Владимир Бауэр:

– Последняя книга автора получилась довольно неровная. Интересные тексты в ней соседствовали со средними и довольно безликими. С тех пор Сергей много писал, и это количество, в данном случае, перешло в качество. Стихи этой подборки почти всегда смотрятся интереснее, (если кто-то помнит ту книгу). Возможно, благодаря выросшей поэтической технике автора. В текстах гораздо отчетливее выражено его дыхание, присущие Сергею интонации. Имеются некоторые технические огрехи, но они не делают погоды.

Как-то давно, обсуждая корни поэзии Николаева, я сравнил его тексты с текстами Слуцкого. По крайней мере, я что-то общее нашел. Корни обсуждаемой подборки – это лучшая часть официальной советской поэзии 70-80х годов, естественно, с поправкой на современные реалии, которых в текстах автора довольно много. Это подтверждается и тем, что все сюжеты стихов приземленные, как бы мелкие. И тем, что в большей части стихов, сколь бы мрачными они ни были, обязательно мелькнет эдакий свет в конце тоннеля. Об официальной советской поэзии напоминает и несколько ходульная возвышенность текстов. Такой ласковый прищур добрых глаз Ильича (продолжительный смех в аудитории).

 

Алексей Машевский :

- Ну, поэты! Каждый не может слова в простоте сказать о явлении. Каждый занят тем, что создает свое художественное произведение. Либо по логически-ступорному пути, либо уже по бурной фантазии.

 

Владимир Бауэр:

- Такое парадоксальное сочетание того, что часть лежит хоть и в лучшей, но советской поэзии, с тем, что авторская индивидуальность и интонация видна отчетливо. Хотя некоторый привкус вторичности все же остается. Но эти тексты, мне кажется, очень должны понравиться Алексею Геннадьевичу. Я почти уверен, что он сейчас откопает какой-нибудь текст Сергея, откроет в нем такие высоты, что захочется упасть перед автором ниц. И это будет довольно справедливо в рамках одного текста. Но механизм, который запускает и держит тексты Сергея, довольно однообразен. То есть качественно сооруженная безысходность, низкие грубые дни героя, иногда жестокая и беспощадная Россия, и свет в конце тоннеля в итоге. И все это сдобрено наивно-логической позой. Правда, о России, говоря, автор более суров – там нет никакой надежды вообще. Таких приговоров стране мы вычитывали достаточно, поэтому в этой части тексты автора наименее удачны. И дело даже не в том, что эти стихи скучно читать – я прочитал с интересом. А потому, что после прочтения некоторых объемов, следующие тексты уже ничего не добавят читателю. Ведь в идеале, при чтении эпического текста читатель должен осознать, что он стал что-то лучше понимать о себе или об окружающем мире. Я не уверен, что на пространстве будущей книги это удастся выдержать на таком же градусе, как в этой небольшой (хотя и не маленькой, но все же не книге) подборке. Можно пожелать писать так же, но может быть, разнообразить механизм, не идти по одному алгоритму. Тексты более-менее ровные, но лучшие, на мой взгляд, все же «Небосвод за окнами синий-синий». Но «ушёл-ещё» мне кажется, не рифма. На этом, пожалуй, все.

 

Денис Датишидзе :

– Я тоже постараюсь быть краток, тем более, что мне хорошего сказать почти нечего. Увы. Я тоже пытаюсь ориентироваться на психологическую и всякую прочую точность. Видимо, у меня, как и у Ларисы[1], не тот приборчик. Поэтому мне не понравились ни лексические, ни ситуационные неточности, ни неточные рифмы. Может, Вы потом объясните, зачем и как они работают. Пока я не понимаю, зачем они нужны. К сожалению, стихи производят впечатление каких-то недописанных, расфокусированных, разболтанных. Ни один текст не показался полностью цельным до конца.

