в свой срок каждый плод.
Что годится для спорта, то спорно в искусстве, и наоборот.
Для разных явлений установлены собственные порядки.
Тот, кто думает, что все созревает одновременно с клубникой на грядке,
Никогда не ел виноград.
Итак, у меня есть сынок,
Который живет, не укладываясь в предусмотренный срок.
В свои пять лет ни сказал ни одной осмысленной фразы,
Напевает самые сложные мелодии с первого раза,
Вытанцовывает все, что можно, от рэпа до джаза.
Пахнет, словно цветочный лужок, молоко и полуденный ветер,
А не так, как пахнет каждый нормальный мальчишка на свете,
Как его родной брат: разгоряченным зверьком, свежей ссадиной,
Дракой, железками, птичьими гнездами и прочею мальчишатиной.
У меня есть сестричка, этакая Вирджиния Вулф в юные годы:
Отрешенность, уединение, разъединение с социумом, зов природы.
Длинный носик, очочки, косичка, в прикиде – отсутствие моды.
Горы рукописей, ранящий глаза монитор, ранимость, независимо от погоды.
В анамнезе - фамилия американского доктора, препараты, энцефаллограммы.
Дружит с бабушкой и ни на шаг не отходит от мамы.
Неровные зубки, грызущие карандаш, как будто с рекламы
Коррекционных скобок. Интеллект – очередное отступление от программы.
Как объяснить, почему есть такие вот вещи, неподчиненные шаблонам,
Почему есть явления, развивающиеся по своим собственным законам,
Что за механизм этот весь возмутительный произвол производит?
…Разве в поэзии не то же самое происходит?
Я сегодня нашла твой номер, уже собиралась звонить, не придумала повода.
И понес меня город, куда глядели глаза – в никуда, так как особо-то некуда.
На Дворцовой площади собрались все курсанты города.
Перешли на летнюю форму и дрожат, бедняги, от холода.
Я же настолько промерзла, что иду, не чувствуя голода.
Вот бредет по городу нечто, с волосами оттенков изумруда и плесени.
Кто оно, мужчина или (страшно вымолвить) женщина, не написано на его лысине.
В нашу последнюю встречу я заметила, что у тебя глаза осени.
Как неласково хмурятся брови – по погоде. Когда мерзнешь, зрачки становятся тусклыми.
Когда умираешь – тоже. Если наискось смотришь в Неву, ее волны – мокрые локоны.
Черта с два, лучше я разобьюсь, но не буду жить в коконе.
Я искала твой номер сто дней или лет, перерыла все свалки в окрестности,
Приставала к блядям на проспекте Суворовском, Испытателей и в иной местности.
Они признавались мне, что на твой счет пребывают давно в неизвестности.
А твоя жена, выматерившись, бросила трубку. Она тоже не знала.
Я тогда поняла: ты в опасности.
В моргах тоже не было трупа вызывающей трепет наружности.
Словом, город полон неясностей.
Я иду через мост, как ни в чем не бывало, словно знаю, куда мне идти.
Я застряла здесь ровно настолько, чтобы повод придумать. Я позвоню, не грусти.
Верь, что я позвоню, я придумаю повод прийти.
Мир взорвется звонком, как вот этот мост или – или мой мозг.
Я лечу, все так здорово. Уберите этот дурацкий визг.
…ять, четыре, три, два, один. Пуск.
Блеск.
Сегодня ветрено; в туманно-клейком
Безликом небе берегов не видно.
Предчувствие дождя; спине прохладно
Под теплой курткой, свитером и майкой.
В трамвае зябко: выключили печку,
Как будто кто-то вывесил табличку:
Пришла весна; забыв, что март здесь - пытка.
С фонтаном брызг проносится маршрутка,
И все, кто в ней, по трассе мимо жизни,
Поскольку то, что я считаю жизнью,
Для них - лишь тень за гладью мокрых стекол,
Абстрактный штрих, как этот мокрый купол.
Мой город, депрессант второго вида,
Тебя я не таким желаю видеть,
Красуйся в злато - бирюзовой гамме.
Я не останусь в этой мокрой яме,
Я полечу над вечными снегами,
Чтобы поспорить о тебе с богами…
Как хочется от слякоти и шума
Укрыться в зеве грузового трюма
И плыть, дремля, как чукча в недрах чума,
А может быть, уйти за облаками
И злобных чаек разгонять руками,
Бороться в море с пенными волнами,
Пока приятель занят шашлыками…
Знаешь, бросить тебя было проще, чем бросить курить.
Твой прощальный плевок до меня уже не долетит.
Облака на закате тонки, как жемчужная нить,
Их бы прясть и вязать, но запретен заоблачный вид.
Как инцест или некрофилия, плохие стихи.
Как забытый обычай вязать на прощанье носки.
Как подруга моя говорила, остатний вираж
Над землей совершу. Мои крылья не жмут и легки.
Я б свила из гнезда легкокрылого дятла шалаш,
Но его по весне разорвали коты на клочки.
Все, кто, кроме кукушки, не станут бояться кота,
Поплатятся потомством, а дальше – предел, пустота.
