4

 

Вина без вины непосредственна, пассивная вина анонимна и слепа. Ее знало и язычество, но не понимало, так как не понимало греха. Эдип женился на своей матери. Но ведь он не знал, что Иокаста его мать. Оракул открыл ему его вину. Он узнал ее, но понять не мог: он нарушил заповедь, но не намеренно; и все же виноват, виноват без вины. Он видел свою вину как нарушение определенной заповеди, но самой вины без вины не видел; его невидение вины было пассивным, так как, не зная греха, он жил в непосредственности греха.

В язычестве вина анонимна и слепа, поэтому их kairos[1], fatum , рок или судьба слепа, и слепая судьба правит миром, даже богами.

В старозаветном иудействе грех открылся. Тогда вина прозрела: вина без вины — вина моего первородного греха: моего абсолютного несоответствия Божественному дару мне, дару бесконечной ответственности и абсолютной свободы. Тогда открылся смысл и моей жизни, и истории всего человеческого рода: миром правит не слепая судьба, а Божественное Провидение; история и моей жизни, и всего человечества не случайная последовательность событий и не бесконечно повторяющийся, а потому бессмысленный круговорот, но единственное телеологическое Божественное домостроительство. Откровение его смысла начинается в Старом Завете, завершается в Христе: «на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели...» (Ин. 9, 39).

Различие двух родов познания, о котором говорит апостол Павел, появляется уже в Старом Завете как первоначальная двойственность человека и самой жизни: жизнь от себя, в грехе, в невидении — царство природы; и видение: Божественное домостроительство, Царствие Небесное, царство благодати. Это не натуралистическое противопоставление абстрактного, безличного добра и зла, как в естественных языческих религиях: там оно, несмотря на резкое разде ление, противопоставление и дуализм, все же оставалось в естест венных границах, не выходило из царства природы; и не абстрактное противопоставление, как в философских религиях: сущее Парменида, идея блага и царство идей Платона вневременно, а не вечно. Язычники не знали различия логической вневременности и онтологической вечности; первая безлична, вторая — личная. Но личность, лицо, взгляд, видение открывается только в Библии. В Старом Завете: сотворение человека по образу и подобию Божиему. В Новом — вочеловечение Бога: Христос — истинный Бог, истинный Человек. Поэтому в язычестве бессмертие понималось или натуралистически, как временное продолжение той же земной жизни, или абстрактно: абстрактное и в конце концов безличное бессмертие. Но уже в Старом Завете появляется идея воскресения и жизни вечной. Вначале новая для всего язычества идея вечной жизни относится к вечной жизни избранного народа, потом — к Мессии грядущему, и «когда испол­ нились времена», она реализовалась в Христе. Христос говорит: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет» (Ин. 11, 25). «Верующий в Сына имеет жизнь вечную» (Ин. 3, 36). Не получит, а уже имеет. «Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день» (Ин. 6, 54). Это уже о Евхаристии, о конкретном, духовно-телесном прикасании к Богу, которое и дает личную вечную жизнь и уже есть вечная жизнь, как прикасание к ней. «Заповедь Его (Бога. — Я. Д.) есть жизнь вечная» (Ин. 12, 50). Эти слова Христа надо понимать не моралистически и не метафорически, а буквально: вечная жизнь — Христос, вкушение Его плоти и крови — конкретное, духовно-телесное общение с Богом, наконец — заповедь Божия. С точки зрения нашего, павшего в Адаме разума, здесь смешение различных категорий: личность Христа, прикасание к Богу, заповедь Божья, то есть Его повеление и слово. И в то же время — мое реальное личное бессмертие. Для нашей воли это смешение категорий — соблазн, для нашего разума — безумие, как и слова Христа: «Я е c мь путь и истина и жизнь». Мой ветхий Адам во мне разделяет теоретическое и практическое, понимает истину как абстрактное соответствие, жизнь понимает как мое временное состояние, путь — как направление в пространстве или во времени. Чтобы понять религиозный смысл слов Христа, надо понимать их онтологически: Слово, ставшее плотью, открывает смысл фактичности, то есть сотворенности и телесности; само вочеловечение Бога открывает мне конкретное, духовно-телесное единство моего сокровенного сердца человека. Оно требует изменения всей моей сущности, моего взгляда, видения, строя моей души и ума. Апостол Павел говорит: «преобра зуйтесь обновлением ума вашего» (Рим. 12, 2). Он требует «обно виться духом ума... и облечься в нового человека, созданного по Богу» (Еф. 4, 23 — 24). «Итак, кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое» (2 Кор. 5, 17). Это снова мое познание, заключенное в познании меня Богом. Тогда объективи рующее познание, разделяющее теоретическое и практическое, отпадает, истина становится личной, истина — абсолютная субъек­ тивность, Сам Христос, Бог. Для меня же истина и есть истинная жизнь в Боге, путь, взгляд, видение, тожественное видимому.

Язычество не понимало конкретности и субъективности истины, не понимало, что истина — личность, лицо, видение и в конце концов Сам Бог, личный Бог. Поэтому же не понимало, что не только человек бесконечно заинтересован Богом, но и Бог — человеком. Потому человек и заинтересован Богом, что Бог бесконечно заинте ресован человеком. «В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас» (1 Ин. 4, 10). Я ищу Тебя, потому что Ты заставляешь меня искать. Я ищу Тебя, потому что Ты нашел меня (Августин, потом Паскаль).