 

Василий Ковалев :

– У меня странное впечатление. Последние два года я слышал стихи Сергея часто, и на меня производили впечатление эти тексты. Дома мне вообще не понравились за исключением трех, а сейчас какие-то места зазвучали. У Сергея почти в каждом тексте есть какие-то очень живые места, какой-то пронзительный мотив, какая-то нота щемящая. Но почти все тексты производят впечатление очень неряшливых, замусоренных, загроможденных, с совершенно необязательными вещами, словами, образами. И логика, может быть, из-за этой загруженности, сильно страдает. В очень многих текстах. Взять хотя бы первый «…музыки кроме/ во дворе, где точильщик Али/ восемь черных потертых покрышек,/ чахлых тополя, может быть три –/ в дочки-матери, в кошек и мышек/ здесь играют». Я понимаю, что потом выяснится, что эти игры относятся к мальчику Саше и девочке Томе, но это когда еще будет! А пока я читаю стихотворение, узнаю, что в эти игры кроме музыки еще играют покрышки, тополя, может быть, и Али. При этом не умолкают машины и куда-то катится с неба звезда. Куда мы не знаем. Препарировать таким образом текст, может быть, и не стоит, но все равно очень показательно, что пока я читаю, то узнаю именно то, что перечислил. Позже выяснится про мальчика с девочкой и то, что кто-то, а скорее всего, сам автор чувствует горячую нежность в груди.

 

Алексей Машевский :

– Я все же вмешаюсь, а то не известно останется ли для меня время в конце. Я подумал, что, если бы так же, как Василий, прочитать стихи Блока, то получилось бы то же самое, что сейчас со стихами Сергея. Там тоже «черный ворон в сумраке снежном», какой-то рысак появляется, фонарик зовет за море, какие-то таборы цыганские, да еще торопливый полет комет. Кто там играет, во что играет – бред полный. Это как бы называется символизмом. Но это еще большой вопрос, что такое символизм. Поймите! Какие-то тексты можно анализировать на предмет логических связей…Хотя, далеко не лучшие тексты можно так анализировать. Но если мы так Пушкина, например, проанализируем…В целом ряде стихов не выдержит. А Блок совсем провалится – по всем параметрам.

 

Василий Ковалев:

– Я потому и сделал оговорку. Но Сергей берет целые куски реальности и вставляет в тексты. Никакого символизма здесь нет. И он на него вообще никак не ориентирован. Это и порождает иногда комический эффект, а иногда полную растерянность, потому что я на уровне логики не понимаю, о чем идет речь.

 

Алексей Машевский :

– Вот смотрите, что получается. Тут ситуация, которую я обозначил, когда сказал Ларисе, что нет тут психологизма. То же самое могу сказать и про речевые конструкции, которые туда вводятся. Это – не изображение двора или разговора с врачом. Кто-то правильно сказал – это внутренний разговор. В этой подборке выявляется огромное количество интереснейших вещей. Об этом правильно сказал Володя: здесь очень здорово работает интонация. Интонация Сергея тут вылезает сразу и в глаза бьет. Я понимаю, что врачу не говорят: «Доктор, полегче». Но я понимаю,что так говорит Сергей. И это интонационное говорение Сергея просто пронизывает все стихи и работает совсем по другому принципу. В данном случае Сергей как будто бы изображает реальность. Более того, он на нее сориентирован и что-то реальное нам постоянно предлагает. Он будто воспроизводит еще и еще какие-то разговоры. Но вся эта реальность фиктивна. Это – не реальность, окружающая человека с точными или нет деталями, это – реальность на уровне бытия. Мы можем ее изображать с предельной фиктивной детальностью, но на самом деле… Володя опять правильно почувствовал, но неправильно интерпретировал, когда говорил об однообразии механизмов. Вы тут и касаетесь самого важного в этих стихах. Тут дело не в однообразности механизмов. Просто Сергей пишет только об одном: о катастрофичности жизни. Предельной.

 

Денис Датешидзе :

- А кто же не пишет об этом?

 

Алексей Машевский :

- Можно писать об этом – в разной степени погруженности в это. Можно об этом писать отстраненно, или описательно, или косвенным разговором. В чем проблема этой поэтики и полное изумление мое: конечно, в этой подборке есть стихи лучше и хуже, но Володя ошибся, сказав, что может назвать гениальным только одно стихотворение. Я могу это сказать по поводу всей подборки. Не помню, что бы я такое за последние годы прочитал, что произвело бы на меня такое впечатление. Я прочитал подборку уже много раз, но поражаюсь, что каждый раз очень свежо ее воспринимаю. Она меня захватывает и убеждает. Причем вот что интересно: сначала я ставил галочки и пометки, где что-то царапнуло или резануло, но дальше она все сильнее захватывала, и мне уже наплевать на неточности. Более того: эти неточности предполагаются самой этой системой. Здесь фиктивна изображаемая реальность, но не фиктивно сознание, которое эту реальность воспринимает. А сознание это принципиально спутанное. И оно знает какую-то экзистенциальную дыру в себе и в мире. И оно говорит, что безумно больно, но и безумно захватывающе, любовно, красиво и нежно. Этой странной спутанности сначала сопротивляешься, потом понимаешь, что она будто вплетена во всю эту подборку, во весь этот контекст. Эта спутанность в некоторых стихах Сергея разрастается так, что они уже ломаются, то есть градус этой спутанности уже такой, что они не получаются совсем никак. А в других вдруг возникает какая-то тема, какая-то строчка. На странице 5 стихотворение как пример:

