ПЕПЕЛ ФЕНИКСА

Фениксов пепел беру горстями,

Он между пальцев течет и плачет.

Все, что я звал про себя страстями,

Больше ни звука уже не значит.

Будто бы перед расстрельной ротой,

Вновь перед днями стою недели,

Все, что я звал про себя работой,

Было забавою в самом деле.

С плотью рыдает душа, сливаясь,

Кажется тихой насмешкой отдых.

Снова от ужаса задыхаясь,

Пальцами скользкий хватаю воздух.

Много словесного было блуда,

Но, выжимая свою рубаху,

Бледный, уже не поверю в чудо.

Безоговорочно верю страху.

Как пережить с этой горькой верой

Все, что застыло и умирает?

След от золы на ладонях серый,

Свет серебристый в окне играет.

Больше меня не утешат песни

Слабой надеждой слепой и чистой.

Черпая пепел, шепчу: - Воскресни!

Струйкой, смеясь, он бежит змеистой.

 

 

БРОДЯГЕ

С горем вечно играющий в прятки

Оборванец, кривляка, урод.

Шепелявит: - Я в полном порядке,

Показав обеззубевший рот.

 

Словно тень, в толчее возникая,

Хрипло просит: - Подкиньте на хлеб!

Или на тротуаре у края

Вновь сидит молчалив и нелеп.

 

Ты наверно подумаешь позже,

Эту встречу успев позабыть,

Как же можно, за что же, за что же

Это небо и слякоть любить?

 

До рассвета у детской площадки

На скамейке ютится тайком.

С горем вечно играющий в прятки,

Входит в осень твою босиком.

 

И как только луна оттолкнется

От пустых леденеющих крыш,

Он кому-то во тьму улыбнется:

- Говори же. Ну что ты молчишь?

 

Дождик мысли унылые сеет,

Разбиваясь о серый гранит.

На земле тень от веток чернеет,

Ветер в щели сырые сквозит.

 

 

* * *

У тех, кто хотя бы однажды сходил с ума,

Не остается сомнений, – безумье – не тяжкий крест.

Ведь это не голод, темница или сума,

Сумма слагаемых от перемены мест

Не изменяется, просто любая тень

Таит от тебя насмешку или намек

На что-то иное, мешается с ночью день,

И шепчет о чем-то блуждающий огонек

Такси, светофора. Не скрыться от духоты,

И над головою является звезд толпа,

Звенящая громко, и ей отвечаешь ты,

И кажется прочной небесная скорлупа.

И вместе со страхом приходит к тебе тоска,

За нею виденья, а может, и голоса.

И чьими-то лицами кажутся облака,

А мир изменяется каждые полчаса.

Молчанья людского тебе не преодолеть,

Не нужен тебе конвой, а другим – патруль.

Ты видишь только слепых, чтобы им прозреть,

Не хватит ни слов, ни ампул и ни пилюль.

Тебе нелегко, но безумный не одинок.

Безлюдная ночь бесконечных бесед полна.

Присядет к измятой постели усталый Бог,

Покуда разбавит тьму серебром луна.

А тех, кто смеется и тычет тебе вослед,

Ты вновь не заметишь, и потому, простишь.

Витающий где-то над тяжестью наших бед,

Шагающий с крыши, уверенный, что взлетишь.

 

 

***

У моря, у волнистой пряжи ,

Бегущей на далекий мол,

Две стройных девушки на пляже

Играют ловко в волейбол.

 

Подвижные фигуры гибки

Движения как тень легки,

И, посланный быстрей улыбки,

Вдруг мячик упорхнет с руки.

 

Под небом лодочка маячит,

На мысе тень от маяка,

И в воздухе застывший мячик

Достать мечтает облака.

 

И полдень синеву сгущает,

Не помня про ночную тьму.

А воздух счастье обещает,

И сам не ведает, кому.

 

 

НА ПОРОГЕ

На что пенять, коль зеркало разбито

В припадке гнева, и кого винить

За то, что Ариадна, мраком скрыта,

Не может протянуть спасенья нить?

 

Зачем увещеванья, наставленья

И жалобы на мой кривой хребет?

К чему плясать вокруг того явленья,

Которому и объясненья нет?

 

А прежде я не знал, что был калекой.

