ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ На главную



 

5

Абсолютная вера — дар мне от Бога: «власть быть чадами Божи ими» (Ин. 1, 12). Это не от меня, от Бога — полное видение. И, как дар мне, — мое, именно мое: мое видение, и я вижу его, вижу видение. Без этого видения видения нет и видения невидения, без веры нет и покаяния. В мгновенном узнании — понимании невидения как моего невидения — я увидел свое видение, иначе не увидел бы и невидения. Но оно ушло так же мгновенно, как и пришло, ушло, не оставив и следа; осталось видение моего невидения — моя вина без вины. Почему ушло? Почему сразу же ушло, не оставив и следа? В видении видения я принимаю на себя бесконечную ответственность, Бог снимает с меня вину. Но видение ушло, вина осталась; остался страх и трепет, тоска и смятение. Почему? Почему, раз получив видение видения, не могу удержать его, почему видение видения сменяется видением невидения, утешение — искушением? Здесь два вопроса. Первый — личный: почему меня не оставляет пустой, невидящий, чужой взгляд? Как отец исцеленного отрока, я все время повторяю: верю, Господи, помоги моему неверию. Но страшный, пустой, невидящий взгляд не оставляет меня. Второй вопрос: как понимать смену искушения утешением, утешения — искушением? И, наконец, последний вопрос: почему Христос пришел не только для того, чтобы невидящие увидали, но и чтобы видящие стали слепы?

 

 

* * *

В рефлексии мое самосознание объективируется: я думаю о себе думающем. Я думающий — субъект; тот я, о котором я думаю, то есть объект моей мысли, реально тот же; тогда я думаю о себе, думающем о себе. В этой рефлексии о себе самом я не приблизился к себе, скорее удалился и, продолжая это объективирование себя, думающего о себе, думающем о себе... все больше удаляюсь от себя: объект мысли о себе, думающем о себе, не возвращается в субъект. Тожество моего самосознания в рефлексии повреждено: хотя реально субъект и объект мысли один и тот же, но идеально или ноуменально в рефлексии я не могу вернуться к себе. Это идеальное или ноуменальное несовпадение меня как объекта моей мысли со мною как субъектом этой же мысли я реально ощущаю и чувствую, во- первых, в противоречивости своих желаний и поступков, когда хочу одно, а делаю другое, в раздвоении самого желания, в стыде; во- вторых, в воспоминаниях, в воспоминании своей определенной, конкретной вины, в раскаянии и в отвращении к себе самому.

Видение видения — возвращение видения к видящему, само сознание; в отличие от поврежденного в рефлексии объективируемого самосознания видение видения — адекватное, реальное возвращение к себе. Оно объединяется с действием Святого Духа: «Когда же поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите: ибо не вы будете говорить, но Дух Святый» (Мк. 13, 11). Заботы и обдумывание — это и есть рефлексия и объективирование, свобода выбора, Святой Дух дает видение видения. Апостол Павел: «мы не знаем, о чем и как должно молиться, Сам Дух неизреченными воздыханиями ходатайствует за нас» (<ср.> Рим. 8, 26). «Сей Самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божии» (Рим. 8, 16). Свидетельство Духа моему духу — реальное тожество моего само­ сознания, то есть лицо, личность, взгляд, видение в видении меня Богом. Тожество моего самосознания — дар мне от Бога: рождение от Бога (Ин. 1, 13), рождение от Духа (Ин. 3, 8), «власть быть чадами Божиими» (Ин. 1, 12). Я подчеркнул <выделил> слово «быть», потому что тожество моего самосознания не единство моего сознания, хотя бы и синтетическое, не форма, а именно сущность его — абсолютная инвариантность моей души в видимой временности и прехождении. Скорее временность и прехождение — форма, в которой мне в грехе является тожественность, то есть абсолютная инвариантность моей души. От этого и отвращение к себе, и раскаяние, и стыд: я тот же и являюсь себе не тем же. Это чувство или ощущение настолько конкретно, что я определил бы его словами: тошно, мутит. Меня мутит оттого, что я тот же — не тот же. Меня мутит, когда я по-настоящему вспомню о каком-либо человеке, который когда-то для меня был самым близким, а сейчас абсолютно безразличен. Меня мутит от самого слова: прошло, проходит, пройдет. Отчего мутит? Отчего стыд, отчего отвращение к себе? Отвращение в двух измерениях: сейчас — в раздвоенности моего желания, в опустошенности чужого, невидящего взгляда, моего чужого, невидящего взгляда, смотрящего на меня; во времени, когда я вспоминаю себя, каким я был вчера, год, десять, двадцать лет тому назад. Если бы у меня было только аналитическое тожество сознания или только синтетическое единство самосознания, не было бы ни отвращения к себе, ни стыда, на меня не смотрел бы страшный, невидящий, опустошенный, чужой взгляд.