 

«Ах, на елке звезда золотая.

Кухня. Гости поют: «Ей-ей-ей!..»

…

Смотрите, какая здесь, сбивающая сама себя трудная фраза: «Вышли – трезвые все еще что ли? – в чумовую беззвездную ночь». И очень точно, на самом деле. И «чумовая беззвездная ночь» как бы все это подхватывает. Понимаете, здесь получается такая странность: когда вся замусоренность жизни, воплощенная, возможно, даже в замусоренности языка, вдруг резкими прорывами прорастает. Обращаю ваше внимание на эти прорывы. Во-первых, Лариса говорит, что здесь все построено на сочетании высокого и низкого. Но ничего здесь нового нет. На этом построены, например, все сонеты Шекспира: при каких-то высоких темах, при высокой – взмывающей лексике есть самые примитивные бытовые пошлые детали. Эта раскачка создает очень серьезный эмоциональный диапазон. Более того, она создает тот первый и второй план, на котором все и разворачивается. Мы много раз об этом с вами говорили. И когда вдруг из мути у вас поднимается… когда вы создаете такой мутный текст: какого рожна напороли… вышли – трезвые… все… еще… что ли… И тут прорывается «в чумовую беззвездную ночь». Тут все работает на этом переходе. Что здесь моделируется? – прорыв из этой спутанности. Прорыв из безнадежности, затемненности, зачухонности нашего бытия, из которого никак не выйти, не вырваться. И вдруг каким-то чудом в каком-то месте происходит прорыв. «Потепление. Лужи, газоны /Зеленеют уже в январе./На флэту у какой-то Алены /На вино по четыреста рэ /Добавляли…Гори оно синим,/Красным пламенем наше житье!/И Марина – красавица в мини –/ Поднимала за счастье мое…». Для того, чтобы услышать шепот, как гром, надо создать ситуацию тишины, и тогда шепот на фоне этой тишины будет слышен очень громко.

 

Денис Датешидзе :

– Я не могу понять, зачем в этом стихотворении «е-е-е» это отсылка к английскому «eys – eys - eys»?

 

Алексей Машевский :

– В 60-х годах было одно «е-е-е».

 

Денис Датешидзе :

– Что же они слушают – английское, азиатчину или все вперемешку? Или Вы сейчас скажете, что это неважно? И вообще все это стихотворение с его прорывами не без Рыжего, только у него было лучше.

 

Алексей Машевский :

– Да, они за оливье с водкой и слушают все вперемешку, не выбирая. Но в данном конкретном случае это действительно совершенно неважно. Согласен: «Только музыка, музыка крови» - просто прямая цитата из Рыжего. Почему тут он? Поэтика Рыжего существует на таком самоубийственном напряжении, как бы на пределе – на том, что вот еще чуть, и можно будет повеситься, что он и сделал. Я почти уверен, что его загнала-то именно поэзия. Сколько уж раз можно обещать в стихах, что ты повесишься? Потом с тебя спросят – отвечаешь ли за то, что написал, или нет. Поэтому я призываю всех осторожно относиться ко всему, что они делают в стихах. Стихи и пророчествуют и исполняются. Поэтому вещами этими нельзя кокетничать ни в коем случае. Поэзия Рыжего существует как бы в пределе катастрофы. В этом смысле то, что делает Сергей, на это похоже. Главная составляющая всех этих стихов – катастрофичность. Но отличается серьезнейшим образом: позиция Рыжего совершенно романтична – он пишет о себе : о пределе своего исчезновения, о пределе своего Я. Он не может с ним договориться, не может его ни во что втиснуть. Притом, Рыжий живет вполне благополучно. Это есенинская, в корне своем, ситуация. Предельно романтическая и индивидуалистическая. Эти стихи кардинально отличаются от Рыжего, потому что они не о себе. Происходит странная попытка прорыва сквозь муть и невозможность. Не о себе потому, что Сергей и не знает, что он пытается куда-нибудь прорваться. При том, что мир реальный вокруг него как бы фиктивен, автор стремится к нему и обдумывает его, пытается его понять, про него сказать. Что неподдельно и фантастично! Это великая настоящая лирика. Потому что ничего не придумано. Этот фильтр стоит у него в голове. Потому что он абсолютно конкретно страшно горячо переживает все, что тут сейчас происходит. Вот такого градуса горячести не хватает стихам очень многих авторов. Которые могут быть аналитичны , изящны, в каких-то завитках и деталях прописаны…но им не хватает «полной гибели всерьез», что мы имеем в этой подборке. Вот о чем речь. И кто этого не чувствует, бесполезно дальше…Это главное. И говорить дальше о психологии или не психологии, о логичности или нет, об одной или другой детали подборки просто бессмысленно. Поскольку здесь градус другой.

