Литературная судьба Бенедикта Константиновича (Наумовича) Лившица (25. 12. 1886 (6. 1. 1887), Одесса — 21. 9. 1938, застенки НКВД), поэта, переводчика, мемуариста, — яркий пример, высвечивающий несостоятельность школьных представлений о так называемой «литературной борьбе» так называемых «художественных направлений».

Активный участник «Гилеи» и «Бубнового Валета», деятельный соратник кубофутристов (сам он этого термина к себе и своим друзьям не применял, именуя группу «будетлянами») — Бурлюков, Хлебникова, Маяковского, Крученых, Каменского — во всех их печатных и представительских начинаниях, он, тем не менее, — «белая ворона» в этой компании культурных провинциалов. Кажется, при иных жизненных обстоятельствах, он легко мог бы поменяться ролями с Нарбутом или Зенкевичем и оказаться на противоположном полюсе постсимволистской поэзии. Впрочем, почти так и случилось: еще в 1910 году Лившиц сотрудничал в петербургском «Аполлоне», а уже в 1913-м успел разочароваться в своих «левых» союзниках, не утратив, правда, преклонения перед словотворчеством Хлебникова, и стилистически сблизился с Мандельштамом. Как переводчик (и замечательный переводчик!), он был прямым продолжателем дела Анненского и символистов, начавших освоение новейшей французской поэзии.

О противоположности вектора своего творчества устремлениям футуристов он говорил сам. «Разряжение речевой массы, приведшее будетлян к созданию “заумного” языка, вызвало во мне желание… оперировать словом, концентрированным до последних пределов», — писал он в автобиографии (1928)[1], поясняя здесь же, как представляется нам, и глубинные, корневые причины своего расхождения с футуристами: «Потом — гимназия — классическая, кажется, в большей мере, чем требовали того Толстой и Делянов (министры народного просвящения. — А. П.). Уже с первого класса, т. е. до начала изучения греческого языка… преподаватель… последовательно излагал содержание обеих гомеровых поэм. За восемь лет моего пребывания в гимназии я довольно хорошо уживался со всем этим миром богов и героев… <…> Овидиевы “Метаморфозы” мне были ближе книги Бытия: если не в них, то благодаря им, я впервые постиг трепет, овладевающий каждым, кто проникает в область довременного и запредельного».

Заметим, этого существенного пласта напрочь было лишено миросозерцании и творческое сознание кубофутуристов, получивших бессистемное и обрывочное образование (опять же — за исключением Хлебникова, у которого он был всё же достаточно факультативным, существующим наряду с индуистскими или ассирийскими сведениями). В мемуарной книге «Полутороглазый стрелец» (Л., 1933) Лившиц поминает знаменитый любкеровский словарь классических древностей и иронизирует: «Мыслимая ли… вещь — поединок между Вячеславом Ивановым и автором “дыр-бул-щел”'а!» Понятна и позиция Лившица относительно Пушкина, сброшенного его приятелями с «Парохода современности»: «…мне не прислали материала… хотя бы в корректуре[2], текст же манифеста был для меня совершенно неприемлем. Я спал с Пушкиным под подушкой…»

Сделаем осторожное предположение: противостояние постсимволистских изводов — «акмеизма» и «футуризма» (по выражению самого Лившица — «братавшихся и грызшихся еще в материнском чреве завтрашних друго-врагов»), -противостояние — как всегда аполлонически-дионисийское (далее мы эту смысловую пару всячески усложним), в существенной мере определялось и противостоянием образовательных уровней, уровней общей культуры их апологетов, даже — противостоянием столичности и провинциальности.

Лившиц, еще до зарождения «Гилеи» издавший первый сборник «Флейта Марсия» (Киев, 1911), как следует из названия — явно антиаполлонического настроя, во второй своей книге «Волчье сердце» (Херсон [ M ], 1914) отдает должное будетлянской поэтике и эмблематике, но уже в следующих стихах 1914 года, открывающих «Болотную медузу» (эта книга, поэтически претворяющая петроградские реалии, отдельным изданием не печаталась, а вошла в сборник «Кротонский полдень» (М., 1928)), склоняется к неоклассицизму едва ли не акмеистского толка. Поэтика последней книги оригинальных стихов Лившица «Патмос» (М., 1926) — как опять же можно судить даже по названию — как бы аполлоническая, идеология — как быхристианская, отчасти близкие — с учетом, конечно же, масштабности дарований — поэтике и идеологии мандельштамовской «Tristia» (Пг.—Берлин, 1922). Наши подчеркнутые «как бы» могут быть уточнены (но не вполне) собственными признаними автора: «Пифагорейское представление о мире и об орфической природе слова легло в основу моей четвертой книги… заключающей в себе стихи 1919-1925 гг.» («Автобиография»). В другом месте Лившиц отзывается о своей книге как о характеризуемой «эзотерическим уклоном… пифагорейским посвящением» и признается, что долгое время не мог подобрать ей названия (рассматривались варианты — «Золотое средоточие (лиры. — А. П.)» и «Эпифания» (запомним это слово, означающее по-гречески: «появление, откровение божества», «внешний блеск, слава», «наружность, наружная сторона», в Новом Завете — «Богоявление и второе пришествие Спасителя»)). В книгу «Патмос» и вошло интересующее нас стихотворение.