Если в листья сухие ты осенью ляжешь ничком,
Там, где мыши гнездятся – полевки и нетопыри,
Ты такое услышишь, что встанет загривок торчком,
И язык онемеет, и вздрогнет земля изнутри.
И летучие мыши, чужих инкарнаций тела,
Завизжат, как умеют, свои расправляя крыла.
На поверхности моря болтается желтая взвесь.
Белой пеной покрыт мокрый берег. Колючий песок.
Кто еще не успел умереть ни духовно, ни весь,
Улетайте скорее отсюда, на новый виток.
Ну а кто не взлетел, тот останется здесь увядать.
Перепончатых крыл неудачникам не увидать.
Пучеглазое солнце незряче таращится с купола.
Белый психоз июля. Стражи надежные,
Девочки – лейтенантики охраняют, подпирают ножками
Пыльные виадуки и полотна железнодорожные.
Все уместилось в кадр, только я почему-то выпала.
Саммит. Дорожки Стрельны гостями истоптаны.
Жар поднимается от асфальта и пыльным штопором
Принимает дождь. Его поцелуи еще так робки, что гаснут в воздухе.
Похолодало. Запах дождя и гари. Гроза на подступе,
И заезженный экзистенциальный мотив различим в ее поступи.
Осмелевший дождь на стеклах малюет все новые линии.
На летних рубашках ментов – погонные знаки различия,
А под рубашками – тело, от холода синее.
На серой платформе прижались друг к другу, забыв о приличиях
И субординации, юная белокурая капитанша юстиции
И пропитанный никотином, как губка, седой старшина милиции.
Весельчак грубоватый притих, - ясно всем, что дошел до кондиции.
Дождь прошел – через час, как в парилке, опять душно, влажно. Дежурство все тянется,
Вновь платформы, перрон, электрички и снова платформы… и сутками, сутками
Скука пялит зрачки в пустоту, в лиловатые сумерки,
Ожидая утра, пересмены, покоя, отбоя и отдыха.
Поезд мчится в депо, до утра на перронах – ни шороха,
Только стрекот в траве и совы припозднившейся всполохи.
Помнишь, вот: я иду по ковру,
Он идет, пока врет… Ну, а я-то не вру,
Я живу, ни отлично, ни скверно.
Я пишу, пишет он и она,
Но кому эта груда бумаги нужна,
Вот вопрос. Лучше б врали, наверно.
Современная литература на сто
Пять процентов собой представляет лото,
И в момент лотереи понятно
Станет всем, кому быть, кому нет.
Мир проглотит любой полубред,
Отрыгнув половину обратно.
Я люблю модный стиль – ни о чем,
Потому, что и знать не хочу ни о чем.
И сама не хочу, блин, о личном,
Не затем, что оно неприлично, хочу
Быть сама не собой, вот и все. Умолчу
О своем, напишу о приличном.
Может, лажа, а может, другое шу-шу,
Для того, кто всему предпочел бы лапшу.
Все бросайте в огонь, пусть пылает.
Анальгетики, Эффералган, анаша.
Пляшут старые музы, лапша на ушах.
У стихов, как у старого пса, есть душа:
Скоро сдохнет, но лает и лает.
У поэзии и у прозы совершенно разные музы.
У них разные сферы, ведомства, функциональные обязанности, задачи.
С прозой легче поладить, на первый взгляд.
Она выслушивает аргументы, кивает, записывает на прием.
С поэзией – все иначе.
Они редко ходят вдвоем.
Муза прозы просыпается в шесть,
каждый день ездит в офис,
протирает штаны за компом,
курит «Парламент» и пьет кофе в пластиковом стаканчике из автомата.
Муза поэзии просыпается в полдень и, среди измятых простынь,
пьет свежезаваренный кофе по-турецки
с одной лишь ей известной приправой для особого аромата.
Муза прозы – жена какого-нибудь менеджера по персоналу.
Муза поэзии – вечная одна, и поэтому, может быть, спит, с кем попало.
Но единственный, кого любит эта странная особа –
Ты.
Похмелье. Начат день в загаженной квартире.
На ванне – ржавый след, окурки, затхлый дух…
Выходишь, ждешь трамвай. Как выжить в этом мире,
Средь рифм «любовь» - «морковь», где твой огонь потух?
Ты больше не берешь с собою томик Манна.
Ты пялишься в окно, где серая толпа
Бредет в свой мир теней. Сосновая поляна,
Туманы, блин, Моне, и манная крупа.
Безликий твой предел, в котором тонут блики
От солнечной игры. Трясина, скудный быт
Диктуют акростих, где и слова - безлики.
Чужак среди чужих, твой век – палеолит.
Из городских шумов, неуловимы, тИхи,
Накатят и уснут невнятные штрихи
На серой мостовой. Ни оmnio, ни nihil,
А так, лишь никому не нужные стихи.
По тесным площадям и улочкам, блуждая
В неотлетевшем сне еще, но в явь, в рассвет,
Трясясь в утробе душного трамвая,
Катись из рая,
Пропащий человек… ничтожество… Поэт…
Партнеры: |
Журнал "Звезда" | Образовательный проект - "Нефиктивное образование" |