 

Лариса Шушунова :

– А чем тогда эти стихи отличаются от графомании?

 

Алексей Машевский :

– Графомания – ни о чем. А как это еще сделано!

 

Ночь бесполезно-опасно-тревожно-безумная .

Ночь фиолетово-тёмная, жуткая, лунная…

Нет ничего. Только колет под ложечкой страх.

Полные пригоршни звёзд. Голова в облаках.

Кто-то навстречу… «Постой! Не найдёшь огонька?

Хоть Беломор от печали…» «Конечно! Да-да…»

Ночь фиолетово-тёмная трепетно-лунная –

в правом кармане тяжёлая гирька латунная.

 

Этих стихов в подборке не было. И многих лучших стихов, что размещены на Фолио Версо мы сегодня не слышали. Например, дивного стихотворения про луч света:

 

Я слышал, как луч постучал в окно,

прополз по стене и упал на стол.

Понятно, что луч позабыл давно

зачем и куда по делам пришёл.

 

Он влез по стакану, отпил воды.

Потом ослепил, на диван прилёг.

Казалось, что нет никакой беды –

я книгу держал, но не видел строк

 

о Боге, о разных его делах.

А луч фотографию взял твою.

Откуда берутся любовь и страх?

Я просто, как небо, тебя люблю.

 

Василий Ковалев :

– Вы представляете эту хаотичность, эти прорывы как основополагающий принцип, некое фундаментальное высказывание. А мне кажется, что весь этот мусор, все эти случайные необязательные вещи происходят потому, что и все остальное тоже происходит случайно. В подборке много фразерства. Тут действительно, не без Рыжего. И сентиментальности неприятной – до слезливости. По-настоящему я отметил три текста: «Улыбаясь сквозь слезы, я лежу на снегу», хотя рифмы тоже разъезжаются. Я слышал, что его назвали гениальным. Не думаю, что это так, но начало очень сильное и как бы бросает свет на весь остальной текст. «Ты – молния в небе моих надежд» и «Лицо прекрасное, но, может быть, от боли слегка усталое». Что до того, что в стихах ничего не придумано… Придумано и очень много. Вас не смущает: «Витюньчик не промах: «давай, бригадир, налей – мы подставим стаканы!» Это даже в пространстве Поплавского недопустимо, потому что это никуда не лезет, и Вы говорите, что это…

 

Алексей Машевский :

– Это все экзистенциальное. Это работает на прорыве. Это работает так, как у Введенского работают его смысловые ядра, которые возникают на фоне бессмыслицы. Вот тут примерно так и работает. Насчет бригадира – конечно, неудачные строчки, которые можно оставить за скобками разговора.

Василий сказал, что в этих стихах когда-то получается, а когда-то – нет, когда-то прорывается, а когда-то – нет. Я прочитал 120 его стихотворений, из которых в корзину можно было отправить две трети. Важно, когда есть то, что может прорваться – пусть это будет случайно или не случайно – главное есть, чему прорываться! А когда того, что может прорываться, нет, мы можем быть и точными, изящными, прекрасными, следить за рифмами, за логикой…Но при этом стихи до такого градуса не дойдут. Давайте я прочитаю стихотворение про луч:

 

Я слышал, как луч постучал в окно,

прополз по стене и упал на стол.

