Вес: три с лишним кг . Габаритные размеры (в картонном футляре): 300 х 220 х 55. Суперобложка. Приложен плакат — очень странный, надо сказать, с витающим в облаках скелетом Пегаса. Перед титулом вклеен «сертификат призового розыгрыша», снабженный «отрезным талоном» и украшенный гравюрками a la Biedermeier, напоминающими о казначейских билетах Российской империи или о чугунных Меркуриях с фасада Елисеевского магазина — о союзе труда и капитала. Смесь фальшивого бидермайера и залежалого модернизма, представленного «видиомами» А. Вознесенского, придает особый нуворишский шик внешнему виду изделия, которое несомненно будет отмечено одной из полиграфических премий. Цена — разумеется, свободная и изменчивая, но живо ассоциирующаяся с размерами месячных пенсий знакомых старушек. Но на то и «сертификат»: кроме возможности мусических наслаждений покупатель приобретает еще и прагматическую мечту... Название — по-детски эгоцентричное: Евгений Евтушенко. Строфы века... [1]

Таковы исчерпывающие, на мой взгляд, тактико-технические характеристики Царь-книжки , дополнившей собою вернисаж наших национальных диковин. Царь-пушка так и не выстрелила, Царь-колокол так и не зазвонил. В равной мере и функциональность Царь-книжки кажется мне крайне сомнительной. Того, чего мы вправе ожидать от книги — «источника знаний», если угодно, или источника эстетических удовольствий — в Царь-книжке мы с вами не обнаружим.

Проблемы начинаются с экстерьера, с полной неясности — как ею, евтушенковской суперкнигой, пользоваться — в чисто физическом, в чисто физиологическом смысле? В руках держать — титанический труд, положить на колени — больно... Издатели, — а им, подозреваю, грезился хрупкий отрок, вдумчиво склонившийся над предательски отсвечивающими мелованными страницами, — не догадались снабдить фолиант еще и прочным пюпитром, что было б весьма кстати.

Это ведь не Британская Энциклопедия, которую никто никогда не читает насквозь, а стихи. Стихи же, сообщу по секрету, в читальном зале воспринимать вообще нельзя. Они необходимо требуют одиночества и раскованной позы, о чем знали поэты прошлого (Пушкин: «Зорю бьют... из рук моих / Ветхий Данте выпадает...», Анненский: «Всё, — но только не глядеть / В том, упавший на колени...»), но словно не догадываются нынешние...

Я вовсе не к формальной стороне дела придираюсь, а к сущностной. «Строфы века» не соответствуют гештальту стихотворной антологии, нашему ожиданию. А как жить без гештальтов? Вам, например, говорят: «Вот стул, садитесь, пожалуйста». Но то, что вы видите перед собой, — вовсе не стул, и сесть на это немыслимо...

Царь-книжка создана не для домашнего/дачного одиночества. Но и не для читального зала, поскольку читатель, мужественно добравшийся до публичной библиотеки, вне всякого сомнения, предпочтет иные, более представительные и квалифицированные, более содержательные и полезные в качестве «источника знаний», издания стихов. Но тогда для чего эта неупотребимая «вещь в себе», этот артефакт евтушенковского самовыражения? Только для самовыражения? Ведь с какой бы стороны мы ни подошли к диву гигантомании, какой бы аспект ни попробовали рассмотреть — за исключением именно очень понятного аспекта составительских и книгоиздательских амбиций — недоумение наше не исчезает.

Признаюсь чистосердечно: не люблю антологий. Они омертвляют реальный, живой и изменчивый, мир искусства, тщатся его расчленить, «подморозить» и засушить. Популяризаторский и педагогический подходы к поэзии, как мне кажется, зло — пусть даже необходимое. Но необходимое зло должно быть, по возможности, меньшим. Поэтому антологии пристало быть скромной.

Слово «антология» происходит от греческого «собирать цветы». Что есть результат такого занятия? — Букетик, букет, кошница со срезанными растениями, мнимая радость на день-другой. Кто не знает, куда отправляется эта непрочная, убитая красота, простояв в вазе несколько суток? В мусорное ведро. Наивно думать, будто подведенный Евгением Евтушенко стихотворный итог века — даже если он больше похож на сеновал, нежели на венок, — сколько-нибудь долговечнее.

