7

 

Передо мною Божественное mysterium tremendum . Оно было, есть и будет. Для Бога же — сейчас. И для меня сейчас: в грехе, в сокрушении духа, в опустошенности, в отчаянии и безнадежности, в вопле, в слышании своего вопля, в покаянии и обращении. В пронзении моей души, в пронзении души Богочеловека я участник Его mysterium tremendum . В Боге оно сейчас и как бывшее, и как настоящее, и как будущее, и как завершившееся. Для меня во времени оно продолжается. Для меня в пронзении моей души оно сейчас; оно стоит передо мною как прошлое, настоящее, будущее, и я в нем — в том, которое стоит передо мною: то, что я вижу перед собою, то, что стоит передо мною, именно в нем я, и мой сокровенный сердца человек, и я сам — грешник, упорствующий в своем грехе, и грешник, кающийся в сокрушении духа.

Я созерцатель: созерцаю великое и страшное, блаженное Божественное mysterium tremendum ; созерцаю в страхе и трепете, в удивлении и радости. Я участник — участник Его великого mysterium tremendum . Я в нем, его участник, и я, находящийся в нем, созерцаю его: изнутри в видении своего видения в видении Богом моего видения; и извне, извергнутый из уст Его, в мерзости запустения, в геенне огненной, в бесовском ничто — μή ὄ ν , и уже ничего не вижу. Тогда воплю и Бог дает мне услышать мой вопль, увидеть мое невидение и в видении моего невидения увидеть мое видение. Я вижу свое невидение в видении Богом моего невидения и вижу свое видение в видении Богом моего видения. Между ними — мерзость запустения, геенна огненная, извержение из уст Его.

Я созерцаю то, участником чего одновременно и являюсь, то, в чем я нахожусь; это и есть видение видения, и я одновременно и внутри и вне.

Если я одновременно и участник, и созерцатель, и созерцатель своего участия, то жизнь и мир нельзя понимать в субъект-объектном отношении: мир — не только вне меня; он сразу же и вне меня, и во мне, и я в нем. И второе: отпадает античное представление космоса как благоустроенного мира. Грех уже вошел в мир, тогда нарушил непосредственное, наивное благоустройство невинного мира: он уже не благоустроен; и еще не благоустроен. Сейчас хозяин его, как сказал Христос, дьявол.

Евангелие даст новое понимание жизни и мира. В Евангельском понимании слово мир четырехзначно. Четыре значения слова мир, несовместные для разума, вера, и в вере мой сокровенный сердца человек, отожествляет:

I . Мир вне оценки, мир как наличное, непосредственно видимое нами, в котором мы живем, через которое проходим; мир, в котором Бог «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. 5, 45). И также: Ин.: 16, 21; 16, 28; 17, 18 и др.

•  Мир, хотя и павший, но возлюбленный Богом: «Ибо так возлюбил Бог мир...» (Ин. 3, 16). Мир, спасаемый Богом, то есть мир как то, что нуждается в спасении, что бог любит и спасает: «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него» (Ин. 3, 17). И также Ин.: 1, 29;6, 51; 12, 47 и мн. др.

•  Мир как разделенный, противоречивый, как само ноуменальное онтологическое разделение:

«На суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы» (Ин. 9, 39).

«Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Ин. 12, 25).

«Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится! Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? нет, говорю вам, но разделение» (Лк. 12, 49 — 51).

«Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10, 34).

Разделение, о котором говорит Христос, можно понимать интенсивно — как разделение во мне самом и экстенсивно — разделение между людьми, разделение самого мира. Христос говорит и о первом разделении, и о втором. Но кто понимает, вернее, желает понимать это разделение только интенсивно — морализирует, забывает о глубине греха, о противоречивости жизни, об онтологичности и эсхатологичности этого разделения. Кто забывает о первом — разделении в себе самом — да еще сочиняет свои человеческие измышления о двойном предопределении, вечном осуждении и пр. — лицемер и фарисей. Если я забываю, что я сам первый грешник, что во мне самом лукавый посеял плевелы, что я виноват за всех, что, может, для меня одного и создан ад, если я забываю это и начинаю строить теории о вечном осуждении других — я лицемер и фарисей. Я не отрицаю ни двойного предопределения, ни вечного осуждения. Но я знаю только практическое экстенсивное разделение людей и знаю только таким, каким вижу. Но последних самых глубоких мыслей человека и его последней предсмертной мысли я не знаю и никто не знает, кроме Бога. Это не отрицает экстенсив ного разделения, о котором говорит Христос, и оно остается страшным.