И сквозняком я редко чуял страх,

Под мягкой неусыпною опекой

Покоясь славно, будто в облаках.

 

Покуда безмятежны наши годы,

И путь не преграждают позади

Отчаянных раздоров горьких всходы,

Любовью заклинаю: Уходи!

 

Не унижай своей души сомненьем.

Покуда мы с тобою не враги,

И немощь мне не стала обвиненьем

В твоих устах, молю тебя: Беги!

 

Пусть звонкая струна моих стараний

Натянута ещё не до конца,

Я научился жить без ожиданий,

И больше не стыжусь поднять лица.

 

И кажется, что гневом откипели

Часы унылой слабости моей,

Но воют ржавым призраком качели

Под гнетом тихим скрещенных цепей.

 

Волшебной не случится перемены.

И в лабиринте не сверкает нить.

Ждет новый день, подобьем старой сцены.

Я не готов, но время выходить.

 

 

* * *

Вездесущ и неосязаем,

Словно воздух Анаксимена,

Этот страх, что мы все вдыхаем,

Замирая одновременно.

Страх лежать в тишине безвольно

С колыбели несчастных будит.

Не боимся, что будет больно,

Страшно, что ничего не будет.

Он преследует нас докучно.

Но покорнее став с годами,

Громогласно или беззвучно,

Мы проходим, соря следами.

Остается чужой загадкой,

Будто символом в теореме,

Мир за тою чертою краткой,

За которой не бьется время.

 

 

* * *

На лошадке деревянной

С пышной гривой золотой

Я скачу цветной поляной

За наградою обманной.

Ветер мне кричит: «Постой!»

Предо мной в немом поклоне

Расстилаются цветы.

Солнце на сосновом троне

Моего целует пони,

Улыбаясь с высоты.

Мчи меня, конек счастливый

За любовью за мечтой!

Золотой густою гривой

Мой прекрасный, мой игривый,

Ночь свети, как день деньской !

Я не знал: близка развязка,

Краток радостный сюжет.

Не простившись, тает сказка,

С гривы облупилась краска,

Тает слабый счастья след.

И пылится конь в чулане,

И поляна, что была

Зелена, уже не станет

Прежней, – прошлые дела.

Скакуна с волшебной гривой

Мне верните – отплачу

Чем угодно. Был счастливый,

Бестолковый, шаловливый,

Ведь не знал, куда скачу.

 

 

РАЗГОВОР У ЗЕРКАЛА

Надеваю перчатки и свитер

И теперь сознаю в первый раз,

Что никто мне как прежде не вытер

Покрасневших растерянных глаз.

Друг мой в зеркале, поздно стыдиться,

Выставляя минувшему счет.

Вновь чернилами плачет страница,

Снова робкий ноябрьский лед

Примеряют озябшие лужи,

В темном небе не видно прорех.

Ожидание точно не хуже

Одиночества, видно у всех

Лишь терпенье обычаем стало.

Эй, смотри, не страдай чепухой!

Подмигни, улыбаясь устало,

И утешься – я тоже плохой.

 

 

* * *

На земле любому даны дела:

Жернова умеют зерно молоть,

Ласкам и молитвам – ночная мгла,

А грехам и подвигам – плоть.

Кто-то чтит превыше всего покой,

Кто-то вознамерился мир менять,

Можно жизнь одною спасти рукой

А другой рукою отнять.

Кто-то верить лишь тишине готов,

А один изгой, не стыдясь греха,

Верит: сок из гроздьев созревших слов

Станет горьким вином стиха.

Что бывает проще, чем сделать шаг,

Провалившись в звездную пустоту?

Что терять тому, кто и нищ и наг?

Крик, сорвавшийся на лету.

Только что-то чужое в груди стучит,

Хоть и не расслышать его сперва.

Ангел, горбясь над белым листом, молчит.

Остальное – слова, слова.

 

 

ИУДЕЙСКАЯ ПУСТЫНЯ

Сквозь сито звезд просеян редкий свет.

Здесь небо то же, что и всюду в мире.

В пустыне серой не оставит след

Звенящий стих рыдающей Псалтыри.

 

Здесь тишина важнее языка,

И мне молчанье даже ночью снится.

Как прежде перевернута страница,

За временным течением песка

 

Как зеркало, сверкает в январе

Бесстрастное и неживое море.