Дело в том, что остановленное, срезанное стихотворение, — стихотворение самое гениальное, но извлеченное из подлинного живого контекста и помещенное в рукотворный и чужеродный коллаж, — это мертвый цветок. Точно так же, как и цветы, стихи бывают трех категорий — живые, мертвые и бумажные. Точней: настоящие и искусственные. Но здесь есть одна тонкость, которую не следует упускать из вида: цветы настоящие, кажущиеся подчас мертвыми, на самом деле бессмертны. Сошлюсь на лирический первоисточник, в данном случае — на Анненского:

 

И, взоры померкшие нежа,

С тоской говорили цветы:

«Мы те же, что были, всё те же,

Мы будем, мы вечны... а ты?»

 

Это словно блоковская «Незнакомка» и пастернаковский «Марбург» вопрошают какого-нибудь сорвавшего их составителя антологии.

Мы срезали в нашем саду фиалку и розу, прибавили к ним есенинский василек, и хлебниковский репейник, и бумажный цветок — текст, скажем, Александра Балина, с его графомански безумной, но, Ваша правда, Евгений Александрович, с отрочества застрявшей в мозгу строчкой — «Четыре тыщи голых мужиков»... Поставим всё это в вазу. А через год — глядь : и фиалка, и роза, и василек, и репейник — все на своих природных и законных местах, в саду, в поле, в канаве... Нет только нашего с вами букета. И искусственного цветка. А ежели засохшее и покрытое паутиною нечто и стоит еще на шкафу, то этот скелет Пегаса ничего, кроме досады и неприязни, вызвать не может, — как, например, «День поэзии» двадцатилетней давности.

Вот-вот, «Строфы века» всею своей эстетикой и структурой странным образом напоминают такой приснопамятный «День поэзии», только расширенный на размер столетья. Кстати сказать, тем эта книга и занимательна.

А любопытна она прежде всего как представительное собрание второсортной, условно говоря — плохой, советской (антисоветской) поэзии середины и второй половины ХХ века — всего того, ради чего точно уж не пойдешь в Ленинку или Публичку, не станешь перелопачивать пыльные залежи соцреалистической и эмигрантской периодики. Любопытна  — как собрание образчиков отработанной и пустой стихотворной породы. В самом деле! — Ахматову, Кузмина, Мандельштама, Багрицкого (да и многих других) мы почитаем и без помощи Евтушенко; они всё равно выветрятся и ускользнут из «Строф века», словно живые цветы — с простоявшего год кладбищенского венка, а вот пластмассовые розаны никуда не денутся, там и останутся.

Будущие историки литературы, думаю, поблагодарят составителя за созданный им дайджест неживого, за его старательский труд по выбиранию наиболее жизнеподобных рукотворных псевдорастений. Вкус Евтушенко отличается поверхностностью, вернее сказать — феноменолюбивостью, что и способствует, между прочим, отмеченному нами достоинству антологии.

Эстетика Евтушенко демократична. Для него важна феноменальная, внешняя, а не ноуменальная, внутренняя, сторона художественного произведения. Ему нравится броское и сразу видимое. Он игнорирует тот факт, что подлинные стихи сокрыты, ноуменальны, что их тайна познается не сразу, не всеми и не всегда, что тайна эта зыбка и изменчива — и наше сегодняшнее понимание той или иной строки не равно завтрашнему и вчерашнему.

Иногда кажется, что Евтушенко собирает и не сами стихотворения, со свойственными им смысловыми объемами, а их имиджи, их полые оболочки. Подчас для него важны просто имена и фамилии знаменитых и интересных людей, чьи невзрачные строчки выступают тогда как оправдание присутствия этих имен на страницах «Строф». Так обстоит дело, например, со стихами Ильи Кричевского, — и это, каюсь, кажется мне профанацией — и антологии, и памяти трагически погибшего во время «августовского путча» юноши.