Так же, как и мое видение заключено в видении меня Богом, так же и моя бесконечная заинтересованность Им заключена в Его бесконечной заинтересованности мною. Эта бесконечная заинтере сованность Бога человеком реализуется в завете, который Бог заключает с человеком. Ни в одной религии, кроме иудейства (Старый Завет) и христианства (Новый Завет), нет даже идеи завета между Богом и человеком. Завет, то есть договор, заключают между собою равные. Господин владеет рабом, но не заключает с ним договора. И все же Творец заключил договор с одной из созданных Им тварей — с человеком, созданным по Его образу и подобию. Уже само сотворение по Его образу и подобию заключает в себе и понятие бесконечной ответственности и свободы человека, и идею завета, реализованного в Христе — Богочеловеке.

 

 

* * *

То, что я сейчас записал — о вечной жизни в Христе, — именно этого я и не увидел в пустом, невидящем, чужом взгляде. Поэтому он и был мне так страшен: он угрожал моей вечной жизни. Но я уже не живу в непосредственности греха. Я уже познал грех, и мне не нужен оракул, чтобы открыть мне мою вину: бесконечную ответ ственность, в грехе ставшую моей виной без вины. Я уже знаю: жив мой Искупитель (Иов). Но в пустом, ненавидящем, чужом взгляде я не видел Его. Поэтому и возопил громким голосом. Мой пустой невидящий взгляд был воплем — слышанием моего вопля. В вопле Бог возвращается. Почему Он не вернулся? Почему невидящий взгляд не оставляет меня? Горшок в руках горшечника, я спорю с Ним. Как Иов, повторяю: каплет око мое к Богу, я хочу препираться с Ним, как человек с ближним своим.

«Временем искушение, временем утешение». Меня постигло искушение. Тем большее искушение, что не было в нем никакого искушения, меня ничто не искушало. Я видел само искушение, беспредметное, всеобще беспредметное искушение, искушение, лишенное всякой соблазнительности, раскрывшееся в полной опустошенности, я видел его в страшном, пустом, невидящем, чужом взгляде, и он не оставляет меня. Христос говорит: «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их» (Лк. 18, 7). И, как псалмист, я воплю: Господи, поспеши, Господи, не умедли.

 

 

* * *

И в Старом, и в Новом Завете Бог открывается мне, чтобы я познал себя самого. Я познаю себя через Христа и в Христе: в Старом Завете — через ожидание Грядущего, в Новом — через Слово, ставшее плотью, через Его Благую весть.

Но это познание — видение себя в Боге, в Его видении меня. Апостол Павел говорит, что образ, по которому Бог создал меня, — Христос. В Христе я буду искать себя, в безгрешном — себя, греш ника. Но как я, грешник, найду себя в безгрешном? Апостол Павел говорит: сораспявшись Христу. Для этого Он, безгрешный, и взял на Себя грех всего мира, всю вину греха, чтобы в Себе открыть мне меня самого. Вина без вины — крест, Его и мой, вот что, прежде всего объединяет меня с Ним, грешника с безгрешным. На меня вина без вины возложена Богом помимо моей воли. У меня и не было воли, не было лица и взгляда, пока Бог не возложил на меня Свою ответственность, чтобы у меня открылись глаза. Как непосиль ная для меня, она стала моей виной без вины. Христос добровольно взял эту вину на Себя. Тогда Он виноват, так же как и я; даже больше: Он реально принял на Себя грех всего мира, тогда виноват за всех — и за меня. Реально я могу принять на себя вину за моих ближних, за тех, кого я знаю; но и то не полностью: для меня это заповедь, для Него реальность — действительная вина за всех. В этой вине без вины я проклят. И Он проклят. Апостол Павел говорит: ибо написано: проклят всяк, висящий на древе. Он говорит это о Христе.

Видение — симпатическое видение. Если я вижу что-либо, я вижу его как свое: как свое — то, что у меня есть, или как свое, но отсутствующее у меня. Иногда же, если ясно вижу отсутствующее, например восемь блаженств, если есть бесконечная заинтересованность и сила видения велика, вижу отсутствующее как присутствующее, бесконечная заинтересованность отсутствующее делает присут ствующим. Это и есть вера, двигающая горами. Могут быть различные степени и качества видения. Например, читая псалмы, я вижу, что он говорит обо мне, что я сам говорю, я отожествляюсь с псалмистом. Но может быть и так, что я внезапно отожествляюсь с теми греш­ никами, которых псалмист проклинает. Например, псалом 6. Удалитесь от меня все, делающие беззакония. Потому что услышал Господь голос плача моего... Да будут постыжены и поражены ужасом все враги мои, да отступят и будут постыжены мгновенно. Читая этот псалом, я вдруг увидел, что я сам враг свой, что я сам совершил беззаконие, сам поражен ужасом, отступаюсь от себя, постыжен мгновенно. Здесь было какое-то двойное видение: я отожествился и с псалмистом, и с беззаконником: я совершил беззаконие, голос моего плача услышал Господь, обличает меня, я отступаюсь от себя. И также пророчество Исайи о Христе, гл. 53: нет в Нем ни вида, ни красоты, чтобы мы смотрели на Него, и нет в Нем благообразия, которое бы нас влекло к Нему. Он был презрен и отвергнут людьми, страдалец, испытавший болезнь, и как человек, от которого мы отвращали лицо; Он был презрен, и ни во что мы ставили Его. Но поистине Он принял на Себя болезни наши и обременил Себя стра­ даниями нашими; а мы думали, что Он поражаем и наказуем от Бога и унижен. Но Он изранен был за грехи наши и избит за беззакония наши. Он принял на Себя наказание для спасения нашего, и через Его язвы мы исцелились. Все мы блуждали, как овцы, каждый шел своей дорогой; и Господь возложил на Него грех всех нас. Он был истязуем и при Своих страданиях не открывал своих уст: как агнец, ведомый на заклание, и как овца пред стерегущим ее безгласна, так и Он не отверзал Своих уст. Темница и суд похитили Его, и о роде Его кто скажет? Он отрезан от земли живых. — За грехи народа Моего Он принял язвы. Праведник, Раб Мой, оправдает многих познанием Его и понесет на Себе грехи их.