Но посмотри: застыли в вечном споре

Две тени на безлиственной горе.

 

 

ХРАМ ГРОБА ГОСПОДНЯ

На улицах слепых, где древние ступени

И крепче пряностей смешавшаяся речь.

Храм Гроба отстоит вдали от всех волнений

Слова чужих молитв оставленный беречь.

 

Что памяти верней: пустынные пейзажи,

Иль шепчущий огонь серебряных лампад?

Здесь греческий монах, сержант турецкой стражи

На языке одном чуть слышно говорят.

 

Не многие из нас тверды и непреклонны,

Но Божьей тишины непостижимый звон

Останется всегда, как певчие каноны,

Как тишину с небес целующий огонь.

 

В молчанье Божием Его любовь сокрыта,

И в тишине цветет Его незримый дар.

За храмом гордый мир. Клокочет речь семита,

И спорит дотемна бушующий базар.

 

 

РОЖДЕСТВО

Христос родился! Славь Его!

Да не померкнет свет отрады!

Земля встречает Рождество

Под лай взаимной канонады.

Не побежден вражды искус,

Невинной крови кубок выпит.

Смотри, младенец Иисус,

Никто не убежит в Египет.

Хранимый строго, Твой Вертеп

Услышит эхо, дрогнут ясли.

Дрожащий горизонт ослеп,

Чадит огонь в прозрачном масле.

Не сбросить крест с поникших плеч,

И полночь очи не смыкает.

Над беззаконием ступает

Господь, несущий миру меч.

Но над землею ни следа,

И только чудом уцелела

Над перекрестием прицела

Всех искупившая звезда.

 

 

СТРОКА

О, Боже мой, как холодно в постели!

Сон боли не торопится затмить.

Луна блуждает в облачной кудели,

И тянется запутанная нить.

 

Бессонниц темных спутники бессменны:

Холодная тревога и строка,

Но, может, вправду, все слова блаженны,

Пока они не сказаны, пока

 

Все к лучшему способно измениться.

Молчи, останься, Муза, под замком!

И, может быть, мне все еще приснится,

Душе покой безмолвный не знаком.

 

Но, как и впредь, бессоннице сдается

Усталая душа, вдали светло.

Одна строка в тетради остается,

И манит свет сквозь мутное стекло.

 

 

ДАР И ВОЛЯ

Запас священной манны разбазарен,

И наступил предвиденный финал.

Кошмар не в том, что был всегда бездарен,

А в том, что прежде этого не знал.

И как всегда, забитым, бледным снобом

У зеркала правдивого стою,

В открытом мире всем известным пробам

Предпочитая верную – свою.

Он – не томов прочитанные груды,

А россыпь хрупких крапинок росы,

И горы мной не вымытой посуды,

И старые настенные часы.

Под мерный стук становится понятно,

Как единица провалилась в ноль,

И вновь в груди аукнется внезапно

До завтра мной отложенная боль.

Звучат слова насмешливо-протяжно,

Которыми назвать её дерзал.

Не то, что я сказал, отныне важно,

А то, что, Слава Богу, не сказал.

Хочу принять соблазн немого тленья,

Хвалу собой самим за все воздать,

Но, Боже мой, вот радость преступленья –

Открыть безвинно-белую тетрадь,

И снова мнить: ты будто с небом связан,

И голосом случайным дорожить,

Когда на деле ты судьбой обязан

Лишь только жить.

По счастью – только жить.

 

 

* * *

Мыслями где-то витай, уповай на чудо,

Мир все расставит, как впредь, на свои места,

Снова в реальность тебя возвратит простуда.

Жизнь незатейлива, буднична и пуста.

Снова в окне дрогнет тень от колючей ветки,

И с января без строчки твоя тетрадь.

Что уж теперь? Успевай принимать таблетки

Или платочки бумажные докупать.

 

Ты возомнил плодом своих стараний

И откровением странный нестройный стих.

Здесь на листе нет никаких Ураний,

Ни озарений, ни эйдосов никаких.

 

Странные строки не то, чем тебе казались.

За облаками луна в тишине плыла.

Помнишь, чему так двусмысленно улыбались

Прежде в прихожей предатели-зеркала?

Ну, а теперь помолчи, подсчитай потери.

Думай о том, как надолго и крепко влип.

Нет больше места прекрасной, наивной вере.