При таком подходе среди океана отечественной опубликованной и неопубликованной графомании действительно отыскиваются очень забавные, чем-то влекущие к себе псевдопоэтические феномены. «Четыре тыщи голых мужиков». Или история о том, как мужик (опять-таки!) разрубил топором совращавшую его русалку: бабье в море кинул, а рыбье по-хозяйски «до дому попер » (Виктор Максимов). А вот еще «трогательные, грустно смешные» стихи детской писательницы — «Я раздеваю солдата...», заканчивающиеся понравившимся нашему составителю пацифистским признанием: «Я их раздела бы всех» (Марина Бородицкая)... Ох, талантлив и хитроумен русский народ! И остроумен! Но поэзия всё-таки не анекдот и не острословие, а нечто иное.

Нелепо спорить о дальнобойности Царь-пушки. Столь же нелепо предъявлять составителю «Строф века» какие-либо претензии по содержанию и объему подборок тех или иных поэтов, изумляться и вопрошать: почему так ничтожно представлены Иван Бунин и Вячеслав Иванов, при том что пугающе много Агнивцева, Оболдуева и Дона Аминадо (поэты-фельетонисты у Евтушенко в особой чести)? Ответ прост: по составительской прихоти, справедливо провозглашенной инструментом отбора в евтушенковском предисловии.

Справедливо, ибо любая выборка — плод прихоти выбирающего , писание вилами по воде, гаданье. Говоря проще — частное дело выборщика. Может быть, Евтушенко предпринял некое компенсационное самоутверждение за счет русской поэзии ХХ века — в причинах этого пусть разбираются психоаналитики, но один факт представляется мне неоспоримым: перед нами — чрезмерное тиражирование и неадекватное навязывание публике личного и весьма далекого от объективности взгляда.

Но даже не это, право же, отвращает меня от фолианта создателя «Братской ГЭС», а трогательное желание составителя защитить самую толстую свою книгу от любой критики, ущучить потенциального рецензента, если таковой, не дай бог, версифицирует или когда-либо версифицировал: «...эта книга, надеюсь, будет не менее ошеломляющим открытием не только для юных читателей поэзии, но и для многих, собаку съевших в этом деле знатоков. Наверняка я вызову недовольство многих живых авторов и моим выбором, и количеством строк, и комментариями и смертельную обиду тех, кого я не включил вообще. Предоставляю им полное право включать или не включать меня в их антологии (если, конечно, они найдут время для их составления)...» С чего вдруг такая априорная обида на «живых авторов»? Зачем такое щедрое самоотвержение?

«Научный редактор» издания (кавычки здесь не несут иронического оттенка, а поставлены для точности определения) Евгений Витковский, тоже торопящийся упредить и диффамировать грядущего оппонента («Суди меня, судья неправедный!»), к тому же еще и уверяет читателя, что перед ним вовсе и не антология, как напечатано на титульном листе, а «книга для чтения», — и предусмотрительно устраняется от всякой ответственности за «вкусы составителя».

И я его понимаю. Стоит лишь заглянуть в составительское предисловие, смущающее фантастическим эгоцентризмом и неожиданной глухотой к слову, где «элегантные строители башни из слоновой кости, пахнущие духами “Коти”» сменяются «кусочками русского национального духа». «Лермонтов, — пишет поэт-составитель, — родился не от женщины, а от пули, посланной в сердце (sic!  — А. П.) Пушкина». Ну и так далее. Точно таков же и уровень «комментариев» — составительских врезок к стихотворным подборкам.

Что еще можно сказать? Царь-книжка, конечно, — клад. В ней много золота и серебра, еще больше вышедших и пока не вышедших из употребления банкнот, есть фальшивки... Между прочим, биметаллическая метафора заставляет с тревогой подумать о нынешнем состоянии русской поэзии. И неслучайно заключительные разделы «Строф века» — самые смутные и подозрительные. Но ведь так и должно быть.

Лет через пятьдесят эти финальные главы можно будет сравнить с более или менее успешным опытом Ежова-Шамурина. А пока пусть стоит. Никому ж не мешает, ни в кого не стреляет.

 

 

← предыдущая

содержание

продолжение →

 

---

[1] ...Антология русской поэзии ХХ века. Минск—М ., 1995.