Исаия говорит здесь о Христе. И в то же время и обо мне: и я блуждаю, как овца, иду своей дорогой и как часто заблуждаюсь. И мой грех и беззакония, и мои болезни и страдания Он взял на Себя, а я в слабости духа отвергаю Его, в страхе и трепете, в тоске и унынии, в малодушии отвращаю от Него лицо свое. Но в симпатическом видении, в сораспятии Христу, в двойном видении я нахожу в себе то, что люди видели в Нем; в отношении к Нему это было невидением, в отношении ко мне — видение моего невидения: это во мне, именно во мне, нет ни вида, ни красоты, ни благообразия, которое влекло бы ко мне людей. Я сам в своих глазах презрен и отвергнут, я сам отвращаю от себя лицо свое. И мне стыдно, когда люди возвышают меня: «высокое у людей — мерзость перед Богом», мне стыдно, когда люди говорят обо мне хорошо: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо; ибо так поступали с лжепророками отцы их» <Лк.> — здесь уже Христос говорит мне прямо. И я знаю: когда люди оставляют меня, когда я сам оставляю себя — Бог принимает меня: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня; радуйтесь и веселитесь...» (Мф.).

Чтобы понять это пророчество, как и все, что говорится в Священном Писании, надо видеть все сказанное в нем симпатическим видением: все это мое — мое как то, что у меня есть, мое как то, чего мне не хватает, мое как то, чего у меня нет, что у меня есть как отсутствующее. Тогда я сораспинаюсь Христу. Темница и суд похитили Его, Он отрезан от земли живых. Темница и суд еще не похитили меня, я еще не отрезан от земли живых. Но что же я увидел в пустом, невидящем, чужом взгляде, как не темницу и суд, похищающих меня? И не был ли я уже отрезан от земли живых во взгляде на себя самого?

Я страдалец, испытывающий болезнь, я изранен и избит за грехи и беззакония свои. А Он изранен и избит за мои грехи, за мое беззаконие. Но и здесь я увижу общее с Ним: ведь последний мой грех, мое беззаконие — это бесконечная ответственность, возложенная на меня Богом, как непосильная для меня, она стала моей виной без вины. Как и на Него, и на меня Бог возложил весь грех мира, всю тяжесть и боль бытия. Сораспинаясь Ему, я вижу: один крест и у Него, и у меня. Но на меня Бог возложил эту ответственность помимо моей воли, в невинности нет ни воли, ни лица, ни взгляда; только бесконечная ответственность, непосильное бремя может открыть глаза невинности; только непосильное бремя дает мне лицо, взгляд, видение. Христос же по Своей воле взял на Себя весь грех мира, всю тяжесть и боль бытия. Поэтому Он безгрешен, а я грешник. Виноваты же мы оба, и Он больше меня. Он реально взял на Себя весь грех мира, всю вину греха и мою вину; а для меня это заповедь. Я принимаю ее, взяв на себя Его бремя и Его иго. Я принимаю в вопле, в вере, в покаянии. Он освобождает меня от моей вины, берет ее на Себя. Бог возвращает ее Себе. Тогда вина перестает быть виной — уже не culpa , a causa ; и в Божественном безумии открывается чудесное mysterium tremendum .

Есть еще видение, в котором видимое я уже никак не могу отнести к себе. Если Христос говорит о Себе: Я и Отец одно, то ясно, что я не могу сказать это о себе. И все же в симпатическом видении я вижу это как заповедь мне: Я вас избрал, итак будьте святы, как и Я свят, говорит Господь. Будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный, сказал Христос. И в прощальном слове: «Я уже не называю вас рабами... Я называл вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Ин. 15, 15).

Исаия говорит еще об оправдании многих познанием Его (Христа). Мне кажется, это то же познание, о котором говорит апостол Павел: познание себя в познании меня Богом, мое видение в видении меня Богом. В этом видении, заключенном в видении меня Богом, я нахожу своего сокровенного сердца человека.

 

 

* * *

Кто же мой сокровенный сердца человек? (1 Пет. 3, 4). Кто не видел? Кто увидел свое невидение? Кому стало страшно?

Увидев свое невидение, я прозрел. Но ведь мне было страшно, я боялся смотреть на свое невидение, я ушел в страхе и трепете, в тоске и смятении. Значит, невидение оставалось: я видел не свое прошлое невидение, а настоящее; хотя я прозрел, невидение оставалось, я видел и не видел, и видел свое невидение; и до сих пор вижу, вижу свой невидящий, пустой, чужой взгляд, хожу в страхе и трепете, тоске и смятении.

Мой взгляд — я. Кого я вижу и кто видит? Кто мне страшен и кто страшится? Я вижу себя, и мне страшен я. Я вижу себя в видении меня Богом. Но ведь Бог видит и меня видящего, и меня, видимого мною.

Вот чего я не могу понять: я вижу свое невидение как настоящее, а не прошлое: сейчас — невидение, и сейчас — видение, видение невидения. Как это совмещается во мне? Если бы я видел чужое невидение — это еще понятно. Но ведь и чужое невидение, чтобы увидеть его, я должен видеть как свое невидение, сделать своим; если и увижу его, то только как свое. Ведь и фарисей не видел невидения мытаря, потому что противопоставлял себя ему, хотел видеть его невидение как чужое, а не свое. Тогда не видел ни его невидения, ни его видения невидения. А друг фарисея видел невидение фарисея, потому что видел его не как чужое, а как свое невидение. Это удивительно: я могу видеть только свое невидение и не могу видеть чужого невидения; чтобы увидеть чужое невидение, я должен увидеть его как свое невидение, увидеть симпатическим видением. Что всякое видение — симпатическое видение, я могу понять. Но что симпатическое видение чужого сводится к видению своего — трудно понять. К себе самому у меня симпатическая антипатия или антипатическая симпатия: я люблю себя и ненавижу; интересуюсь собою и опротивел себе; стремлюсь к себе и бегу от себя.