 

Обратите внимание, что с самого начала этот луч ведет себя совершенно невероятно, как некий экзистенциальный товарищ: он постучал, прополз, упал на стол! Понятно! Как хорошо здесь работает это понятно ! А ведь ничего не понятно, что:

 

Понятно, что луч позабыл давно

зачем и куда по делам пришёл.

 

Он влез по стакану, отпил воды.

Вот мне интересно, кто придумает из нас, что луч отпил воды?!

Потом ослепил, на диван прилёг.

Казалось, что нет никакой беды –

я книгу держал, но не видел строк

 

Обратите внимание, как это самое, которое будто случайно в таком количестве присутствует за этими стихами, что начинает прорываться – хочет оно или нет. Подступает.

 

о Боге, о разных его делах.

 

Понятно, что человек Библию читает. Но это о разных его делах просто замечательно!

Здесь нет психологии впрямую – какая-то сумасшедшая экзистенция. Стихи о какой-то безумной любви, нежности и тоске.

 

А луч фотографию взял твою.

Откуда берутся любовь и страх?

Я просто, как небо, тебя люблю.

 

Говорят о сентиментальности или ее отсутствии. Но кто сказал, что сентиментальность впрямую, так уж плохо? Когда она плохо выражена, она плоха. Вы ждете конечно-точной формулировки для этого чувства, а здесь фиксируется другое: Сергей рисует сознание как бы того самого Олейниковского таракана. Но посмотрите, что здесь происходит: таракан, оставаясь, как будто бы тараканом, через любовь, нежность, ужас бытия прорывается, прорастает. В эту секунду он оправдан на наших глазах. И понятно почему здесь эта почти детская и почти неумелая фраза. Другой она здесь и не должна быть. И не пытайтесь искать за этими стихами какие-то логические сопоставления. Когда Сережа делает эти логические связки, у него хуже получается. Поймите, что в этом случае мы имеем дело с некоторым чудом. Чудом настолько целостного восприятия, что когда Сергей не идет против этого целостного восприятия, а оставляет все в такой нежно-спутанной ситуации, то иногда получается совершенно фантастический прорыв. Именно потому, что он не пытается раскладывать логически. Он просто, буквально фиксирует, как акын, что с ним происходит. Но не психологически, буквально раскладывая по реалистическим рядам, описывая ситуацию. Он берет самое невыносимое. Сейчас есть это самое невыносимое состояние любви, когда осталась только эта фотография, но когда все, что происходит втягивается все равно сюда. Я такого луча просто не вспомню – это что-то удивительное.

Вот пожалуйста:

 

Улыбаясь сквозь слёзы,

я лежу на снегу,

и застыли берёзы:

– Ты влюбился?.. – Угу...

 

Но ведь это здорово!

 

– Так чего ж ты не весел?..

– Ах, и сам я не зна …

Кто-то ватник повесил

на заборе. Зима

 

причем, обратите внимание – этот ватник в достаточной степени немотивирован! Опять никакой логики как бы нет, но я очень верю, что какой-то ватник кто-то повесил.. или нет…Это почему-то здесь очень на месте.

 

пахнет сеном и хлевом,

дым летит из трубы.

Между хлебом и небом

мы в руках у судьбы .

 

Извините, но это гениально ! Я целый час могу сюда подверстывать тех авторов, которых он может быть и не знает. Ну уж Кузьмина и Анненского точно вспоминаешь.

 

 То ли крики вороньи,

то ли поезд гремит,

то ли где-то хоронят,

то ли сердце щемит.

 

Ну щемит, щемит – что скажешь!

Должен сказать, что потрясающее стихотворение про сумасшедший дом:

 

Все там будем поздно или рано:

тухлая, застойная вода –

в коридоре пили из-под крана.

Что ещё мы делали? Ах, да,

до животной крупной-крупной дрожи

капельниц боялись – пригласят,

руку стянут: «Потерпи. Поможет

галлоперидол ». Вот этот ад

мне обычно снится. Просыпаюсь,

долго рядом шарю в темноте,

к женщине красивой прикасаюсь,

обнимаю, слышу в животе

тихое урчание, целую.

Пялится звезда в стеклопакет,

дождь стучит в отлив о жестяную

полосу. Всё кончено. Рассвет.