IV . Павший мир, хозяин которого дьявол; мир, власть над которым и слава предана пока дьяволу (Лк 4,6); мир, отвергаемый Христом:

«Вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего, Я не от сего мира» (Ин. 8, 23).

«Идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего» (Ин. 14, 30).

«Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира , потому ненавидит вас мир» (Ин. 15, 18—19).

Здесь наиболее сильное противопоставление Христа миру как онтологическому принципу зла. Но и здесь мир как начало зла надо понимать и интенсивно — как начало зла во мне самом, и экстенсив но — как злое начало вне меня. Христос избирает от мира , но также и от моего благоустроенного мира в моей душе, от моей собственной благоустроенности, благоустроенности моей души, успокоившейся в автоматизме мысли, чувства и повседневности. Это избрание от мира и есть меч, который принес Христос, чтобы я отрезал от себя и мир, и себя самого: Господом моим, Иисусом Христом, мир распят для меня и я для мира (Гал. 6, 14). Избрание от мира, сораспятие Христу (Гал. 2, 19) — не нравственный, а религиозно-онтологический акт. Тогда не только интенсивное, но и экстенсивное разделение — абсолютное: Божественное mysterium tremendum .

То, что я назвал ноуменальной жестокостью, — экстенсивное разделение людей: чтобы невидящие увидели, а видящие стали слепы — это не жестокость Бога или Христа, а моя ноуменальная онтологическая противоречивость: мое абсолютное несоответствие, как сотворенного и конечного, возложенной на меня бесконечной ответственности и вечной жизни, к которой я призван. Пока глаза у меня не открываются, бесконечный дар Бога мне — жестокость и проклятие. Но без этой жестокости глаза не откроются. Об этом даре Христос говорит и в притче о талантах (Мф. 25). Для раба лукавого и ленивого заключительные слова притчи кажутся жестокими: «Ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет» (Мф. 25, 29). Имеющий, которому дастся и приумножится, это тот же грешник, которому противополагаются 99 праведников, тот же невидящий, которому Христос открывает глаза. Грешник не имеет праведности — своей праведности, невидящий не имеет видения. И именно в этом отсутствии он и есть имеющий, которому дастся и приумножится. Эта притча тоже эсхатологическая, во вступлении к ней Христос говорит: «Итак бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын Человеческий» (Мф. 25, 13).

 

 

* * *

Есть несколько главных Евангельских тем. Они даны в противопоставлении, их противопоставление и кажется жестоким для моего уверенного в себе ума, для моей лукавой и ленивой воли. Эти темы: ноуменальная сонливость и бодрствование; рабство в грехе и свобода, которую даёт Христос; страх и дерзание; соблазн и вера.

Христос говорит: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит» (Мф. 18, 7). Горе мне, горе каждому человеку: каждый соблазняется и каждый соблазняет. Соблазн зло. Но еще большее зло не иметь или не знать соблазнов. Вера, не знающая соблазнов, — пассивное невидение: легковерие; оно сопровождается фантастической мечтательностью и чувствительностью и любованием своей мечтательностью и чувствительностью; в конце концов это вера не в Бога, а в свою веру или в свое чувство. Поэтому и говорят, что самый большой соблазн — думать, что уже не имеешь соблазнов. Я бы сказал даже, что самый большой соблазн — не иметь никаких соблазнов. Потому что соблазн всегда мысленный, фактическая реализация его очень часто вопрос не веры, а нравственной техники, часто даже и не нравственной техники, а только боязнь нарушить свой покой, или боязнь унизить себя в мнении своих знакомых, или нарушить установившийся порядок своей жизни — только автоматизм мысли, чувства и повседневности.

Без соблазна и некоторого сомнения нет и веры. Поэтому и апостол Петр говорит: «огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного» (1 <Пет.> 4, 12). И апостол Павел: «Испытывайте самих себя, в вере ли вы? самих себя исследывайте» (2 Кор. 13, 5).