Тожество моего сознания — синтетическое, то есть алогичное тожество различного, тожество не того же самого. Это дар мне Бога, дар, который я не могу принять, потому что мне, как сотворенному, он не по силам, и не могу не принять, потому что я уже получил его. Тогда этот дар мне — реальное синтетическое тожество самосознания, видение видения в видении меня Богом — в грехе и рефлексии повредился и является мне в форме изменчивости и прехождения, во временной форме. Мое самосознание настолько извращено в невозможности ни принять, ни не принять Божественный дар мне, что в рефлексии именно изменчивость и прехождение я принимаю за содержание и сущность своей души, а единство для меня только абстрактная форма; причем в рефлексии это единство настолько опустошено, что стало только аналитическим тожеством понятия, полюсом интенциального отношения — трансцендентальным ничто. Тогда души и вообще нет. А так как моя инвариантность абсолютна, то есть не подчинена законам времени, то если душа не бессмертна, то ее вообще нет, есть только смена психических состояний. Нет и видения видения, а значит, и видения невидения. Но тогда нет и ощущения вины и сознания греха, нет и стыда, и раскаяния, и покаяния. Тогда на меня не смотрел бы мой пустой, невидящий, чужой взгляд.

Пустой невидящий взгляд опустошает меня, я теряю себя самого: я — не я. Но как я могу сказать: я — не я? Кто я, который не я? Кто я, говорящий себе самому: я — не я? Ведь это не абстрактные теории, не слова, я вижу это, все время вижу в страшном, опустошенном взгляде, не оставляющем меня. Это видит каждый человек, если внимательно посмотрит на себя, если у него хватит смелости взглянуть на себя самого.

В грехе и рефлексии я разделил подаренное мне синтетическое тожество самосознания: я отделил единство и тожество от многообра зия и различного, первое я представляю себе как пустое аналитическое тожество понятия, второе — как несоединенное слепое многообразие, источник нечистоты и зла. Но, только гипостазируя аналитическое тожество или синтетическое единство самосознания, его можно принять за добро, чистую волю, категорический императив, идею блага или какую-либо другую гипостазированную идею. Само это дихотомическое разделение есть теоретическая сублимация свободного выбора, то есть греха. Оттого и мутит, что свою синтетическую тожественность — тот же не тот же — я представляю себе в рефлек сии: в свободе выбора, во времени, в грехе. Первоначальную слепую, еще не прозревшую тожественность — в невинности — я потерял, новую в — Христе — еще не получил: я получаю ее в вере, я призван к тому, чтобы усилием восхитить Царство Небесное. Моя абсолютная инвари антность — вечная жизнь в Христе. Поэтому Христос и говорит о вечной жизни в настоящем времени: «Верующий в Сына имеет жизнь вечную» (Ин. 3, 36). «Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Ин. 5, 24).