Насморк, озноб и температура, грипп.

 

 

* * *

Колонны, шпили, купола.

Вдали за занавесом белым

Дымится сонный день, дотла

Он догорит, но чую телом

 

Все кончится когда-нибудь:

Мельканье фар и дребезжанье

Трамваев, значит горожане

Исчезнут, в бесконечный путь

 

Уйдут пустые лодки их

По малой Невке и Фонтанке.

Вода каналов нянчит склянки,

За ней оград темнеет штрих.

 

Зевают каменные львы,

И глухо колокол гранитный

Всей набережной монолитной

Дрожит под вздохами Невы.

Встречает город торжество.

Безмолвный, опустевший колос,

Из-за метели слышен голос

Отдавших жизни за него.

 

Они верны ему в веках.

Мы – их измучившие гости.

И перемоют наши кости.

Они за совесть и за страх.

 

Ведут ко входу в твой Аид, -

Метро, - ступени за спиною.

Над леденящей тишиною

Последний ангел – снег летит.

 

Как в странном кадре из кино,

Вдруг стало ветрено и пусто.

На людных станциях темно,

И пересохло Стикса русло.

 

Проснусь. Не открываю глаз.

Ты рядом безмятежно дышишь.

За то, что неба ты не слышишь,

Быть может, суд минует нас.

 

 

ДЕРЕВО

Родиться бы мне деревом кривым.

Вздыхая дни и ночи над обрывом,

Дрожать, в ответ раскатам грозовым.

Встречать рассвет в безмолвии счастливом.

И шелестеть нечастою листвой,

Чуть крепче становиться с каждым веком.

Не маяться больною головой.

Так нет же! Я родился человеком!

Всю немощную дрожь, худую стать

Я получил сполна в убогом теле.

И с ветром не дано мне причитать.

Сухие листья губ прошелестели

Невнятное, глоток зари испив,

И замолчали, мертвенных покорней.

Но вот уже темнеет мой обрыв.

Застыли руки-ветви. Ноги-корни.

Я – дерево. Как будет сладко мне

Пасть от руки, чтоб в очаге дымящем

Трескучим смехом хохотать в огне.

Вздыхая, тихо спеть о настоящем.

 

 

* * *

Что это, друг мой? Рабское ремесло .

Муки и звуки перетекают в знаки.

Черным по белому, словно твое весло,

В сонную воду опущено в сизом мраке,

 

Снова взлетит, толкаясь, и пропадет,

Волей гребца приведено в движенье.

Только воде безразличен весла полет,

Скорость течения, лодки твоей скольженье.

Так вот и я, положась на ревнивый слух,

Перевожу стон весла или вод дыханье,

Точно и речи гребцов, на единый дух.

Рифм заурядных пространное причитанье

Слышаться будет, пока не растает та,

Первая неотступно простая нота.

А всей награды – лишь новая глухота.

Только покуда опять не разбудит что-то.

 

 

КОНЧИНЕ

Поздно. Плакать меня эта ночь не научит!

Снова чувства менять на слова бесполезно.

Имена сочинять мне однажды наскучит

Бестолковой тоске, чье молчанье железно.

И отступят смущенно дрожащие тени

От меня, навсегда отнимая уменье

Сожалеть и молиться, сбивая колени,

Ревновать и грешить, забывая сомненье.

Не терзаем, как прежде, душою тревожной,

Соскользну я в покой, оттолкнувшись от края.

И Харон, осчастливлен моей подорожной,

Ухмыльнется, попутчиков мне подбирая.

 

 

СЕАНС

Там на аккуратно утоптанный снег

Мазками живые ложатся снежинки.

И, молча, стоит у окна человек,

Подвижные вновь наблюдая картинки.

Машины и люди, дрожа и снуя,

Вдруг в кадре, замерзшие, вновь громоздятся

Земного огромной горой бытия.

И, вправду, откуда здесь горнему взяться –

Решит наблюдатель. Пейзаж этот сер,

Звезда остывает на сгорбленной крыше.

Сюжет заурядней и братьям Люмьер

Не мог бы присниться. Откуда-то свыше

За всей постановкой следит режиссер,

И сам ничего уже не понимая,

Однажды вселенной сказавший: - Мотор!

Отныне бездействует, действу внимая.

Уйдет человек, не досмотрит Кино.