Есть уверенность, и есть самоуверенность. Самоуверенность не знает ни сомнения, ни соблазна, боится «огненного искушения, для испытания посылаемого», боится испытывать себя и свою веру. Она не знает дерзания, о котором говорит Христос. В конце концов самоуверенность — это уверенность в себе самом, а не в Боге. Мне кажется даже, кто никогда не соблазнялся, никогда не сомневался ни в себе, ни в своей вере, кто никогда, ни разу в жизни не дошел до полной разуверенности, до полного сокрушения духа, полного безнадежного банкротства, тот еще не имеет веры, двигающей горами, еще не верит и в воскресение Христа.

Уверенность сопровождается и сомнением, доходящим иногда до полной разуверенности, отчаяния и безнадежности. Это не колеблет уверенности и веры, но только если это полная радикальная разуверенность, если она не останавливается перед сомнением и разуверенностью и в себе самом: в своем уме, в своей праведности, в своем сомнении. Соблазн уже вошел в мир, и надо иметь смелость смотреть ему прямо в глаза — соблазн и сомнение во всем, даже в том, что, как говорит Исаак Сирианин, и вымолвить страшно. Скрывать это от себя самого — лицемерие, может, даже хула на Духа Святого. Если же есть дерзновение, дерзновение и в сомнении, тогда Бог обращает это сомнение и разуверенность и в себе, и в своей вере, и в «в том, что даже вымолвить страшно» — на меня самого. И в полной разуверенности, в полной слабости и бессилии уже не я сам утверждаюсь, а Бог держит меня.

Но есть не полностью радикализированное сомнение, останавлива ющееся перед сомнением в себе самом и главное: перед сомнением в своем уме: я знаю и знаю, что я знаю. Последний идол — я сам: мой ум, мое понимание справедливости, мое понимание добра, мое понимание ума. Это другая сторона наивной, непосредственной самоуверенности и легковерия. Оно уже не непосредственно, так как в рефлексии, но не менее наивно и глупо. Радикализированное сомнение в Боге невозможно без радикального сомнения в себе самом. Если нет Бога — нет никакого абсолютного критерия истины и знания, и нельзя сказать: я знаю, что нет Бога. Полностью радикали­ зированное во всем сомнение — от Бога. Поэтому не автономно. Автономное же — не полностью радикализировано: наивная вера в себя, в свой ум, в «я знаю». Это и отличает моего сокровенного сердца человека от ветхого Адама во мне: моего ума, моей воли, моей сентиментальной чувствительности.

Самоуверенность, самоуверенная вера, легковерие, боящееся сомнения, и легкомысленное радикализированное сомнение — два полюса одного и того же: жизни в автоматизме мысли и повседневности, в духовном сне и рабстве, от которого освобождает Христос. Но для этого надо иметь дерзновение. Христос говорит: «дерзай, чадо! прощаются тебе грехи твои» (Мф. 9, 2). «Дерзай, дщерь! вера твоя спасла тебя» (Лк. 8, 48). Апостол Иоанн говорит о дерзновении к Богу (1 Ин. 3, 21), о дерзновении к Сыну Божьему (1 Ин. 5, 13-14), о дерзновении в день суда (1 Ин. 4, 17). Апостол Павел — о великом во Христе дерзновении (Флм. 1, 8). Это дерзновение не боится ни сомнения, ни «огненного искушения», не закрывает глаз ни перед соблазном, ни перед искушением, как бы оно ни было страшно, как бы я сам ни был страшен себе самому. Это дерзновение — победа, победившая мир, вера наша (1 Ин. 5, 4). Поэтому Христос говорит: «не бойся, только веруй» (Лк. 8, 50).

 

 

* * *

Четыре Евангельские темы: свобода, бодрствование, дерзание и вера — в их жестоком для раба лукавого и ленивого противопоставлении рабству, сну, страху и соблазну, мне кажется, объясняют не только онтологический, но и эсхатологический смысл изречения Ин. 9, 39 <1>. Все соблазны в конце концов сводятся к двум: мир и Христос. Сам мир в невозможности ни принять, ни не принять Божественный дар мне стал соблазном. И Сам Христос, Богочело­ век, — соблазн. Поэтому Он и сказал: «блажен, кто не соблазнится о Мне» (Мф. 11,6). Изречение Ин. 9, 39 и говорит об этом соблазне: ведь вторая половина его обращена к законникам и фарисеям — к тем, кто ждали Его, а когда Он пришел, не приняли. В чем этот соблазн?