Вот его текст:

 

1 Чего хотел он, отрок безбородый,

2 Среди фракийских возлагая гор

3 На чресла необузданной природы

4 Тяжелый пояс девяти сестер?

 

5 Преображенья в лире? Урожая

6 Полуокеанического дна –

7 Чтоб, новый небосвод сооружая,

8 Спустилась долу вечная весна?

 

9 Но — предопределенною орбитой

10 Ты двуединый совершаешь ход.

11 И голова над лирою разбитой

12 Плывет по воле сумасшедших вод.

 

13 Так в чем же, наконец, живет простая,

14 Неразложимая твоя душа,

15 То Парфеноном полым прорастая,

16 То изнывая в жерди камыша?

 

17 И где же сердцевина небосвода,

18 Когда, фракийским ужасом полна,

19 Захлестывает пояс хоровода

20 Твоей свободы дикая волна?

 

21 И всё-таки — и всё-таки, немея

22 В последний час, зову тебя: Психе!

23 И всё-таки системы Птоломея

24 Не признаю ни в жизни, ни в стихе!..

 

1923

 

Попробуем пересказать содержание этого стихотворения — о чем оно; что в нем сразу понятно, а что требует интерпретаций.

1— 4. Риторически страшивается, чего «хотел» «безбородный отрок», усмиряя плодоносную («чресла») «необузданную природу» уздой искусства — буквально: охватывая ее «поясом»-хороводом девяти муз («сестры» — их обычное имя)? Из дальнейшего текста ( 2и 11— 12) ясно, что «безбородый отрок» — это легендарный фракийский певец Орфей, первоустроитель лирической (аполлонической) гармонии; в числе очень немногих смертных он вживе побывал в Аиде, стремясь вернуть свою умершую жену Эвридику; он был разорван на куски менадами-вакханками по наущению Диониса (как и сказано в 11— 12, голова и лира Орфея были брошены в море, которое принесло их на остров Лесбос). Разумеется, Орфей был безбород: по одной из версий мифа, он — сын Аполлона (а бородатыми на Олимпе были только «старшие» боги — Зевс, Посейдон, Плутон), но словосочетание «безбородый отрок», как кажется, всё-таки требует интерпретации.

(Отметим в скобках, что первое стихотворение первой книги Лившица посвящено другому сыну Эагра (а Орфей, по иной версии мифа, — тоже был сыном речного бога Эагра) — сатиру Марсию, осмелившемуся соревноваться с Аполлоном в мусическом искусстве, но побежденному богом и жестоко им наказанному:

 

…Ты победил фригийца, Кифаред,

Но злейшая из всех твоих побед –

Неверная. О Марсиевых ранах

 

Нельзя забыть. Его кровавый след

Прошел века. Встают, встают в туманах

Его сыны. Ты слышишь в их пэанах

Фригийский звон, неумерщвленный бред?

 

Как видим, и в мифологии греков, и в творчестве Лившица, от его истока и до финала, — Орфей и Марсий очень близки (Фригия и Фракия — соседние северо-восточные территории греческого мира) и едва ли не взаимозаменяемы.)

5— 8. Предполагается, что «отрок» мечтает о «преображенье в лире» (христианский термин плюс пушкинская реминисценция), об «урожае Полуокеанического дна» (может быть, сходном с христианским «уловом» и «рыбами»), о создании — посредством поэтической гармонии — нового мира, мира «вечной весны», рая.