Ладонью слегка прикрывая зевоту,

Он скажет себе: - За окном уж темно,

А завтра, приятель, тебе – на работу.

Но фильм черно-белый в окне не замрет.

Лишь, срок отведенный упрямо срывая,

Во сне этот зритель случайно умрет.

И снова, стыдливую землю скрывая,

Снежинки опять станут падать во мгле.

А я, не окончив сонета и станса,

Дождусь в тишине у окна на земле

Конца полуночного киносеанса.

 

 

ИСКУПЛЕНИЕ

Искупление. Где? На дне.

В темно-красном густом вине.

Притаился покой в стакане.

Нет. Ну, что ж, наклонись и пей.

Но печали бежать не смей

Вновь шатаясь, бредя в тумане.

Ложью сердце свое щадя,

И надменно любовь стыдя,

Больно жгущую покаяньем,

Оправдания вновь ищи,

Помня – камень с твоей души

Обернется надгробным камнем.

А спасенью одна цена –

Не вино, а вину до дна

Молча пить до последней капли.

Сладко шепчущий дьявол спит,

А с тобой остается стыд.

Ты не этого ждал. Не так ли?

Боль вернется не без труда.

Звезды улицы города –

Все шатается в танце пьяно,

Искупление. Где? На дне.

Бездна кажется в тишине

Пустотою на дне стакана.

 

 

ТРИПТИХ

Андрею Тарковскому и Жану Кокто

 

1

 

Ангел

Засвеченною желтой фотопленкой

Исчезнет, не запомнясь, день в окне.

Помятою, ленивою клеенкой

Лежит усталый снег по всей длине

Пути его, а на пути – бордели,

Бараки, порты, канцелярий жуть,

И старый храм, где вы его отпели,

Когда ему открылся Божий Путь.

Он – Ангел. Он улыбки собирает,

Оставленные в памяти друзей.

И реплики рассеянно теряет.

Их подберет влюбленный лицедей.

И тянется упрямая дорога.

И добровольцем вновь на горний фронт

Он, молча, уплывает, глядя строго

За ровный черно-белый горизонт.

 

 

2

 

Герои

За ровный черно-белый горизонт

Уходят, подпоясанные тучей,

Толпою Ангелы, и наступивший фронт

Предгрозовой каймой, густою, жгучей

Встречает их, отныне и всегда

Им призваны, они в Господней длани.

Навек рабами ратного труда

Останутся солдаты с поля брани

Великой, те, что нынче полегли

Под разными знаменами – едины,

Как дети ими мучимой земли –

И рыцари Христа и паладины

Аллаха, раз у всех един исход,

На небеса ступают общим строем.

Мы ж их тела среди пустых забот

В глухих могилах молча упокоим.

 

 

3

 

Прах

В глухих могилах молча упокоим

Безропотные, хладные тела.

И непременной речи удостоим

Их душ недовершенные дела,

Покинувших вместилище немое,

Готовых встретить неизбежный суд.

Мы побредем, допив вино пустое,

К своим надеждам, ведь они не ждут.

Но, ужасом объяты безымянным,

Мы снова не прогоним мысль ту,

Что властелинам жизни самозваным

Переступить не хочется черту.

Грехи и впредь нам не простят смиренья,

Но, постигая тишину до дна,

Осознаём, что мерою прозренья

Нам остается лишь любовь одна.

 

 

К СЛОВУ

Вслепую подбираясь близко

К сиянью медленно из тьмы,

К цветочкам доброго Франциска

И горьким ягодкам Фомы,

Душа узнает не о Боге,

Но о присутствии Его

В любом звене, в любой эклоге.

А все слова – лишь воровство

У первого Живого Слова,

Что вновь устам себя отдаст

Молящимся, - ничто не ново,

Как обещал Экклезиаст.

Но вьется над душой живою

Сомненья вечного оса.

В лицо смеются небеса

Мне окаянной синевою.

 

 

ХОЧУ ЛЮБИТЬ

Не облагать чужую жизнь любовью,

Как данью, что потребуешь себе.

Любить не за... а вопреки присловью,

Наперекор упрекам и журьбе.

Любить смешно, отчаянно и жадно,

Чтобы никто потом сказать не смог,

Что, говоривший сбивчиво, нескладно,

Ты сердцем был нечестен и жесток...