В бесконечной дистанции, пропасти между Христом и миром. По сравнению с Ним, с Его Благой вестью, все, кроме Него и Его слов, кажется каким-то мировым, космическим прозаизмом и провинци ализмом. Кто это почувствовал, уже уязвлен Христом, уже не может успокоиться: надо делать выбор между Ним и миром. Совместить их нельзя.

В Старом Завете есть непонятные жестокости, иногда там виден больше гнев Божий, чем Его любовь, и все же дистанция между Богом и миром, Богом и человеком там не так велика, как в Евангелии. Только когда Бог стал человеком, стало ясно, как человек далек от Бога. И не только человек — как мир далек от Бога. Поэтому любовь Бога, открывшаяся в Христе, страшнее Божьего гнева; Христос открыл мне меня самого: как я далек от Бога, как я далек от себя самого, страшен себе самому.

Христос показал мне, как я далек от Бога. Он показал еще, как Бог близок мне: Бог Сам пришел ко мне, потому что я не могу прийти к Нему; и я увидел бесконечность Его любви.

Я сказал: кто уязвлен Христом, должен сделать выбор между Христом и миром. Это неверно: кто уязвлен Христом — ничего не должен; невозможно выбирать между Христом и миром. Кто выбирает, что бы ни выбрал, если выбирает, уже выбрал мир, а не Христа. Это и есть величайший соблазн: невозможно выбирать между Христом и миром; и не только потому, что сам выбор, как выбор, есть выбор мира. Невозможно выбирать, потому что дистанция между Христом и миром бесконечна, они несоизмеримы. Последний соблазн о Христе: я выбираю Христа; тем самым, что выбрал, выбрал мир, а думаю, что выбрал Христа, — это последний соблазн. Уязвленный Христом не выбирает, а видит Его, тогда весь мир для него, всё, кроме Христа, — соблазн.

Христос от всего освобождает от всякого долга, императива, закона. В других религиях есть правила и обряды. Тому, кто их исполняет, обещается спасение. Христос в сущности ничего не требует и ничего не запрещает. Он только советует, просит, призывает: кто может вместить, да вместит. Он не осуждает того, кто не может вместить, только просит вместить, если можешь. Выбирают правило или закон. Христос дает не правила или законы, Он отменяет их. Христос дает Себя. Уязвленный Христом идет за Ним, выбирать ему уже нечего.

Слова Христа часто морализируют. Как моральные заповеди они вообще неосуществимы. Их нельзя назвать даже идеалом нравствен ного поведения, хотя бы бесконечно отдаленным идеалом, к которому надо приближаться. К нему невозможно даже приближаться, настоль ко он противоречит всей человеческой природе. К нему и не может быть никакого приближения. Всякое приближение к нему — лице мерие и фарисейство, профанация идеала: он или есть, или его нет, третьего здесь нет и не может быть, как нет третьего между грехом и святостью. Все, что говорит Христос, к чему Он призывает, абсолютно неосуществимо и невозможно. И в то же время уже осуществлено, полная осуществленная реальность, потому что это говорит Христос: Он Сам и есть осуществление невозможного. Как объяснить эту неосуществимость и одновременно абсолютную осуществленность — я не знаю, это можно только видеть. Я — грешник; грешник, уязвленный Христом: для меня, грешника, это противоречие, невозможность отожествить несовместное; для меня, уязвленного Христом, — это полное осуществление, полная, абсо­ лютная реальность: путь, истина и жизнь, Сам Христос.

Христос просит, призывает: кто может вместить, да вместит. Он только просит. Но кто в словах Христа увидел Его Самого, уже не может успокоиться, пока не вместит. Но вместить все равно не может. Тогда уж нет покоя. Христос призывает к Себе всех труждающихся и обремененных, чтобы успокоить их, дать покой их душам. И дает беспокойство. И вот, когда беспокойство доходит до последних пределов, до полного отчаяния и безнадежности, когда кажется, уже и жить нельзя, приходит покой: Он Сам приходит. Когда уже в полной разуверенности, в полном сокрушении духа, в отчаянии и безнадежности воплю, так как не могу вместить, Он приходит и вмещает.