Моя абсолютная инвариантность есть действие Святого Духа, потому что Святой Дух, исходящий от Отца, — Божественный ритм, ритм Божественного самосознания, причем личный: ритм как Лицо; поэтому не только идеальное, но реальное самосознание и единство Божественной Троицы. Святой Дух восстанавливает и мое, поврежденное в грехе самосознание. Мне кажется, так объясняются некоторые изречения из Евангелия и посланий о Святом Духе и Его действии в нас.

 

 

* * *

Повторяю основное экзистенциальное, религиозно-онтологическое противоречие, онтологическую невозможность, в которую я заключен и из которой сам, своими силами не могу выйти:

Бог дарит мне Свою бесконечную ответственность, абсолютную свободу. Он уже подарил мне ее, уже возложил на меня Свою бесконечную ответственность, бесконечный дар мне.

Я не могу принять Его дар мне — бесконечную ответственность, она мне не по силам.

Я не могу не принять бесконечной ответственности, она уже возложена на меня.

Эта невозможность ни принять, ни не принять Его дар — мое реальное онтологическое противоречие, реальная противоречивая сущность меня самого. И здесь, как бы в одной точке, в сейчас, заключены и мое отвержение, и мое призвание, и гнев Божий, и Его любовь в гневе. В моем абсолютном несоответствии Его дару, то есть в невозможности ни принять, ни не принять его абсолютная свобода стала только свободой воли, то есть свободой выбора, мотивированной содержанием выбора и детерминированной его формой. Вернее, не стала, а есть: невозможность ни принять, ни не принять абсолютную, немотивированную свободу и есть материально мотивированная, формально детерминированная свобода, то есть мой грех. Свобода выбора и есть эта невозможность, поэтому и детер минирована — мнимая свобода, и я раб своей свободы, раб своего греха. Это рабство в грехе — невидение. Но здесь же, в этой же точке, в сейчас и моя абсолютная свобода — видение; Бог уже возложил на меня Свою бесконечную ответственность: поэтому я не могу не принять ее — тогда вижу, вижу свое видение. Но Его ответственность мне не по силам — тогда не вижу; или вижу свое невидение. В невозможности не принять Его дар я внутри: в видении, в Его видении моего видения и моего невидения; в невозможности принять Его дар — я вне Его видения, не вижу. Но и вне Его видения я внутри, потому что сама невозможность ни принять, ни не принять Его дар мне есть не только рабство в грехе, но и мой вопль, открывающий мне глаза. Именно в полной невозможности какой- либо свободы выбора рождается моя абсолютная свобода — я совершаю невозможное: Бог совершает невозможное для меня — освобождает меня. В одной и той же двойной точке и мое отвержение и рабство, и мое призвание и свобода. Абсолютно эта двойная точка — любовь Бога и Его гнев на меня.

Любовь: Он сотворил меня по Своему образу и подобию.

Гнев: как сотворенный, я не равен Ему, не подобен. Тогда Он обвинил и проклял меня за то, что я не равен, не подобен Ему, за мое абсолютное несоответствие Его дару.

Любовь в Его гневе: Он обвинил и проклял меня, чтобы у меня открылись глаза, чтобы я получил лицо, взгляд, видение. Глаза открываются через грех. Больше ничего я сам не могу сделать, только грешить. Но «так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3, 16). Тогда Его проклятие стало благословением. Грехом Он и проклял, и благословил меня.

 

 

* * *

Августин различает три человеческих состояния: возможность грешить; невозможность не грешить; невозможность грешить. Первое состояние он относит к невинности, в невинности, говорит он, греха еще не было, потому что человек сотворен невинным и безгрешным, но свободным, поэтому была только возможность грешить; второе — наше состояние после грехопадения; третье святость. В определении невинности Августин не прав. Невинность слепа: не имеет ни лица, ни взгляда, ни видения. Она не может грешить, потому что и не знает греха: безгрешна, значит и не может грешить. Возможность греха и есть грех. Сама невозможность ни принять, ни не принять подаренную мне абсолютную свободу и есть моя детерминированная возможность, или потенциальность: возможность свободного выбора; возможность свободного выбора и есть свободный выбор. Он всегда только возможен и никогда не осуществим, никогда не переходит из состояния потенциальности в состояние актуальности. В этом его детерминированность — моя детерминированность в грехе.