Любить душой открытой и смиренной,

Все принимая и благодаря,

Хочу любить, не мучаясь изменой

И ревностью, меня грызущей зря.

Любить лишь раз, с улыбкой отдавая

Себя всего, до мелочей, до слез!

Дышать любовью, чтоб тебя, живая,

Душа, на небе приняли всерьез.

 

 

ИСКУССТВО

Любовь к искусству с жаждой естества

Вновь борется, позор превозмогая.

Скороговоркой бреда с губ сбегая,

Ложится жизнь твоя строкой к строке,

Чернея бороздой на белом поле.

Когда-то спал и ты щекой к щеке,

Но счастьем звать ты не умел до боли

Тот миг, который счастьем был, и вот,

Ты, погружённый в смуту новых басен,

Ведёшь стихам своим ненужный счёт.

Как пьяный сон, самообман опасен.

Ты ловко притворяешься творцом,

Но чем ты небесам воздал за щедрость

Скупого дара? Мужем и отцом

Стать не сумев, и только ночь, ощерясь

Слепыми звёздами, глядит с небес, и ждёт,

Когда, пустой измучившись дилеммой, -

Рай или ад, - Господь тебя сочтёт

Своею неудачною поэмой.

 

 

МОЛИТВА О ДАРЕ

Не славою, не долголетьем

Меня, молю я, награди.

Но безотрадным даром третьим –

Предвидеть горе впереди.

 

Затем желаю и в отраде

Хранить грядущей скорби след,

Чтоб унести в любимом взгляде

Во мрак разлуки – нежный свет.

 

И, не насытившись свиданьем,

Вновь чашу памяти испить,

Чтобы нечаянным страданьем

Смеренной веры не смутить.

 

И в самой темной перемене

Признать любовь твою и власть,

Не дав сомнению и лени,

Как прежде, сердце обокрасть.

 

 

НЕМОЕ

Я не люблю ленивых голубей

Блаженства, и кузнечиков свинцовых

Упрямых букв, что скачут на листе

В неспелом хлебе – запах отрубей.

Вино, увы, мехов не хочет новых.

Но жарко сердцу в сонной тесноте.

От гнева побелел бесплотный лист

Забытый, вновь гоню пустые строки.

Пугает музу громкий скрип зубов

И, будто бы оглохший пианист,

Мечтаю я услышать в смертном сроке

Стук тяжких крышек рухнувших с гробов.

Остынет гнев, и пустота, смеясь,

Окажется ещё неясным звуком,

Густым, как возмущенная вода.

И явится с ним слов живая связь

Придет конец всем бессловесным мукам

И на листе проступит: - никогда…..

 

 

* * *

Заблудившийся снег на листве

Неразборчиво быстро напишет,

Что секундами тонкими вышит

Мир, со временем в горьком родстве.

Белизна не оставит следа.

И не надо к снежинкам тянуться,

Потому что нельзя оглянуться

Ни на миг в пустоту, в никуда.

День – зарубка на мертвом стволе,

Как свидетель тоски, безупречен,

Только снегом мгновенным подсвечен,

Ставшим грязью на мокрой земле.

 

 

* * *

То ли злодей, орудующий клещами,

Как инквизитор, что ищет в душе каверну,

То ли архангел у жертвенника ночами,

Жарким огнем выжигающий мира скверну.

Кто ты, мне шепчущий странные эти строки,

Божий посланник иль вторящий лютым бесам?

Так неужели и в небе мы одиноки?

Как задыхаясь ныне под страшным весом

Жалких грехов, плетемся к чужой Голгофе

И повторяем слова покаянья тихо?

Прочь черновик! Надо поставить кофе.

Не говори с собой, или сойдешь за психа….

 

 

* * *

Ангел жил в небесах безмолвный,

Верный Господа почтальон.

Плыл по небу с сумою полной

Нес виденья и вести он.

 

Тучи темные, свитки радуг,

Звезд сияние, свет дневной,

Сны и сотни иных загадок

Были в ней за его спиной.

 

И привыкнув к нехитрой роли,

Вечно Богу служить готов,

Ни к чему не имел он воли,

И ни разу не видел снов.

 

Но влюбленной песню простую

Он услышал, и опьянен,

По неведомому тоскуя,

Вдруг к земле устремился он.