Самое главное в Евангелии — Сам Христос, Слово, ставшее плотью. Вочеловечение Бога не идея, не «мысленный проект», а абсолютный факт — реальность, по сравнению с которой все осталь ное — видимость и ложь. Слово стало плотью: все слова Его стали плотью; это не нравственные правила, а Он Сам. Он Сам сказал: «слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь» (Ин. 6, 63). Я и есть то, что говорю вам (Ин.). В Его словах объединились, даже отожествились и то, что Он говорит, и то, как Он говорит, и Тот, Кто говорит. Поэтому самое главное в Евангелии не учение Христа, а Он Сам: Он Сам и есть Его учение, Он Сам и есть то, что Он говорит. Это и значит: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Это и есть вочеловечение Слова, полная, абсолютная субъективность истины, личная истина: Он Сам и есть истина: Я есмь путь, истина и жизнь, говорит Он. Поэтому же в сравнении с Его словами все другие слова, вообще всё — мировой, космический прозаизм и провинциализм: не только провинциализм, но и прозаизм. Потому что в Его словах, в Нем Самом есть какая-то красота; красота не эстетического порядка или этического, но совершенно другого рода, не определяемая никакими человеческими категориями.

 

 

* * *

Или Христос, или мир. Невидящие, мытари, грешники выбирают мир. Видящие, праведники — Христа. Но ведь Христос пришел не к праведникам, а к грешникам, Он Сам сказал: «Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию». Праведникам Христос не нужен.

Можно выбирать все что угодно: кроме Христа. Христа невоз можно выбрать, можно быть уязвленным Христом. Видящий, праведник не нуждается в Христе, ему не нужен Христос. И это величайший соблазн: Христос выше праведности. Тогда всякая моя праведность, всякая человеческая праведность, стала неправедностью.

Противоречие в том, что передо мною дилемма: или Христос, или мир. И в этой дилемме величайший соблазн Сам Христос. Потому что выбрать Христа невозможно, всякий выбор грех и своеволие. Выбирая Христа, я уже выбрал антихриста.

Несомненно, что среди законников и фарисеев были и нелицемеры — истинные праведники, с бесконечной заинтересованностью ждавшие Мессию, то есть Помазанника — Христа, как Его ждал и Савл. Выбирая между миром и Христом, они выбрали, как и Савл, Христа. Поэтому, когда Он пришел, отвергли Его. И Савл отверг Его; пока не услышал голос с неба: что ты гонишь Меня? Тогда Савл не выбирал, а стал Павлом: так как был уязвлен Христом. Эти истинные праведники были видящими. И Христос для того и пришел, чтобы они, видящие, стали слепы. Это и есть Божественное mysterium tremendum : человек видит, когда Христос пробуждает его, но не может утвердиться сам в своем видении. Я снова перешел к онтологическому объяснению, но ведь истинные праведники были все же видящими. Эсхатологический смысл изречения Ин. 9, 39 все равно нельзя объяснить, его можно только видеть и ужасаться, как ужасались и апостолы. Кто не видит его и не ужасается, еще не видит Божественного mysterium tremendum , не видит Христа, еще не имеет радости и великого дерзновения во Христе.

В невозможности ни принять, ни не принять Божественный дар мне я пал в свободу выбора, пал во время. Во времени я сплю, время и есть сон, смертный сон. Бог для того и стал человеком, чтобы пробудить меня. И живу только, когда Он пробуждает меня, только в акте пробуждения. Но не могу утвердиться в пробуждении, в бодрствовании, снова засыпаю. Как у апостолов в Гефсимании, глаза у меня тяжелеют и, когда приходит мой час, я сплю и почиваю; как у пяти неразумных дев к приходу жениха, у меня не хватает масла для светильника. И как апостолу Петру, Христос говорит мне: ты спишь! не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Об этом же говорит и изречение 9, 39. Но почему же сказано: чтобы? Чтобы видящие стали слепы? Умом я понимаю: видение не мое естественное состояние, в грехе я слеп, естественное состояние — сон во времени; Христос пришел пробудить меня. Но как только я пробуждаюсь, как только увижу, я присваиваю себе это видение, оно уже мое собственное состояние: мой атрибут, моя акциденция, мой habitus[1] — тогда уже не вижу.