Непонимание невинности происходит от перенесения на Бога категорий времени. Бог сотворил человека по Своему образу и подобию. Бог сотворил человека невинным и безгрешным. Оба утверждения правильны, ложно отнесение их к определенному моменту времени. Бог вечен, вне времени, для Него всё сейчас. Время — функция моей свободы выбора, то есть моего греха. И все равно непонятно и алогично, как и сам грех. Непонятное мы обозначаем словами: «уже» и «еще» — уже нет и еще нет. То, что я называю прошлым — уже нет, — функция детерминированности формы свободного выбора, поэтому в рефлексии и воспоминании представляется как детерминированное предыдущим состоянием: детерминированность формы свободного выбора и есть идея детерминирования. Прошлое получает для меня содержание от объективирования моей самости, то есть моего «я сам»: прошлое я вспоминаю как свое прошлое — если вспоминаю, причем сейчас вспоминаю, а не абстрактно мыслю. Будущее — чего еще нет — я представляю как то, что может быть. Как возможность, или потенциальность, представление будущего есть содержание моего выбора, оно одновременно и контингентно, то есть случайно, и детер минировано материально — мотивами моего выбора. Оно контингентно в том смысле, что передо мною в свободе выбора стоят разные возможности и в свободе выбора мне кажется, что я могу выбрать любую. Но та, которую я выберу, когда выбрана — детерминирована мотивами и моим предшествующим состоянием: не до выбора, а именно как выбранная, она всегда детерминирована. Контингентность выбора относится уже к его форме: сам акт выбора сейчас, то есть сам акт греха, заключает в себе представление случайности и сознание ответственности, ожидание и свободу, но только свободу выбора.

Если же в невинности нет ни свободы выбора, ни лица, ни взгляда, то нет и времени. Но мы уже не можем мыслить и рассуждать вне времени. Тогда то, что для Бога одно, хотя бы и как различное, Его вечное сейчас — мы распространяем, раздвигаем во времени. Мы разделяем творение, невинность, возложение бесконечной ответственности, грехопадение, оправдание, спасение, распределяем их по времени. Тогда же возникают человеческие понятия цели и средства. Поэтому, рассуждая по-человечески, мы можем сказать: творение человека по образу и подобию Божьему — намерение и цель Бога. Невинность и безгрешность принадлежит к определению всякой твари: все, что сотворил Бог, невинно и безгрешно. Виновник же всего один: Творец. Грехопадение — средство для осуществления Божьей цели: прозрение одной из тварей — человека, чтобы он уподобился Своему Творцу.

Невинность и святость не одно и то же: Бог свят, но не невинен, наоборот, виновник ( causa ) всего. Невинна вся сотворенная Богом тварь: именно потому, что она сотворена, а не сама себя сотворила, она безгрешна, невинна и невиновна. Но поэтому же она и не свободна. Свобода, абсолютная, немотивированная свобода — привилегия одного только Бога. Бог сотворил меня, как и всякое Свое творение, безгрешным и невинным, поэтому несвободным. Бог подарил мне абсолютную свободу, принадлежащую Ему и только Ему. Для нас, рассуждая по-человечески, это два момента. Для Него — один, так же как и то, что для нас между этими двумя моментами: невинность, грехопадение, прозрение; оправдание и спасение — это уже дает Бог.