 

Этой ласковой песни сила

Так желанна ему была

И звала его и молила,

Согревала и обожгла.

 

И сгорая от нетерпенья,

Бедный ангел раскрыл суму,

Звезды, молнии, сновиденья

Бросил избранной он во тьму.

 

Долго ночь в небесах пылала,

Пробудились, дрожа, дома.

А влюбленная замолчала,

Потому что сошла с ума.

 

В наказание мне за это

И любовь не узнать мою,

И не видеть отныне света,

Если песню не допою.

 

 

* * *

Горький ветер в захламленном парке

Вновь тасует колоду листвы.

Отражаясь в стекле иномарки,

C пьедестала оскалились львы.

Тлеет ворох, холодный, не яркий

Свет, едва отражен от Невы.

Знаю, ты никогда не бывала

В этом городе голых дворцов,

Блеск свинцовый немого канала,

Петропавловки тонкое жало -

Так важны ли, в конце-то концов?

Может большего мне и не надо.

Здесь стою и сутулюсь, как еж.

Может счастье - витая ограда,

Пряжа дыма и сор листопада.

Ждать тебя, зная, что не придешь.

 

 

* * *

Пустотою до немоты

Сыт, краюхою дня единой.

Если делишься болью ты,

Что мне делать и с половиной

Блеклой боли? Не помни зла:

И другим нелегко, наверно -

Боль моя им всегда мала,

А себе - велика безмерно.

Потому и невольно врут

Языки, пустоту умножив,

Скользкой глади не потревожив,

Листья падают в грязный пруд.

 

 

* * *

Ты – рассвет, что незрячему снится,

Ты родник, что тревожит в бреду

Средь пустыни. Ты – ночи зеница,

Полынья на расколотом льду.

И одетый в свободу немую,

В свет сырого и серого дня,

Я тебя с тишиной рифмую,

И ревную. Не слушай меня.

Что тебе в откровеньях унылых?

Лишь дрожащие страстью слова.

Если я прикоснуться не в силах,

Прячу руки крестом в рукава.

 

 

* * *

как будто тоска - цветок,

и тело твое, и дух.

его ядовитый сок

не дразнит ленивых мух.

 

но ужас того цветка,

что вырос в пустой груди,

дрожа, приоткрыт слегка,

все шепчет: следи, следи...

 

и кажется ничего

чудесней на свете нет.

мгновенное волшебство,

и вечный холодный след.

 

молчание у окна,

опущена голова,

и легкая пелена

качнется едва-едва.

 

бессмысленный долгий взгляд.

чуть-чуть занавеску сдвинь:

шуруют вперед-назад

над пеплом седых святынь

 

десятки людей, машин,

колес и бесстыжих ног.

И сотни - как день един.

смеется тоски цветок.

 

 

* * *

Заостри деревянный брусок.

Вот и грифеля тонкое жало.

И ложится на маленький лист

Неподвижною тенью пейзаж.

Так сомненье лежит между строк.

Заурядное, в общем, начало.

Ты с годами все больше похож

На заточенный свой карандаш.

 

Дни и ночи послушная сталь

Незаметно, а значит умело,

За собою лишь стружку страстей

Оставляет, внушая: - Пиши.

И обломков, наверное, жаль,

Но, чем более сточено тело,

Тем острее и тоньше за ним

Обнаженный остаток души.

 

 

Точно в детстве, как будто в стишке:

Точка, точка, потом запятая,

Этот образ немыслимо прост,

И, на сотню осколков дробя,

Ты его собираешь в тоске,

В столкновение линий врастая,

Все не видишь ответа, опять

Мир упрямо рисуя с себя.

 

Ты едва ли заметил теперь,

Что, быть может, отчаянно близок

К постиженью земной тишины,

Приоткрыв её вечный закон.

А теперь постарайся: измерь

Этот жалкий, неровный огрызок.

Жаль, что грифель сломался опять,

Ведь рисунок почти завершен.

 

 

* * *

Озабоченный детским твоим испугом ,

Он садится, в глаза неотрывно глядя.

Доктор хочет опять притвориться другом.

Хватит, мы это уже проходили, дядя.

 

Знаю все. И не говори ни слова

Все слова не полезней пилюль и капель

В процедурах нет ничего смешного

И едва ли кожей искусный скальпель

 

Доктор чуял когда-нибудь, ну да ладно.