Я сказал: умом я понимаю это. Именно умом не понимаю: я вижу. И как только вижу, это видение становится моим собственным видением видения, рефлектирующим видением моего видения видения, то есть невидением. Поэтому Христос и сказал чтобы: чтобы видящие стали слепы. Это чтобы страшно моей сентиментально- чувствительной душе. Может, его я и вижу в пустом невидящем взгляде. Или есть два чтобы : на время, как предостережение и угроза, и на всю жизнь? Но ведь и вся жизнь — на время. Но если и на время, то не печать ли и знак вечности? Я все время колеблюсь между онтологически-телеологическим и эсхатологическим понима нием этого страшного чтобы. Может, само это колебание — только сентиментальная чувствительность моей души, боязнь, положивши руку на плуг, не оглядываться назад. Или знак эсхато логичности моего сейчас, сейчас , в котором я живу? Если поза ди — ничто, если что было, вошло в меня и сейчас во мне как мое жало в плоть, то ослабела сила желания, сила свободы выбора и ожидания ближайших событий, впереди ничто, вплоть до моего последнего сейчас. Тогда промежуток между моим сейчас, в котором я живу, и моим последним сейчас — пуст. Тогда оба чтобы объединились и мое сейчас эсхатологично: времени нет, свершилось исполнение времен.

Соблазн о Христе пришел с Христом — с исполнением времен. Невозможно выбрать Христа. Выбирающий Христа выбирает антихриста, так как сам выбор и есть выбор антихриста. Христос и не требует выбора, Он освобождает от всякого выбора, от всякого долга. Истина сделает вас свободными, говорит Он, а истина — Он Сам: если Сын освободит вас, вы истинно свободны (Ин. 8, 36): свободны от долга, от формально и материально детерминированной свободы выбора. И Он Сам ничего не требует, а просит, призывает к Себе: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Возьмите иго Мое на себя... и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11, 28 — 30): легко, если тяжело, и чем тяжелее, тем легче. Но тогда все остальное, весь мир — тщета и сор, как говорит апостол Павел: «Да и все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего; для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа» (Флп. 3, 8). Но соблазн о Христе остается. Остается как жало в плоть, как опустошенный невидящий взгляд, как сама опустошенность жизни без Христа. Остается как постоянная угроза: чтобы не впасть в автоматизм жизни, мысли и повседневности, чтобы не усохла моя душа.

Когда Он пришел, Он и стал самым опасным соблазном. Иудеи, самый благочестивый народ в мире, народ, избранный Самим Богом, 1000 лет ждавший Мессию, когда Мессия пришел, соблазнились, не узнали Его: «пришел к своим, и свои Его не приняли». Но ведь избранному Богом народу уже по избранности принадлежало видение. Тогда Христос и сказал: чтобы видящие стали слепы. Он обнаружил, открыл Божественное безумие, Божественное безумие самого видения, онтологическую и эсхатологическую противоречивость видения для моего самоуверенного разума, для моей самолюбивой воли, для моей сентиментально-чувствительной души. Он открыл невозможность видения. Но именно эта невозможность видения и есть осуществление видения: невозможное у людей возможно для Бога. Бог дает человеку видение, а сам от себя человек не видит.

Я хочу понять свое невидение: увидеть в своем невидении видение невидения, видение видения. Поэтому мне не хотелось бы говорить о невидении других людей, о церкви, о Civitas Dei[2], осуществляемой на земле. Я скажу только несколько слов. Мое царство не от мира сего, говорит Христос, дьявол хозяин мира сего, ему передана власть над миром и слава его (Лк.). А Августин хотел на земле строить Civitas Dei . Мне кажется, вся история церкви — Civitas Dei , осуществляемой на земле грешниками — потому что все люди грешники — осуществляемой именно теми, которым Христос открыл глаза, — раскрывает смысл слов: чтобы видящие стали слепы. Им, строящим на земле Civitas Dei , Он и говорит эти слова.