Бессмысленно приписывать невинности одновременно и безгреш ность, и свободу; какая же это невинность и безгрешность, если Адам, находясь в Раю, ни в чем не нуждаясь, непосредственно общаясь с Богом, все же согрешил, согрешил ради греха. Какой же он невинный? Он хуже нас: он мог не грешить, мы не можем не грешить; он ни в чем не нуждался, мы во всем нуждаемся. Библия ничего и не говорит о свободе Адама до грехопадения; в книге Бытия строго различается два состояния: невинность до грехопадения и прозрение, то есть свобода после грехопадения. У Адама открылись глаза только после вкушения от древа познания (Быт. 3, 7). До вкушения от древа познания у него и не было познания и он не мог знать различия добра и зла, значит не мог и грешить. Само это противоположение добра и зла и есть первоначальное противоположение невыбора в невинности и выбора в грехе; а за ним — противоположение себя Богу. Но до вкушения от древа познания не могло быть и знания этого противоположения, то есть свободы выбора.

Адама соблазнила Ева, Еву — змий. Но и змия сотворил Бог. Слова змия (Быт. 3, 5) — классическая формула соблазна, то есть соблазнения: «а правда ли?..» Правильный ответ здесь один — устранение соблазняющего вопроса: «Отойди от меня, сатана, ибо ты мне соблазн». Но до грехопадения Ева была невинна, невинность слепа: Ева даже не знала, что есть соблазн, поэтому ответила: нет. Формально ответ был правильный, но она вступила в пререкания с соблазнителем, тогда пала: пала в свободу выбора, в необходимость ответить: да или нет. Тогда у нее открылись глаза — так говорит Библия. Поэтому, я думаю, слова змия надо понимать как непрямую речь Бога, Его речь, преломленную в моем греховном взгляде: чтобы у меня открылись глаза, чтобы я увидел Его бесконечный дар мне. Апостол Павел говорит: «Но Писание всех заключило под грехом, дабы обетование верующим дано было по вере в Иисуса Христа» (Гал. 3, 22). «Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать» (Рим. 11, 32). Непослушание, о котором говорит апостол Павел, — грехопадение, если Бог всех заключил в непослушание, то Он и есть последняя причина грехопадения, причем, говорит апостол Павел, это было средством, а цель — помилование по вере в Христа. Христос же — образ, по которому Бог сотворил человека, — так говорит апостол Павел. Поэтому, рассуждая по-человечески, творение по образу и подобию Божьему можно назвать целью, а грехопаде ние — средством. А виновник ( causa ) один — Бог.

Тот же, по образу Которого Бог сотворил человека, Тот же и освобождает его от вины без вины: «если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, истина сделает вас свободными. <...> ...если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин. 8, 31 —32, 36). Апостол Павел: «Итак стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» (Гал. 5, 1). «К свободе призваны вы...» (Гал. 5, 13). Истина, которая освобождает, это Сам Христос (Ин. 14, 6), то есть Бог, ставший человеком, иго рабства, о котором говорит апостол Павел, — иго греха, свободы выбора. Христос, освобождая от греха, освобождает от детерминированности свободного выбора, то есть от самого свобод ного выбора, дает абсолютную, немотивированную свободу. Она сказана Христом в Гефсимании: «впрочем, пусть будет не по Моей, а по Твоей воле». А Божья воля — абсолютно свободная, немотиви рованная. Это не так просто, как кажется; потому что я должен принять эту абсолютную свободу, Божья воля должна стать моей волей. Но то, что я сейчас сказал, уже неверно: если я должен, если я принимаю по долгу, то я уже не свободен: именно не принимаю Божьей воли. В Христе я ничего не должен, Христос верой в Него освобождает меня от всякого долженствования, долженствование и есть рабство. Именно свободный от всякого долженствования и долга, и формального — категорического императива, нравственной и всякой другой обязанности, — и материального — естественной необходимости или рабства своим пожеланиям и прихотям, — именно тогда, когда я от всего свободен и ничего не должен, я и принимаю Божию волю, то есть возложенную на меня бесконечную ответственность и абсолютную свободу. Но сам, своими силами я не могу этого сделать, я совершаю это верой, которую дает мне Бог: но тогда уже не я, а Бог. Мой безбожный разум никогда не поймет этого Божественного безумия: я абсолютно свободен, когда исполняю не свою, а Божью волю, я абсолютно свободен, когда уже не я, а Христос живет во мне (Гал. 2, 20).