Я смотрю на соседа, ему не хуже.

За окошком сверкает дворец нарядно.

Посмотри вот какой он – наш мир снаружи.

 

Этот привкус мольбы на губах соленый.

Доктор твой обращается к вечной свите

Из студентов: - смотрите, какой смышленый.

Тает снег на щербатом сыром граните.

 

 

* * *

Горький ветер в захламленном парке

Вновь тасует колоду листвы.

Отражаясь в стекле иномарки,

C пьедестала оскалились львы.

Тлеет ворох, холодный, не яркий

Свет, едва отражен от Невы.

Знаю, ты никогда не бывала

В этом городе голых дворцов,

Блеск свинцовый немого канала,

Петропавловки тонкое жало -

Так важны ли, в конце-то концов?

Может большего мне и не надо.

Здесь стою и сутулюсь, как еж.

Может счастье - витая ограда,

Пряжа дыма и сор листопада.

Ждать тебя, зная, что не придешь.

 

 

* * *

Пустотою до немоты

Сыт, краюхою дня единой.

Если делишься болью ты,

Что мне делать и с половиной

Блеклой боли? Не помни зла:

И другим нелегко, наверно -

Боль моя им всегда мала,

А себе - велика безмерно.

Потому и невольно врут

Языки, пустоту умножив,

Скользкой глади не потревожив,

Листья падают в грязный пруд.

 

 

* * *

1

Ты – рассвет, что незрячему снится,

Ты родник, что тревожит в бреду

Изнуренного жаждой. Мне птица

Пропоет твое имя в аду,

Обещая свободу немую

И раскаянье судного дня.

Я тебя с тишиной рифмую,

И ревную. Не слушай меня.

Что тебе в откровеньях унылых?

Лишь дрожащие страстью слова.

Если я прикоснуться не в силах,

Прячу руки крестом в рукава.

 

 

2

Ты – рассвет, что незрячему снится,

Ты родник, что тревожит в бреду

Средь пустыни. Ты – ночи зеница,

Полынья на расколотом льду.

И одетый в свободу немую,

В свет сырого и серого дня,

Я тебя с тишиной рифмую,

И ревную. Не слушай меня.

Что тебе в откровеньях унылых?

Лишь дрожащие страстью слова.

Если я прикоснуться не в силах,

Прячу руки крестом в рукава.

 

 

* * *

как будто тоска - цветок,

и тело твое, и дух.

его ядовитый сок

не дразнит ленивых мух.

 

но ужас того цветка,

что вырос в пустой груди,

дрожа, приоткрыт слегка,

все шепчет: следи, следи...

 

и кажется ничего

чудесней на свете нет.

мгновенное волшебство,

и вечный холодный след.

 

молчание у окна,

опущена голова,

и легкая пелена

качнется едва-едва.

 

бессмысленный долгий взгляд.

чуть-чуть занавеску сдвинь:

шуруют вперед-назад

над пеплом седых святынь

 

десятки людей, машин,

колес и бесстыжих ног.

И сотни - как день един.

смеется тоски цветок.

 

 

* * *

Какая разница – в пустыне,

Иль в комнате немой полночной?

Молчишь, глотая воздух синий,

И жребий тянется бессрочный.

 

Пространством светится безлюдным

День посреди незваной стужи.

Что делать с вечным, обоюдным

Провалом в сердце и снаружи?

 

И до утра глазея в ящик,

Вслепую щелкаешь каналы.

Часы в углу стучат все чаще,

И времени осталось мало.

 

Сиди, перелистай газету,

И покури на кухне снова,

Надежду променяв на эту

Жизнь – опостылевшее слово.

 

В хрустящем сумраке знакомом

Лишь вдох и выдох – чет и нечет,

И облака ползут над домом,

И ветер листья рвет и мечет.

 

 

ДОЖДЛИВОЕ

Сквозь запотевшее стекло

Смотрю на мокнущих прохожих.

И что мне делать? Или тоже

Ползти себе дождю назло?

У одиноких фонарей

Обида капает из носа

Вернее – с лампочек, что спроса

С погоды, осени, людей?

Но все же кто-то в полумгле

За размышленьями пустыми

Вновь исчезающее имя

Выводит пальцем на стекле.

 

 

обсуждение →