Он говорит их и мне. Я услышал их как угрозу мне, я все время слышу их в пустом невидящем взгляде, открывающем мне опустошенность жизни, жизни без Христа, тяжесть Его бремени, невозможность ни принять, ни не принять Его бремя, так как оно уже возложено на меня, но непосильно мне, невозможность ни вместить, ни не вместить Его слова, так как не вместить я тоже не могу, я уже уязвлен Им. Он говорит и мне, чтобы я не забыл о своем жале в плоть, чтобы я не впал в автоматизм мысли и повседневности, чтобы не усохла душа моя.

 

 

* * *

Что же в конце концов можно сказать об эсхатологическом смысле слов: чтобы невидящие стали слепы? Да, Христос для того и пришел, чтобы законники и фарисеи, чтобы праведники стали слепы; чтобы Анна и Каиафа стали слепы. Чтобы и Арий, и Несторий, и Пелагий стали слепы. Чтобы и современные христианские законники и фарисеи стали слепы. Но ведь на кресте Христос молился и за них: прости им, Господи, не ведают, что творят. Я осужу идеи Анны и Каиафы, Ария, Нестория и Пелагия, осужу идеи современных законников и фарисеев, а о них самих ничего не скажу, этого мне не дано решать. Если же хватит веры и любви, то скажу: прости им, Господи, не ведают, что творят.

Что же касается до двойного предопределения, конца света, страшного суда, вечного осуждения, то и об этом я знаю только то, что сказано в Евангелии. А там сказано немного, вернее, очень много в немногом — в одном, двузначном двустороннем одном: имей страх Божий и имей великое дерзновение во Христе.

 

 

* * * *

Вот я закончил это рассуждение, довел его до конца; но опустошенный невидящий взгляд не оставляет меня. Когда я увидел его, мне стало страшно, меня охватил страх и трепет, я ушел в тоске и смятении. И тоска и смятение не оставляют меня.

Увидев свое анти-я, я прикоснулся к некоторой реальности. Прикасание было мгновенным и страшным. Прикасание прошло, а страшное осталось. Страшное было вне меня и было во мне. Я сам был страшен себе. Страшное — мой грех, соблазн и искушение, уже лишенное всякой соблазнительности, опустошенное, сама опустошен ность. Грех шел из меня, идет из меня и загрязняет все кругом. Грех всего мира во мне, идет из меня, все Божье творение я вижу преломленным в моем грехе, изгаженным моим грехом. Я вижу опустошенность греха, греха всего мира во мне, я вижу его в опустошенном, невидящем, чужом взгляде, все время вижу его, не знаю, как избавиться от него. Я должен был написать это рассужде ние, чтобы опустошенный взгляд оставил меня, чтобы Бог убрал его, чтобы Бог снял с меня вину моего греха, греха всего мира, непосильную для меня вину, непосильное бремя.

Когда я увидел пустой невидящий взгляд, придя домой, я записал то, что увидел. Я думал: этого довольно, он оставит меня. Но он не оставлял меня. Четыре рассуждения я начинал писать за это время и ни одного не закончил. Потому что пустой, невидящий, чужой взгляд ни на минуту не оставлял меня, не давал мне покоя. В нем видел я весь грех мира, всю опустошенность греха, всю страшность жизни.

Вот я прикасаюсь к реальности, страшной или радостной, к страшной и радостной, к mysterium tremendum . Мне что-то открывается, я что-то вижу. Это продолжается мгновение. Мгновение расширяется во времени — большое мгновение; затем проходит. Остается воспоминание, остается радость от мгновения, остается страх и трепет. И я пытаюсь уже со стороны, извергнутый из мгновения, может, извергнутый уже из уст Его, понять, что я увидел. Я жил много лет. У меня есть некоторый опыт, опыт жизни и мысли. Я пытаюсь понять то, что увидел. Увиденное открывается, хотя уже не вижу его, только вспоминаю; и все же снова прикасаюсь к нему. Некоторое время до какого-то мгновения увиденное открывается все больше и больше, я не теряю связь с ним. Но затем наступает автоматизм мысли: прикасание кончилось, связь порвалась. Я даже не замечаю, как это наступает; вдруг вижу: я сплю, давно уже сплю. Опыт жизни, опыт мысли построил готовые схемы, готовые ответы на все вопросы. Когда это приходит, я уже ничего не вижу. Тогда останавливаюсь и жду. Жду, пока не увижу пустого невидящего взгляда. Или пока Бог не пошлет мне утешения.