В видении своего невидения и видение, и невидение направлены на одно и то же: на меня самого, я и есть мой взгляд; причем не в разные времена, а в одно и то же время. Если бы я прозрел и невидение прошло — было бы одно видение. Но ведь я видел невидение, и невидение оставалось, оставалось и тогда, когда я видел его.

 

 

* * *

К Христу привели женщину, взятую в прелюбодеянии. По закону полагалось побить ее камнями. Христос сказал: кто без греха, первый брось в нее камень. Обвинители, «услышав это и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим». Христос сказал: «женщина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя. Иди и впредь не греши». Она не видела своего невидения. Христос увидел ее невидение. Тогда она увидела Его видение ее невидения: и увидела свое невидение, потому что увидела Его видение. И даже ее обвинители — фарисеи — увидели Его видение их активного невидения.

Друг фарисея видел невидение фарисея. Предположим, у мытаря из то же притчи был друг. Его друг видел видение невидения мытаря.

Симпатическим видением я могу увидеть видение невидения моего ближнего. Как понимать это видение чужого видения невидения? Но разве оно чужое? Если я вижу, то оно уже мое: видение моего видения невидения. В видении моего невидения я прозреваю: вижу свое невидение. В видении видения моего невидения не прозревает ли само невидение? Не вижу ли я тогда именно мое видение, так что видение видения невидения есть видение видения?

Не может быть невидение невидения, невидение слепо, невидение невидения — то же самое невидение. Но есть полное прозрение — принятие на себя вины без вины и это же — снятие с меня вины, прощение грехов в вопле — не вижу ли тогда свое видение?

Кажется, что легче увидеть чужое невидение, чем свое; но чужое невидение можно увидеть только как свое и если увидишь свое.

Кажется, что легче увидеть свое невидение, чем свое видение; но как увидеть невидение, если не вижу? как увидеть, если не вижу свое видение?

 

 

* * *

Я недоумеваю. Я стою перед некоторым недоумением. Оно стоит передо мною, потому я и недоумеваю. Оно закрывает от меня Бога, мою вечную жизнь, меня самого. Тогда я задаю вопросы: не я задаю вопросы, они стоят передо мною. Потому я и спрашиваю. И последний вопрос: Ты. Как псалмисты, как Августин, как Паскаль, повторяю: я ищу Тебя, потому что Ты повелел мне искать Тебя. Я ищу Тебя, потому что Ты нашел меня.

Не я задаю вопросы — они стоят передо мною. Не я недоуме ваю — недоумение стоит передо мною. Передо мною великое mysterium tremendum . Я пытаюсь подойти к нему, в вопросах найти ответ — не найти: увидеть, увидеть свое невидение, увидеть свое видение.

Бог видит мое видение, и мое невидение, и мое видение невидения. Я вижу свое невидение в видении Богом моего невидения и моего видения невидения. А если я не вижу? Я не вижу в видении Богом моего невидения? Фарисей не видел своего невидения. Он не видел в видении Богом его невидения? Что это значит? Как понимать?

Христос сказал: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, — это я понимаю. А как понимать дальнейшие слова: чтобы видящие стали слепы?

Я вижу. Я вижу в видении Богом моего видения. Он видит мое видение. А я? Вижу ли я свое видение? Может, это главный вопрос всей жизни. Если я не вижу свое видение, я ничего не вижу, не вижу и своего невидения; тогда все тщетно.

Невидение я видел как отсутствие видения, невидение было присутствующим, присутствовало как отсутствие видения. В пустом

невидящем взгляде я вижу себя самого как отсутствующего, как бы умершего. Поэтому я и подумал: не увидел ли я свою смерть? Но нет, это не была моя смерть, это была жизнь sub specie mortis[2]. Невидение — жизнь sub specie mortis , не жизнь, а смерть, сама эта жизнь — смерть. Тогда видение невидения — видение жизни sub specie mortis , и здесь смерть двусторонняя: смерть как вечная смерть, и смерть как избавление от вечной смерти, воскресение в жизнь вечную. Но в пустом невидящем взгляде второго я еще не видел, потому мне и стало страшно. Но сам этот страх, страшное не открыл ли мне двузначность смерти и прежде всего мою мертвость? «Все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились. Итак, мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни» (Рим. 6, 3 — 4). «Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в теле нашем» (2 Кор. 4, 10). Второго я еще не видел в своем пустом невидящем взгляде, но первое, мне кажется, видел; потому что то, что я видел и вижу в пустом, невидящем, чужом взгляде, это не эмоционально-психологическое состояние, не настроение, а моя ноуменальная сущность: во-первых, моя онтологическая мертвость в грехе, в ветхом Адаме, во-вторых, страх перед нею. Что значит этот страх? Почему он усилился, когда в пустом взгляде я узнал себя? Мне кажется, я увидел смерть как некоторую грань, я увидел двузначность смерти, но второй знак был скрыт от меня, потому мне и стало страшно. Сама смерть не так страшна, она страшна, если двузначна, а второй знак ее скрыт. Через двузначность смерти я увидел свою мертвость, мертвость ветхого Адама во мне и почувствовал мертвость Христа во мне — Он умер и за меня. Но жизнь Его в моем видении невидения еще не открылась мне, оттого и был страх.