 

Смотрите, что делает Олейников: он понимает, что есть кардинальная проблема – проблема массового сознания – человека, по большому счету. Мы можем вводить разные ступени и градации, но с позиции любой ступени кто-то всегда окажется тараканом. В 20 веке эту проблему ставили и Зощенко и Чаплин и многие другие. Но она так и осталась неразрешенной. Лидия Яковлевна Гинзбург пишет по поводу Фолкнера: «Надоели ублюдки». Потому что из этого сознания ничего не выудить – оно равно самому себе. А мы наблюдаем удивительную вещь : когда сознание начинает из самого себя прорываться. Олейников только изображает, он смеется, говорит, что оно – жалобное, жалкое, оно смешное и трагичное, поскольку обращено к гибели. И мы можем к этому подключаться потому, что знаем, что все умрем. «Птичку жалко», и действительно любую птичку жалко. А тут происходит удивительная вещь: сознание начинает раскрываться. Оно не просто говорит, что тоже умрет, оно рассказывает, что тоже, страдая, вглядывается в небо и видит эти звезды. Что оно любит, преисполнено нежности, что оно боится потерять, что его гнетут страхи, гнетет сумасшествие. Оно делает попытки борьбы ! Это трагический герой ! Тут, реально появляется! Этот самый искомый трагический герой. Не рефлексирующий субъект психологии, не замученный своим индивидуализмом индивидуалист в десятом поколении, который не знает, что с ним делать. Не веселый с прибамбасами постмодернист, который будет нам изображать, что угодно. Не это и не то. А на самом деле – класс! Сейчас я держу в руках то самое – искомое! Эти стихи подлинные . В них-то как раз то самое качество подлинности, о котором так давно рассказываю и веду разговор оно явлено. Вот такое есть за душой: такая любовь, такая нежность, такое, что и сам человек, может, не осознает, но это прорывается. И хочу сказать, что не все вещи в стихах надо и можно объяснять. Слышание или неслышание стихов – это очень индивидуальный внутренний процесс. И о предельных вещах я могу сказать только одно – я их слышу. Я вам говорил, что это мужественные стихи – прочту еще одно:

 

Часы, ботинки и пиджак,

сорочку и бумажник

я покупал не просто так –

я был лихой монтажник.

 

Я получал за двести рэ

и брал себе в столовке

компот, яичницу, пюре,

салатик из морковки.

 

Ах, было время да прошло!

Теперь я стал поэтом.

Мне тоже очень хорошо,

но денег нет при этом.

 

Могу пойти куда хочу,

свободный и голодный.

Как балку, рифму волочу

и текст неоднородный.

 

И нет на мне ни пиджака,

ни галстука, заметьте. (Это мне как раз не нравится)

Хочу – валяю дурака,

плюю на всё на свете:

 

на двести рэ и на компот,

на крышу катафалка.

Вполне свободен только тот,

кому себя не жалко!

 

И это он совершенно всерьез!

Сегодня я проговорил все сорок минут, которые обычно говорят другие. Извините. Если кто-то что-то хочет добавить – пожалуйста.

 

Наталья Сивохина:

– Мне кажется, спор возник из-за разных подходов. В основе школы питерской поэзии лежит мысль, и через детали автор ее доводит до читателя. Здесь совершенно другой подход. Формально Сережа какие-то из этих приемов использует.

 

Алексей Машевский :

– Называясь при этом учеником Кушнера. И вся проблема восприятия в том, что все, в основном, настроены на восприятие поэтики именно Кушнера в широком плане. Условно говоря, петербуржской. В этом случае это дает сбой. Может быть, в Москве бы его приняли на ура.

 

Николай Неронов :

– Год назад я прочитал стихи Сергея и мне показалось, что это изображение леса на фоне неба. Потом меня начало смущать, что я не всегда разбираюсь, где задний план, где передний, где элемент, а где орнамент. Это больше похоже на калейдоскоп.

 

Алексей Машевский :

- Д а, только основной цвет задан, и он всегда прорывается.

 

Николай Неронов :

- У самого же автора я нашел название для его поэтики: «коктейль-ришелье». Это пиво, в которое добавлена водка и по голове дает сильно.

 

Надежда Калмыкова:

– Не знаю прежних стихов Сергея. Всегда ли он так писал?