Вот я нашел ответ: чтобы не впасть в автоматизм мысли и повседневности, в автоматизм устойчивого, чтобы не усохла душа моя, чтобы я всегда чувствовал великое, страшное и радостное mysterium tremendum , Бог послал мне пустой невидящий взгляд, посылает за утешением искушение, за искушением утешение. Что мне до этого, что мне до моего ответа, когда на меня снова смотрит опустошенный, невидящий, чужой взгляд, как мне освободиться от него? Я пытаюсь понять его, увидеть свое невидение и в видении невидения увидеть видение. Я уже вижу, вижу Христа, но пустой невидящий взгляд снова смотрит на меня, снова низвергает на землю и ниже, в самую преисподнюю. И я хожу в страхе и трепете, в тоске и смятении.

Я нахожу ответы, я все объясняю, и когда все объяснено — все непонятно, и я стою перед Твоим чудесным великим mysterium tremendum .

Я увидел невидящий взгляд, увидел свое невидение, увидел свой грех, опустошенность греха, грех всего мира, всю страшность жизни, всю тяжесть и боль бытия. Я принял Твое иго, и оно благо, я принял Твое бремя, и оно легко. Я иду к Тебе: Ты тащишь меня к Себе. Освободи же меня от страшного, пустого, невидящего взгляда, освободи меня от меня самого. Верю, что освободишь, верю, Господи, помоги моему неверию.

 

 

* * * *

Два месяца меня мучил пустой невидящий взгляд. Бог послал мне его, послал ангела сатаны, чтобы он удручал меня, чтобы я всегда помнил свое жало в плоть, чтобы оно не стало повседневным, обычным, чтобы я не успокоился в повседневности, в автоматизме мысли и повседневности, чтобы не усохла душа моя, на что Тебе усохшая душа?

Ты извергнул меня из уст Своих, и я ходил в страхе и трепете, в тоске и смятении: все время смотрел на меня страшный, пустой, невидящий взгляд, ни на минуту не оставлял меня. Меня по стигло искушение, пустое, опустошенное искушение, и не было мне покоя.

Я думал: Бог отверг меня, оставил в моей опустошенности, совсем оставил. Но и тогда Ты показывал мне Свое mysterium tremendum , и тогда возносил меня на третье небо, но опустошенный взгляд снова низвергал меня на землю и ниже, в самую преисподнюю. И я снова думал: оставил Ты меня в моей опустошенности, совсем оставил. А Ты опустошал меня от моей опустошенности, опустошал от того, что мне уже не нужно: от соблазнительности ненужных, уже несоблазнительных соблазнов.

Ты освободил меня от пустого невидящего взгляда, и снова я вижу: Ты держишь меня за правую руку. Советом Твоим Ты водишь меня.

Пустой невидящий взгляд оставил меня, но тень его осталась, осталось жало взгляда. Какой-то скелет, бесплотный скелет пустого невидящего взгляда остался, остался как постоянное напоминание, чтобы не усохла душа моя, чтобы жало в плоть было больнее, чтобы бремя Твое было тяжелее, тогда оно легко и иго Твое благо.

Что было? Было искушение. Было обращение. Сколько раз в жизни совершается обращение? Сколько раз Савл становится Павлом? Один раз. Множество раз. Вся жизнь, каждый день — покаяние и обращение. Если же этого нет, наступает автоматизм мысли и повседневности. Тогда усыхает душа: в пассивном или активном невидении; если же вижу это, вижу свое невидение — то в опустошенности и страхе. Христос говорит: не бойся, только веруй. — Верую, Господи, помоги моему неверию.

Да не усохнет душа моя.

 

 

← предыдущая

продолжение →

 

---

[1]Внешний облик, внешнее проявление, поведение, состояние, свой ство (лат.).

[2] Царство Божие (лат.).