В видении невидения я увидел присутствующее во мне как чужое, уже умершее и отсутствующее. Но есть и другое видение, когда отсутствующее присутствует передо мною, когда вижу его как присутствующее, когда вижу Христа. Это видение видения, жизнь sub specie Christi[3], вечная жизнь.

 

 

* * *

Я задаю вопросы, я недоумеваю. Не я задаю вопросы, не я недоумеваю: само недоумение стоит передо мною, пустой невидящий взгляд передо мною, он смотрит на меня, смотрит сквозь меня. Я сам стою перед собой, Бог показывает мне меня самого.

Вина непосредственна. В непосредственности она анонимна и слепа. Но сейчас, в грехе, она прозрела. Тогда я разделился: пустой невидящий взгляд — чужой мне. И все же мой: потому так и страшен, что чужой и все же мой.

В непосредственности и анонимности вины нет ни ясного разделения на внутреннее и внешнее, духовное и душевно-телесное во мне, ни конкретного единства в моей разделенности. Грех разделил, откровение греха открыло разделение. Слово, ставшее плотью, соединило. Оно Само и было конкретным, фактическим соединением и дает мне, и есть единство моего сокровенного сердца человека. Но без откровения греха и Слово не стало бы плотью.

В прозрении вины я сам стою перед самим собою и я сам страшен себе самому. И уже не я недоумеваю, не я страшусь: страх стоит передо мною. Страшное недоумение, mysterium tremendum передо мною. Оно стоит не только передо мною. Оно стояло и перед учениками Христа, перед апостолами: «Когда были они на пути, восходя в Иерусалим, Иисус шел впереди их, а они ужасались и, следуя за Ним, были в страхе» (Мк. 10, 32). «И сказал им: что вы так боязливы? как у вас нет веры? И убоялись страхом великим» (Мк. 4, 40 — 41). «Но они не поняли слова сего, и оно было закрыто от них, так что они не постигали его; а спросить Его о сем слове боялись» (Лк. 9, 45). «И ужас объял всех...» (Лк. 5, 26). «И просил Его весь народ Гадаринской окрестности удалиться от них, потому что они объяты были великим страхом» (Лк. 8, 37). Они ужасались, потому что видели Бога телесным зрением. Но ведь телесным зрением они видели только Иисуса, Сына Марии и, как думали, Иосифа. Бога они видели в Нем умным зрением. Для этого Он и явился в унижении, чтобы Его видели умным зрением — верой. Поэтому Он и сказал апостолу Петру: блажен ты, Симон, сын Ионин, что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой небесный. И апостолу Фоме: блаженны не видевшие и уверовавшие.

Если же верующий — в ситуации одновременности с Христом, то и у нас остается этот страх, страх перед mysterium tremendum вочеловечения Бога. Ведь тайна вочеловечения именно в унижении, и из Евангелий о Возвышенном мы почти ничего не знаем, кроме Его воскресения. И как при жизни Его многие соблазнялись о Нем, так и мы сейчас соблазняемся. И сейчас Он говорит нам: блажен, кто не соблазнится о Мне.

В послании к Евреям уже через несколько десятилетий после Христа сказано: «Страшно впасть в руки Бога живого» (Евр. 10, 31). А псалмист за несколько столетий до Христа говорит: «как страшны дела Твои! Придите и созерцайте дела Бога, страшного в делах Своих над сынами человеческими» (<Ср.> 65, 3, 5).

Мне кажется, кто не почувствовал страшное в себе самом и вне себя как абсолютное страшное, а не только субъективно, кто не увидел Бога как «страшного в делах Своих над сынами человечес кими», кто ни разу не «впал в руки Бога живого», кто не почувствовал Его гнева, тот еще не понял всей глубины греха, бесконечности любви в Его гневе, еще не знает Божественное mysterium tremendum . Псалмист говорит: «страх Божий начало познания». Сам Бог говорит: Мой страх (Иер., Иез.). Не я страшусь: страх стоит передо мною. Не я недоумеваю — недоумение стоит передо мною. Не я не вижу — невидение стоит передо мною, я вижу его. Не я смотрю, а на меня смотрит страшный, пустой, невидящий, чужой взгляд. Но я вижу его. Тогда не вижу ли в своем невидении и видение видения своего невидения? Не стоит ли передо мною не только мое невидение, но и мое видение?

 

 

* * *

Когда я увидел в зеркале пустой, невидящий, чужой взгляд, мне стало страшно. Я еще не знал, что вижу его в зеркале, что это мой взгляд. Я видел пустое невидение, само невидение, чужое: не мне чужое, а абсолютно чужое, абсолютную отчужденность, опустошен ность. Я видел это уже не телесным зрением, а умным зрением. Когда же понял, что это мой взгляд, я узнал в нем себя; и все же отчужденность оставалась: я сам стоял перед самим собою, и я сам был чужой себе. Значит, было два акта и два состояния: внезапное видение или, правильнее сказать, увидение пустого, невидящего, чужого взгляда и такое же внезапное мгновенное понимание — узнание чужого взгляда как моего взгляда. Тогда я и увидел неви­ дение, не просто невидение, а именно мое невидение; тогда мне и явилось видение моего невидения.

Два акта и два состояния.

Первый акт: увидение чужого взгляда, чужого невидения. Первое состояние: страх пустоты и отчужденности взгляда.

Второй акт: узнание в чужом взгляде своего взгляда, то есть самого себя.

Второе состояние: видение своего невидения, своей отчужденности и опустошенности, страх перед самим собою; вернее, передо мною стоял страх и в страхе я сам перед самим собою.