9— 20. Но, увы, мечты не сбываются. Орбиты «двуединого хода» — жизни и смерти, восхода и заката, расцвета и увядания — предопределены. Орфей погибает. «Сумасшедшие воды» Природы не обузданы лирой. Душа певца то прорастает пустым «Парфеноном» языческого искусства, то изнывает в прокрустовом ложе («жердь») христианского умозрения («мыслящий тростник» Паскаля). Сам хоровод муз захлестывает ужасом дикая волна собственной, «фракийско-фригийской» (Орфей-Марсий) свободы художника.

21— 24. Но всё-таки в последний миг призывается душа — Психея, «Психе». И всё-таки геоцентрическая система Птоломея не признается ни в жизни, ни в стихосложении… Последная строфа столь не укладывается в очевидную логику стихотворения, что требует интерпретации. Но об этом — позже.

 

В стихотворении (как и во всей книге «Патмос») можно, разумеется, усмотреть общее влияние «летейского» лейтмотива мандельштамовской «Tristia», вышедшей годом раньше (стих. «Когда Психея-жизнь спускается к теням…», «Я в хоровод теней, топтавший нежный луг…» и проч.). Любопытней, однако, два других обстоятельства, подтолкнувших, возможно, Лившица к написанию стихотворения об Орфее и удивительным образом совпавшие по времени.

В марте 1923 года лейпцигское издательство «Insel» выпустило в свет первое издание «Сонетов к Орфею» («Die Sonette an Orpheus») Р.-М. Рильке. То, что в двадцатые годы западные книжные новинки еще попадали в Петроград, не вызывает сомнений — в дневнике Кузмина за 1927 г. есть, например, запись о том, как он вожделенно разглядывает в витрине книгу Г. Майринка «Der Engel vom westlichen Fenster» («Ангел Западного окна»), не имея средств для ее покупки. Вопрос о рильковском подтексте стихотворения «Чего хотел он, отрок безбородый…» остается открытым (как переводчик Лившиц специализировался на французской поэзии, а как человек страдал некоторой германофобией), но в этих текстах наличествуют существенные смысловые и, главное, интонационные совпадения, более того — стихотворение Лившица написано тем же размером, что и ключевые сонеты Рильке:

 

Da stieg ein Baum. O reine Ubersteigung!

O Orpheus singt! O hoher Baum im Ohr!.. (I)

 

Errichtet keinen Denkstein. La sst die Rose

nur jedes Jahr zu seinen Gunsten bl uhn… ( V )

 

Образ Орфея у Рильке, правда, существенно более просветленно-аполлонический, нежели у Лившица.

Едва ли не в том же месяце в Баку (но в издательстве Наркомпроса, гарантировавшем ее появление в столицах РСФСР) вышла книга Вячеслава Иванова «Дионис и прадионисийство»[3], посвященная в немалой степени исследованию орфического культа Диониса и понимания Диониса неоплатониками (вспомним, что Лившиц считал свой «Патмос» сборником эзотерических стихов, «пифагорейским посвящением»). Вне зависимости от того, была ли эта книга известна Лившицу, следует привести из нее несколько цитат, проливающих свет на его образ Орфея, поскольку работа Иванова — несомненно, самый авторитетный компендиум (во всяком случае — в России) по интересующему нас вопросу на тот момент. (Кроме того, Иванов повторяет в свой книге — иногда почти дословно — многие идеи своих более ранних работ — например, статьи «Существо трагедии», вошедшей в ивановский сборник «Борозды и межи» (М., 1916), — а они уж точно не прошли мимо внимания Лившица.)

Согласно концепции неоплатоников, пишет Иванов, «Аполлон есть начало единства, сущность его — монада, тогда как Дионис знаменует собою начало множественности, — что миф, исходящий… из понятия о божестве как о живом всеединстве, изображает как страсти бога страдающего, растерзанного. Бог строя, соподчинения и согласия… бог восхождения… [Аполлон] возводит от разделенных форм к объемлющей их верховной форме… к недвижно пребывающему бытию. Бог разрыва, Дионис, — точнее Единое в лице Диониса, — нисходя, приносит в жертву свою божественную полноту и цельность, наполняя собою все формы… <…> …монаде Аполлона противостоит дионисийская диада… <…> …неоплатоник Прокл учит, что необходимо воздействие Аполлона на Диониса, чтобы предотвратить его конечное саморасточение… и, следовательно, отделение от Отца, «низложение с царского престола». Проводником такого ограничивающего воздействия на дионисийскую стихию является Орфей, носитель «аполлонийской монады»… <…> Орфей, олицетворяющий мистический синтез обоих откровений — Дионисова и Аполлонова, есть тот лик Диониса, в коем бог вочеловечившийся, совершая свое мировое мученичество, отрекается в то же самое время от самой воли своей, подчиняя ее закону воли отчей».[4] «Развитие орфизма представляется с древнейшей поры водосклоном, по которому все потоки бегут во вселенское вместилище христианства».