 

Алексей Машевский :

– Я Сергея знаю лет 20. И вдруг на выступлениях он меня начал удивлять. Я попросил принести почитать. Когда мне была дана подборка, то был потрясен от количества – в ней было 120 или 150 стихов. Даже в хороших подборках трудно прочесть более 20-ти стихов подряд. Начал читать и был поражен. Хотя многие стихи никуда не годились кроме отдельных прорывных строчек, но другие…Действительно, не обманешь, когда есть глубочайшее существенное наполнение души. А тут «полная гибель всерьез». Этого не симулировать ничем. У него есть серьезнейшая экзистенциальная проблема. А она есть далеко не у всех. Она всем предлагается, но кто из нас хочет проблем?! Хорошие, настоящие стихи все отражают экзистенциальную проблему – тут Денис прав, но настоящие стихи могут себя реализовывать в разной форме, как мы уже сегодня поняли, в разных поэтиках, в разных спектральных диапазонах.

 

Денис Датешидзе :

– Пусть Вы правы, и тут «полная гибель всерьез», но тогда вопрос: как это сможет выражаться завтра, если автор не погибнет «всерьез», как я надеюсь?

 

Алексей Машевский :

– А я не знаю! Этого никто не знает. Можно подумать, что я говорю как бы ни о чем – непонятными вещами, но поскольку в этих стихах наличествует эта самая подлинность, то я отказываюсь формализовать и говорить описательным образом. Это невозможно. Для меня это некий первотермин , который в силу этого не полежит объяснению. Здесь я вижу эту самую подлинность, и то, что она в наличие, – главное. А как Сергей будет раскрывать ее дальше… Не могу дать гарантию, что он всегда будет понимать, что делает, как не всегда чувствует и сейчас, как мне кажется. По тому конгломерату стихов, который дает, он не всегда отличает удачу от ерунды. Что случится, когда он начнет отличать, я не знаю. Может включиться рефлексия и логика, которая начнет стихи сильно корректировать, например, в сторону точности. Я не стану гадать, что будет, но рефлексия может привести к утрате целостности. Я говорю о лучших стихах – что обсуждать то, что разваливается на глазах.

 

Вопрос из зала:

- Понравилось ли стихотворение про подосиновики?

 

Алексей Машевский :

- Совершенно замечательное стихотворение. Оно и социальное, и бредовое, и серьезное…

 

Тишина… Я, как дворники в садике,

в старых кедах, в замызганном ватнике,

сам из этих, из лишних, непрошенных,

сам, как ящер какой-нибудь древний,

прохожу по безлюдной деревне.

В заколоченных окнах заброшенных

еле теплятся в сумраке запахи

влажной плесени… – Кто-нибудь! Леший

вас возьми!.. Дождь такой, что хоть вешай

над колодцем, над лужами затхлыми

фантастический купол зловещий.

Подберёзовики, подосиновики

всюду здесь вдоль гниющих сараев.

Говорю я себе: «Николаев,

ты дошёл уже, видно, до клиники!»

Подберёзовики, подосиновики...

 

Василий Русаков :

– Здесь есть мощнейший затактовый напор. Вы здорово показали, чем он вызван – экзистенциальной ситуацией

 

Алексей Машевский :

– И интонацией! Но она не описательна, а выразительна.

 

Василий Русаков :

- И еще Богом данный темперамент, который позволяет…

 

Алексей Машевский :

– Поймите – мы имеем дело с ситуацией не теплой, но горячей!

 

Василий Русаков :

- Но остается одна проблема, которую Сергею рекомендую решить самым настоятельным образом: дело в лохматой, неприбранной эстетике. Что ни говори, но состояние геморологической лихорадки (от слова кровь), бурление в крови, которое заставляет его так вот выплескивать, должно быть под некую эстетику подведено.

 

Алексей Машевский :

– Если только он не создает свою собственную ! Я согласен, если он на 100 стихов будет писать 2, таких, как мы сегодня слышали. Выход годный. Я не знаю, что произойдет, если Сергей попытается. А вы, друзья, подумайте, о какой серьезной вещи мы сегодня говорим! В некотором смысле происходит прорыв в эстетике 20 века ! Которая уперлась в нулевое сознание, и было непонятно, что с ней дальше делать. Здесь происходит трансформация этого нулевого сознания! А что дальше за собой повлечет, я не знаю. Я тоже за точность. Хорошо, если Сергей попытается, но что получится…

 

← тексты

 

---

[1] Выступление рецензента Ларисы Шушуновой записать не удалось.