Уже в первом состоянии был страх: мне стало страшно, когда я увидел невидящий взгляд. Но ведь страха могло и не быть. Почему мне стало страшно? Потому что я увидел не только телесным зрением, но умным зрением, причем страшное было вне меня — ведь вначале я не узнал себя. При этом и внезапное увидение и страх были непосредственными, до рефлексии. Может, я увидел умным зрением анонимную и слепую вину без вины, вину за грех, в котором я не виноват, и все же это мой грех, увидел сам грех, безличный и абсолютный? Грех опустошает, может потому и взгляд был неви дящим, опустошенным, сама опустошенность?

Узнание явилось извне и тоже не от меня: как молния с неба. Ведь, узнав в чужом взгляде себя самого, я мог успокоиться. Но я не успокоился, наоборот, страх возрос и до сих пор не оставляет меня. Почему? Откуда это состояние безысходности, безнадежности, опустошенности? Я думаю, в этом узнании анонимная и слепая вина прозрела: я увидел бесконечную ответственность, возложенную на меня Богом, Его дар мне абсолютной свободы, я увидел свое абсолютное несоответствие Его дару; тогда ответственность стала моей виной, меня охватил страх и трепет; я увидел некоторую абсолютную невозможность: я не могу принять Его бесконечный дар мне, так как он мне не по силам; я не могу не принять Его бесконечный дар мне, так как Он уже дал мне его, возложил на меня Свою бесконечную ответственность. Это состояние полной безысходности, безнадежности, опустошенный взгляд опустошил меня. В полной безнадежности и сокрушении духа Бог дает мне силу моим воплем совершить невозможное: принять Его бесконечный дар, и принятием Его дара в моем вопле Он снимает с меня мою вину, возвращает ее Себе: culpa становится causa . Но этого еще не было. Был страх и трепет, тоска и смятение; и до сих пор не оставляют меня.

Теперь я думаю: если бы в узнании в чужом взгляде себя самого страх не возрос бы, а, скорее, прошел, то узнание было бы естественным и понятным. Но страх не прошел, узнание не было естественным. И не могло быть естественным, ведь уже страх в первом акте и в первом состоянии не был естественным: ведь старик в зеркале не угрожал моему физическому существованию; и не он, а его взгляд угрожал моему ноуменальному существованию. Я видел это не телесным, а умным зрением, было умное видение некоторой, еще не раскрытой, непосредственной, анонимной угрозы. Поэтому и само видение было еще слепым. Во втором акте, в узнании, видение прозрело: я увидел чужой взгляд против меня, чужое видение как свое. Я увидел это видение, уже мое видение: я увидел свое видение, я увидел умным видением умное видение, и оно пришло не от меня: я увидел свое видение в видении меня Богом. Но сразу же оно стало видением невидения. Но, не увидев видения, я не увидел бы и невидения.

Я все время соединяю телесный взгляд с умным взглядом, духовным. Но ведь он уже соединен: телесный взгляд говорит, значит, не только телесный. Не я соединяю. Слово, ставшее плотью, соединило. Для того Слово и стало плотью, чтобы соединить во мне разделенное моим грехом.

 

 

* * *

Невинность живет во взгляде на нее Бога, в Его видении, но не знает, что живет в Его взгляде, не видит Его видение. Извергнутый из уст Его (Апок. <Откр.>), из Его видения, я живу в рефлексии и самообъективировании, я знаю, но знаю вне Его видения в субъект- объектном знании, в знании, предмет которого только предполагается, никогда не есть, недостижим для меня; так как это только мысль о предмете, которая есть мысль о мысли о предмете, мысль о мысли о мысли о предмете... В этой рефлексии, извергнутый из Его видения, я знаю, но знаю только знание, знание о знании, знание ни о чем и в конце концов теряю и себя самого в мерзости запустения, в геенне огненной и уже ничего не вижу. Находясь только в Его видении, я живу в Его видении, в добре, но не знаю и не вижу. Извергнутый из Его видения, я знаю: знаю, что знаю; знаю, что знаю, что знаю, но нет того, что я знаю, и я тоже не вижу. Непонятное для нашего разума совмещение извержения из Его видения и принятия в Его видение дает мне взгляд, и я вижу. Находясь одновременно и внутри Его видения, и вне, одновременно и участник Его видения, и созерцатель, созерцатель своего участия, я вижу: я вижу Его видение, вижу Его видение в Его видении, в Его видении моего видения. Тогда вижу свое видение. Совмещение «внутри» и «вне», причем и «вне» — внутри, совмещение участия и созерцания, причем и созерцание — в участии в Его видении моего видения, и есть видение видения. Это и есть Его любовь в Его гневе. И это вера. Поэтому в вере дважды два момента.

I . Вера — видение видения. Во-первых, вера — Божья вера. Христос говорит: «имейте веру Божию» (Мк. 11, 23). Божья вера — это новая реальность, подлинная реальность, которую Бог дает мне. Вера — видение. Как праведность — Божья праведность, которую Бог дарит мне, грешнику, но моя собственная праведность — неправедность, фарисейство, так и вера — Божья вера, а как моя собственная вера — вера не в Бога, а в свою веру; вера в веру — уже не вера, а неверие и фарисейство. Во-вторых, Божья вера — моя вера, мое лицо, мой взгляд, мое видение: видение видения, которое дает мне Бог. Имея Божию веру, я уже одно с тем, что имею, я — новая тварь: «Итак, кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое» (2 Кор. 5, 17). Тогда оба момента веры — одно, одна живая вера. Если же этого нет, если вера разде ляется — ее и нет. Остаются только схемы веры, неэкзистенциальные абстракции. Или вера становится верой в свою веру, а не в Бога. Это уже вера в себя, в свою праведность: «Ибо не разумея праведности Божией и усиливаясь поставить собственную праведность, они не покорились праведности Божией» (Рим. 10, 3). Собственная праведность и есть вера в себя, в свою веру, потеря первого, онтологического, трансцендентного момента веры.