Но в более архаичных орфических формах это единение Аполлона и Диониса, отмечает Иванов, не столь благостно. «В качестве бога страдающего и умирающего Дионис… отождествляется с солнцем запавшим… светилом сени смертной. Для фригийцев… весна — возврат или пробуждение, осень — уход или обмирание Солнцебога. Аполлон — дневное, Дионис — ночное солнце, светящие в нижней полусфере…» Дионис, согласно этому, и бог подземного царства, что «отчеканено в общераспространенном орфическом стихе: “Вакх на земле живущим, в земле опочившим Аид он”».

Еще две цитаты, немаловажные для уяснения смысла рассматриваемого стихотворения. Первая: «…Зевсов отрок, пожранный титанами, не кто иной как… Загрей Дионис». Вторая: «Печатью… синкретического умозрения [орфиков] отмечено то уподобление Аполлона Дионису, при котором первый почти утрачивает свои отличительные черты и превращается в эпифанию (курсив мой. — А. П.) второго как хоровожатого оргий, как Иакха элевсинских мистерий».

 

Резюме. Стихотворение Лившица может быть прочитано как подведение личных итогов, как своего рода «Exegi monumentum».

Воспринимая исток (поэтому упомянут «безбородый отрок») своего творчества в контексте коллизии противоречащих друг другу имен — названия журнала, где он дебютировал («Аполлон»), и названия своей первой книги («Флейта Марсия»), автор уподобляет себя Орфею, взаимозаменяя личные местоимения третьего («он»), второго («ты») и первого («я») лица. Взаимоподмена личных местоимений указывает и на ущербную многоликость этого я-Орфея, включающего в себя и Аполлона, усмиряющего Диониса, и Диониса, превращающего Аполлона в свою «эпифанию», и «отрока»-Диониса-Загрея. Но эта многоликость не слита в Единое. В силу этого мечты не осуществляются. Орбиты — зимы и лета, восхода и заката, дневного и ночного солнц, жизни и смерти — предопределены, и ты движется ими. Менады разрывают Орфея, Дионис «приносит в жертву свою… полноту и цельность». «Сердцевина небосвода» (читай: «акмэ») недостижима.

«И всё-таки — и всё-таки, немея / В последний час, зову тебя: Психе!» На первый взгляд, финал стихотворения кажется довольно банальным или даже бессмысленным: с одной стороны, автор зовет душу — а душа, как известно, «христианка», а с другой — заканчивает как будто неуместной здесь романтически-прогрессистской сентенцией в духе Н. Тихонова: «И всё-таки системы Птоломея / Не признаю ни в жизни, ни в стихе!..» Странно, вроде бы, подвижнически ратовать за гелиоцентрическую теорию в конце первой трети ХХ века.

Но на самом деле не о Копернике настоятельно просит вспомнить читателя финальное многоточие. Оно заставляет нас вспомнить о «геоцентрической» системе «друго-врага» автора — Николая Степановича Гумилева (а, может быть, — и о его судьбе!), о всевозможных акмеистских «Нет, не луна, а светлый циферблат…». А с другой стороны — о «и всё-таки она вертится» Галилея, имя которого должно прийти нам на память по созвучию с именем «Птоломея». А уж по созвучию с именем Галилео Галилея читатель несомненно вспомнит и имя, дорогое сердцу автора, — «Гилея».

Разочаровавшись а футуризме, Бенедикт Лившиц всё же акмеистского символа веры не принял, аполлонийцем не стал. Более того — обратил аполлонического Орфея в эпифанию дионисийского Марсия.

 

 

← предыдущая

содержание

продолжение →

 

---

[1] Здесь и далее текста Лившица цитируются по изданию: Лившиц Б. Полутороглазый стрелец: Стихотворения, переводы, воспоминания. Л.: Советский писатель, 1989.

[2] А жаль, он исправил бы описки своих недоучившихся товарищей – «Сол логубам… Куз ьминым».

[3]См.: Эсхил. Трагедии. Пер. Вяч. Иванова. М., 1989 (Литературные памятники), С. 557, 560—561.

[4] Книга цитируется по изданию: Иванов В. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994.