Труднее всего понять — даже невозможно понять разумом, можно только видеть, видеть верой — не мою свободу в Боге, когда Христос живет во мне, а именно переход к ней, акт принятия Божьей воли. Этот акт и есть безумное Божие: потому что совершаю его я, именно я, никто другой не может совершить его за меня; и в то же время я не могу совершить его, так как я могу только грешить, и совершаю его не я, а Бог. Это безумное Божие — антиномия, в которой оба несовместных тезиса верны и как только они разделяются — нет веры. И вторая антиномия: акта принятия Божьей воли и состояния в Божьей воле, антиномия акта и состояния, о ней говорит Христос в изречении (Ин. 9, 39). Об этом будет дальше.

 

 

* * *

Бог сотворил меня, и Бог отвергает меня: извергает из уст Своих (Апок. <Откр.> 3, 16), чтобы у меня открылись глаза; отвергает, чтобы принять. Тогда будет два я: я сам, извергнутый из уст Его, рефлектирующий в свободе выбора; и я видящий. Я видящий — это уже не рефлекс невинности, невинность слепа; я видящий — в Боге, в Его видении меня и моего видения. Я видящий — мой сокровенный сердца человек: каким меня желает видеть и видит Бог. Но разве меня, рефлектирующего в грехе, Он не видит? И меня рефлекти рующего Он видит, и я, рефлектирующий и думающий, думаю и не вижу Его в Его видении моего невидения, извергнутый из уст Его. В одной и той же двойной точке я проклят Им и благословен.

Я вижу свое видение. Тогда я в самом видении видения, в видении Богом моего видения. И вот я пожелал увидеть свое видение видения. Что значит: видеть свое видение видения? Видение видения не объективируется, в видении видения я и участник видения меня Богом, и созерцатель своего участия; и внутри — тогда вижу свое видение, и вне — тогда вижу свое невидение. Я сразу и внутри и вне; и «вне» — тоже внутри, внутри видения. Но видение видения видения — это уже объективирование видения, рефлексия, тогда я уже только вне и нет даже видения невидения, одно только невидение.

Я в одной двойной точке: в грехе и в Боге, в свободе выбора и в дарованной мне абсолютной свободе. Я в некотором неустойчивом равновесии, на грани: уже в грехе я выхожу из-под власти «немощных и бедных вещественных начал», из-под власти природы — животные не грешат. В грехе я выхожу из-под власти природы и подпадаю под еще худшую власть — свободы выбора и греха. В грехе я не вижу, но только через грех откроются мои глаза. В грехе мое невидение активно и вменяется мне в вину. Но Бог не хочет смерти грешника, но чтобы он обратился и жил (Иез. 33, 11). Бог дает мне увидеть мое невидение. В одной и той же двойной точке: грех, невидение, видение невидения, видение видения в Христе.

Я в некотором неустойчивом равновесии, на грани: уже не на земле, не под властью «немощных и бедных вещественных начал», но и не на небе: под властью греха. И вот, в этом неустойчивом равновесии Бог дает мне увидеть мое невидение и в невидении увидеть мое видение в Его видении меня. Я вижу свое видение видения. И я пожелал увидеть свое видение видения. Что значит: пожелал увидеть? Пожелал увидеть извне, только извне, абсолютно извне, пожелал увидеть от себя, сам пожелал. И Бог исполнил мое желание: изверг меня из уст Своих, чтобы я увидел извне, только извне, от себя. Но извергнутый из уст Его, ничего не вижу. Тогда завопил в страхе и в вопле увидел свой страшный, пустой, невидящий взгляд. Бог дал мне увидеть мое невидение, невидение извергнутого из уст Его, невидение желающего видеть извне в рефлексии и в свободе выбора, Бог дал мне услышать мой вопль, потому что Он не хочет смерти грешника, но чтобы грешник обратился и жил.