Я верю не потому, что знаю, не разумом, а против разума. И не волей — воля желает только одного: утвердить себя — я верю не волей, а именно неволей. Я верю, потому что Бог делает меня «новой тварью». Поэтому вера онтологична: новое бытие, которое дает мне Бог. Но это новое бытие, новая сущность — моя сущность, мой строй души, мое лицо и видение, мой взгляд. Это уже я, и я верю всем сердцем, всею душою, всем разумением своим — именно своим. Два момента или координаты веры: вера не от меня, от Бога, и Бог может обратить меня помимо моего желания и против моей воли, как Он Савла сделал Павлом. Эту координату веры соединяют с предопределением, и Христос, особенно в Евангелии от Иоанна, и апостол Павел говорят о предопределении: «Никто не может прийти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня» (Ин. 6, 44). «Я избрал вас от мира» (Ин. 15, 19). «Отче! которых Ты дал Мне...» (Ин. 17, 24). И в синоптических Евангелиях Христос говорит о предопределении, например в притче о добром семени и плевелах (Мф. 13, 24, 38), о разделении овец и козлов (Мф. 25, 32 — 46), в притче о талантах. Апостол Павел: «Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатию Своею...» (Гал. 1, 15). Первая координата веры — Божья вера: вера как новое бытие, которое Бог дает мне, как Его дар мне, независимо от моей воли и моего желания, иногда даже против моей воли и против моего желания. Мне кажется даже, нет еще и веры, если я никогда не почувствовал своего противодействия Богу, не почувствовал, что верю против своего разума и желания, не волей, а неволей, что не я иду к Богу, а Он тащит меня к Себе, а я, «как лошак несмысленный», противлюсь (Пс. 31, 9). Божья вера — это Его видение меня, которое Он дает мне увидеть. Вторая координата веры — мое видение, видение видения, которое Он дает мне. Ее можно назвать субъективной верой или абсолютной свободой. И об этой координате говорит и Христос, и апостол Павел: «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11, 12). «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам» (Мф. 7, 7). «Если кто хочет идти за Мною...» (Мф. 16, 24). «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные...» (Мф. 11, 28). Таких изречений можно найти очень много, вся проповедь Христа говорит о них. И апостол Павел: «Итак мы... от имени Христова просим: примиритесь с Богом» (2 Кор. 5, 20). «Мы же, как споспешники, умоляем вас, чтобы благодать Божия не тщетно была принята вами» (2 Кор. 6, 1). Значит, человек может и не принять благодати, и не примириться с Богом.

И в Евангелиях, и в посланиях, и еще в Старом Завете обе координаты веры не соединены и не разделены. Их разделение приводит к квиетизму или фатализму. Но ничегонеделание тоже делание, и невыбор — выбор невыбора. Человек, павший в Адаме, уже заключен в свободу выбора, раб свободы выбора. Фатализм же детерминирует предопределение, тогда это уже не Божественное Провидение, а естественный порядок природы. Так же, а может, еще более противоречиво соединение обоих моментов — синергетизм: Бог не может дать человеку веры, если до этого человек не хочет верить; но одно желание веры, то есть субъективная вера, тоже недостаточно. При таком понимании и Божья вера, то есть благодать, — бездейственная, так как не может Савла сделать Павлом; и субъективная вера — желание веры — ничтожна, если сама по себе ничего не может сделать. Но ведь Христос же сказал отцу отрока, которого Он исцелил: «если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему» (Мк. 9, 23). И сколько раз Христос говорит о вере, именно субъективной вере, что она горы сдвигает. Тради­ ционное синергетическое смешение желания веры, восполняемой благодатью, и благодати, восполняемой желанием веры, умаляет и веру, и благодать. Тогда желание веры объективируется: если живое желание веры не есть уже вера, то это только бессильное желание желания веры; но это именно отсутствие веры, неверие. Всякое желание — сила, а желание желания — бессилие. И также благодать, которая не все может, которая не может неверующего против его воли сделать верующим, бездейственная, никому не нужная благодать. Это не благодать, и Бог, посылающий такую благодать, не всемогущий Бог, Вседержитель, Творец всего видимого и невидимого.

Вера — соблазн для моей воли, безумие для разума. Разум никогда не сможет соединить две несовместные координаты веры: видение, которым я вижу видение меня Богом, и то видение, которое я вижу, — Божье видение. В живой вере, в видении видения обе координаты не соединяются, а отожествляются, то есть обе — одно: я ищу Бога, ищу и люблю Его всем сердцем, всей душой, всем разумением сво им — именно своим. И второе: я люблю Его, потому что Он возлюбил меня, я ищу Его, потому что Он нашел меня.

 

 

* * *

II . В вере, или в видении, есть еще одна несовместность — две несовместные координаты: я, грешник, получаю Божью праведность не за заслуги, которых у меня нет и не может быть, а даром. Но как только я припишу эту праведность себе, я уже потерял ее. Я не могу утвердиться в ней, как только утверждаюсь в ней, утверждаюсь в своей праведности, а не в Божьей. Поэтому и получив праведность, остаюсь грешником — праведным грешником. Я праведный — только признавая себя грешником, но, как только признаю себя праведным, я грешник и лицемер, как фарисей из притчи.

Я, маловер, верящий только в себя, получаю Божью веру. Я уже имею ее. Но если мне никогда не покажется, хотя бы на время, что мне не хватает силы веры, что я теряю веру, что у меня уже нет веры, если мне это никогда не покажется, хотя бы на мгновение, то у меня нет живой веры, веры в Бога, а не в свою веру. Если я никогда не усомнюсь в силе своей веры, даже в своей вере, значит у меня еще нет живой веры, значит я верю еще не в Бога, а в силу своей веры, в свою веру, в себя; значит, я еще не встретился лицом к лицу с «Богом, страшным в делах Своих над сынами человечес кими». Но кто всегда сомневается в своей вере, в силе своей веры, у кого никогда, хотя бы раз в жизни не явилось ощущение силы его веры, чья вера никогда, хотя бы раз в жизни не сдвинула гору его неверия, кто ни разу в жизни не увидел Провидения, руководившего всей его жизнью, кто никогда не почувствовал всем сердцем, всей душою, всем разумением своим, что все хорошо, весьма хорошо, тот еще тоже не встретился лицом к лицу с Богом, еще не верит, не может сказать: жив Господь, жива душа моя.

 

 

* * *

Теперь я сравню две пары координат веры. В первой паре — Божья вера, или видение, которым видит меня Бог, и субъективная вера — видение, которым я вижу, не соединены и не разделены, то есть разумом я не могу их ни соединить, ни разделить. Но в живой вере они отожествлены. Разум не может отожествить обе координаты, но может найти антиномическую формулу или схему отожествления, в крайнем случае постулировать отожествление двух несовместных для разума предложений. Но совершает это отожествление вера в некотором созерцании, и это — видение видения.

Во второй паре обе координаты могут разделяться и во времени. Каждую из этих координат я могу рассматривать абсолютно или субъективно:

абсолютно: гнев Божий, Его страх и Его любовь в гневе; субъективно: некоторое сомнение, сомнение, доходящее до

полной разуверенности, сокрушения духа и безна дежности, — видение невидения — искушение; некоторая уверенность, доходящая до полной, абсолютной уверенности, — видение видения, утешение.

Обе координаты несовместны: разуверенность не есть уверенность, и уверенность — не разуверенность. Ошибка синергетизма: частично разуверенность, частично уверенность — немного тут, немного там, как сказал пророк Исаия. Но это уже малодушие и неверие — отсутствие или слабость бесконечной личной заинтересованности. Другая форма его — нежелание и боязнь совершить невозможное, совместить несовместное. Тогда остается только одна из двух несов местных координат, как только одна — она ложь: невидение, пассивное или активное. Пассивное невидение: легковерие и в сомнении, и в уверенности; активное: жестоковыйность — упорство в сомнении во всем, кроме себя самого, и уверенность, но только в себе самом — самоуверенность и фарисейство. А за ним — само невидение, не алогичное, а антилогичное; потому что и синергетизм, и самоуве­ ренность именно логичны: логичны в своей антилогичности — враждебности алогичному безумному Божьему — Логосу — Слову. Это само невидение, отсутствие видения, взгляда, то есть лица, — безличная личина, которую я увидел и все время вижу за страшным, опустошенным, невидящим взглядом. Это сама антидуховная духовность или духовная антидуховность, ведь бесы тоже духи, только злые.

Обе координаты независимы и несовместны и, как несовместные, отожествлены в вере: разуверенность без уверенности — малодушие, то есть слабость духа; уверенность без разуверенности — вера в свою веру, то есть в себя самого. Вторая координата тоже пред полагает первую: иногда в разные времена, иногда в одновременности. Это сказано и в их абсолютных определениях: Божья любовь в Его гневе предполагает и гнев Божий; иначе глаза у меня не откроются: возложение на меня бесконечной ответственности и есть гнев Божий, так как она мне не по силам и, как тварь, я не соответствую ей. Невозможность ни принять, ни не принять ее субъективно есть видение невидения, абсолютно — гнев Божий. Его любовь в гневе открывается в Христе, в Его Благой вести. Но еще до того, как Слово стало плотью, Оно говорило уже в Старом Завете — через пророков и в псалмах. Там Оно было еще только Словом, Грядущим, Его ждали; в Сыне Марии и, как думали, Иосифа Оно стало плотью.

Видение невидения без видения видения — уже не видение невидения, а само невидение. Гнев Божий, в котором не открывается Его любовь, — не Божий гнев, а дьявольский: безличная активность невидения, слепоты и зла. Взаимное отношение видения невидения и видения видения можно определить так: видение видения есть основание бытия видения невидения, если нет видения видения, нет и видения невидения, одно только невидение. Но через видение невидения я узнаю и видение видения, первое — основание познания второго: в первом открывается второе, как в гневе Божьем Христос открыл Его любовь. Видение видения и видение невидения определяют меня как праведного грешника; между ними — активное невидение, само невидение: когда я, получив Божию веру, утверждаюсь в ней, как в своей, тогда заменяю Божью праведность своей собственной и уже не имею никакой. Обе пары координат определяют некоторое неустойчивое равновесие, в котором я своими силами не могу удержаться. Живая вера — дважды двойное тожество несовместных для разума состоя ний: абсолютная субъективность и абсолютная абсолютность; Божья сила и устойчивость в моей неустойчивости и слабости. Это сказано в слове Христа апостолу Павлу: «сила Моя совершается в немощи»; и в словах апостола Павла: «когда я немощен, я силен»; и в словах отца исцеленного отрока: «верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9, 24).

 

 

← предыдущая

продолжение →

 

---

[1]Христ. фил. — полнота времен; экзистенц. — момент решимости (гр.).

[2]Под знаком, с точки зрения смерти (лат.).

[3]Под знаком, с точки зрения Христа (лат.).