 

 

* * *

Я живу на какой-то грани, в неустойчивом равновесии. Вот я увидел, увидел в видении меня Богом. Видя в Его видении мое невидение, я вижу Его гнев и проклятие меня. Видя в Его видении мое видение, я вижу Его любовь и благословение. Но пока я вижу «отчасти, как бы через тусклое стекло», я не могу утвердиться в своем видении видения, само это утверждение и есть успокоение в автоматизме мысли и чувства — рефлектирующее невидение.

Вот я увидел, получил некоторое видение, видение своего видения в видении меня Богом. Я уже не на земле, но и не на небе, я в некотором неустойчивом равновесии между землей и небом. И вот я сказал себе: да, я достиг некоторого равновесия, стою прочно; даже не сказал себе, только подумал, мелькнула мысль — только почувствовал устойчивость своего равновесия, свою устой чивость, и как только почувствовал это, пал, пал на землю и ниже — в самую преисподнюю: я уже потерял только что подаренную мне Божью праведность, заменив ее своей праведностью. Поэтому апостол Павел сказал: «ты думаешь, что стоишь? Бойся, как бы не упасть».

Я могу утвердиться и в видении невидения — в покаянии. Тогда это ложное, фарисейское покаяние: игра в покаяние от гордыни, лицемерия или легкомыслия. Теоретическая аналогия к ложному покаянию или игре в покаяние — игра в сомнение: самоуверенное самодовольное сомнение. Теоретическая аналогия к фарисейскому утверждению в своей праведности: уверенность в своем уме и так как в своем — то глупость; это теоретический абстрактный догматизм.

Мне угрожает мое невидение: моя, собственная праведность, мой собственный ум. Мне угрожает устойчивое — моя устойчивость, мой автоматизм мысли и чувства. Это искушение; и в этом же искушении я вижу утешение, смысл смены утешения искушением. В моем крушении и падении, в моем вопле, в слышании своего вопля, беспредметно- всеобщего вопля, в неустойчивости моей устойчивости и моего равно весия — моя сила и крепость. Потому что тогда уже не я держу себя — Бог держит меня: «Ангелам Своим заповедает о Тебе... На руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею» (Пс. 90, 11 —12). Это сказано о Христе; это сказано и о всяком верующем в Него.

Апостол Павел говорит: «Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет... восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке... что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать. <...> И чтоб я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не превозносился. Трижды молил я Господа о том, чтобы удалил его от меня, но Господь сказал мне: "довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи". И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова... ибо, когда я немощен, тогда силен» (2 Кор. 12, 2 — 4, 7 —10).

Я не был вознесен до третьего неба. Я не слышал неизреченных слов. Но может, каждый человек бывает вознесен до третьего неба, только не видит? и каждый слышит неизреченные слова, но не понимает, как каждый вопит, но не каждый слышит свой вопль? И каждый имеет свое жало в плоть, только не понимает, к чему оно, и даже не знает, что ему дано жало в плоть, что Бог дал ему жало в плоть, чтобы удручать его. Может, Бог послал мне страшный, пустой, невидящий взгляд, чтобы он постоянно напоминал мне о моем жале в плоть, чтобы я не успокоился в устойчивом, в автоматизме мысли, чувства и повседневности?

 

 

← предыдущая   продолжение →

 

НА ГЛАВНУЮ ЗОЛОТЫЕ ИМЕНА БРОНЗОВОГО ВЕКА МЫСЛИ СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА РЕДАКЦИЯ ГАЛЕРЕЯ БИБЛИОТЕКА АВТОРЫ
   

Партнеры:
  Журнал "Звезда" | Образовательный проект - "Нефиктивное образование"